Чтение 7–й страницы книги ~Фехтмейстер~

Платон Аристархович поглядел на конногвардейца, прохаживающегося с тростью в руках между рядами будущих эскадронных командиров. Теперь вместо мундира он был затянут в фехтовальный колет и синие кавалерийские галифе.

— О, господин полковник! Какими судьбами? — увидев гостя, Чарновский заспешил к нему навстречу. — Эй, вахмистр, — скомандовал он одному из помощников-инструкторов, — подмени меня покуда. Да только ж следи, чтоб господа офицеры дурака не валяли.

— Да вот, — отвечая улыбкой на улыбку хозяина зала, начал контрразведчик, — решил, знаете ли, размять кости, тряхнуть стариной.

— Отчего ж нет, всегда к вашим услугам! — Чарновский сделал широкий жест рукой, будто суля дорогому гостю полцарства. — Хотите, я вам присмотрю кого-нибудь посноровистее. Сейчас, правда, еще разминка, но минут через сорок…

— Мне вот сотник о ваших талантах наговорил столько, что даже любопытно стало.

— Так вы, стало быть, со мной фехтовать хотите?

— Нешто нельзя?

— Отчего ж нельзя, можно. Вы ведь, если не ошибаюсь, в Лубенском гусарском служили и там слыли недурственным сабельным бойцом?

Подобная осведомленность о деталях его биографии немало удивила Лунева, но он постарался не подать виду. Как ни велик был офицерский корпус, всегда находятся те, с кем прежде служил, был в юнкерах или же в академии.

— Все верно, — подтвердил он. — Правда, было это, увы, давненько, но ведь, как говорится, мастерство не пропьешь. Хотя, полагаю, мы последние, кому еще необходимо искусство владения холодным оружием. Пулеметы и аэропланы убьют его.

— Вот тут я с вами, пожалуй, не соглашусь. — Чарновский открыл дверь в небольшой зал, у стены которого красовалась оружейная стойка с великим множеством разнообразных клинков. — Я понимаю, о чем вы говорите, — продолжил конногвардеец, — пулеметы, артиллерия, аэропланы с их бомбами — все это делает неэффективными лихие кавалерийские атаки, но ведь использование подобного оружия, — ротмистр обвел рукой ряд сверкающих клинков, — для умерщвления себе подобных — это лишь его прикладная функция. Скажем, если над дверью красуется кусок холста, на котором нарисованы фрукты и дичь, то мы можем догадаться, что по ту сторону двери кормят. Однако ж, надеюсь, вы не станете низводить голландские натюрморты до уровня кабацкой вывески? Уверяю, точно так и здесь.

Фехтование, как никакое другое искусство, дает возможность образовывать личность гармоничную, развитую как умственно, так и физически. По сути своей, фехтование — те же шахматы, которые признаются всеми как гимнастика для ума, но только оно требует куда большей скорости и, как бы это поточней выразиться, осмысленности. Ведь как бы то ни было, а шахматы — все же условность, игра, в которой два человека не спеша и со вкусом пытаются навязать противнику свою волю и просчитать ходы, ведущие к победе. Что ж, те же расчет и воля требуются в фехтовании. Но здесь призом является жизнь. Согласитесь, веское основание, чтобы думать быстро. И подчинить себя этой мысли, ведь все то, что сможет продиктовать твои мозг, — Чарновский приложил указательный палец ко лбу, — должно исполнить твое тело.

— Вас послушай, так фехтование следует произвести едва ли не в главные предметы в каждом военном учебном заведении.

— И в невоенном тоже, — усмехнулся ротмистр — Ведь чему в первую очередь учат в наших университетах?

— Чему же? — Лунев заинтересованно поглядел на собеседника.

— Логике. Подспудно она есть во всякой дисциплине, ибо без нее современное мироустройство понять невозможно. Логика — та же шашка, рубить ею получается прекрасно, но вот на что-то большее, увы, она не годится.

— Вы что же, Михаил Георгиевич, уж и логику отрицаете?

— Ну отчего же, господин полковник? Ни в малейшей степени. Логика также неотъемлемая часть фехтования. Да вот, чего далеко холить? — Чарновский указал на свернутый номер «Русской вести», все еще сжимаемый в кулаке Лунева. — Позвольте газетку.

— Если вы намерены подбросить ее в воздух и разрубить, поверьте, меня это не впечатлит. Этак я и сам умею.

— Ах, ну да, ну да. — На губах Чарновского появилась загадочная усмешка. — «Подбросил тогда Салах-ад-Дин тончайший газовый платок и, выхватив из ножен свою дамасскую саблю, в одно движение рассек его на четыре части». Сколько воды утекло, — вздохнул он. — Но успокоитесь Вы — не Ричард Львиное Сердце, я — не Саладин, а посему газету кромсать не буду. — Чарновский взял протянутый контрразведчиком лист с передовицей. — О, даже так? Замечательно! Н-да, само очарование! Вы читали эту статью? — Чарновский указал пальцем на гневный материал «Честного гражданина».

— Именно ее я и читал, ну и, понятное дело, речь господина Родзянко.

— Вот-вот, — кивнул ротмистр. — Человеку, работающему с шашкой, то есть линейной логикой, это и представляется двумя разными материалами, по прихоти судьбы или редактора расположенными в непосредственной близости друг от друга. Но возьмем, ну, предположим, саблю. Путь ее парадоксален. Это оружие весьма маневренно, в руках мастера оно становится буквально вездесущим — никогда не угадаешь, откуда последует новая атака. Но главная цель ее все та же, что и у шашки — поразить врага.

А теперь иллюстрация. Вот здесь, к примеру, сказано, что император окружен людьми, желающими сепаратного мира с Германией. Не останавливаясь на таком обобщении, «Честный гражданин» тычет пальцем в наиболее удобную мишень — немка-императрица и злополучный Старец Григорий. Однако оба эти человека никак не причастны к возможным переговорам. Императрица скорее англичанка, чем немка, уж во всяком случае германской крови в ней не более, чем в самом государе. При этом она на дух не переносит кайзера. А если и желает мира, то ровно так же, как любая мать любого семейства в России. Как, впрочем, и в Германии.

Гришка Распутин — конечно же, не просто лапотный мужик, и дар магнетический у него огромной силы, однако столь глубоко в политические хитросплетения его фанаберии не заходят. Министра, там, поменять или какого архимандрита — другой вопрос, все равно как онучи перемотать, чтобы удобней было. А начинать или прекращать войны —не его забота. Войну он не любит, ну так, а какой, спрашивается, крестьянин, любит войну? Так что атака, как вы сами видите, ложная, отвлекающий маневр.

Но дальше за потоком обвинений следует рассказ о громадных российских потерях и прощупывании кайзером возможности сепаратного мира. Заканчивается же этот содержательный экскурс дежурной пустопорожней трескотней: «Никакие потери, никакие потоки крови не заставят русский народ отступиться от великой идеи единения славянских народов».

Во-первых, непонятно, кто с кем намерен объединяться — те же словаки или не так давно спасенные нами от турок болгары, например, тоже воюют против нас. Без особой охоты, но воюют. Во-вторых, Германия — не Австрия, и ее чаяния далеки от борьбы с панславянской идеей. Выходит, и эта часть сообщения — не более, чем игра оружием, призванная сбить противника с толку и отвлечь внимание от конечного замысла.

Если убрать все словесные мулинеты и финты[9],статья информирует широкие массы о наших ужасающих потерях, говорит, что дальше они будут еще больше, и объявляет, что Вильгельм ищет мира с Россией. Это то, что остается в сухом остатке. Туше![10]

Теперь вторая статья, речь господина Родзянко. Вот поглядите: здесь, здесь и здесь, — Чарновский ткнул пальцем газетный лист, — председатель Государственной думыи неизвестный пока нам «Честный гражданин» определенно оперируют одними и теми же цифрами. А вот здесь и вовсе прямая цитата.

Выходит, текст секретной записки кайзера был известен и господину Родзянко, и неведомому корреспонденту в одно и то же время! Я повторюсь — секретной записки. Ну не забавно ли? — Ротмистр аккуратно сложил газетный лист и протянул его Луневу. — А теперь, если и впрямь желаете, выбирайте оружие.* * *

Всю ночь Лаис трясло как в лихорадке. После ухода Распутина она была столь близка к обморочному состоянию, что к ней пришлось спешно вызывать доктора. Медицинское светило, нащупав пульс больной, заглянув в ее расширенные зрачки, прописало ей какие-то успокоительные порошки и полнейший покой. С порошками дело обстояло проще, но вот покой… Стоило Лаис закрыть глаза, и черная волна вновь накатывала на ее сознание, порождая неведомый прежде ужас. Впервые в жизни беглянка из Карнаве встретила человека, в котором чувствовалась не просто сила, а какой-то пустынный самум или же лесной пожар, поглощающий всё и вся на своем пути. Казалось, этот человек не ведал ни меры, ни жалости. Не помня себя от ужаса, она металась в постели, тщетно пытаясь отогнать жуткий образ, но чернобородый Старец с темно-серыми, точно стальными, сверлящими глазами был неотвязчив, словно тень. Ей представилось, как он оскаливает зубы, и они превращаются в львиные клыки и обагряются кровью. Ее кровью.

— Не оставь меня, Господи! Помоги, заступница божьего народа, Эстер Прародительница! Ведаю я, что грешна перед Тобою, но не гневись на неразумную дщерь твою, сохрани меня безмерной милостью своею!..

Уже давно, едва ли не со дня бегства из Карнаве, не призывала она свою небесную заступницу с таким жаром. Именно с тех дней, а вернее, с той ночи, когда был убит ее отец. Воспоминание о смерти Лайоша Эстерхази буквально подбросило ее в постели.

Да, она должна это сделать! Должна, ибо это единственный для нее путь. Никто, ни ее любимый со всей его отвагой и искусством владения оружием, ни Конрад, последние годы бывший ее надежным защитником, ни уж тем паче эти недоумочные жандармы, торчащие у крыльца, не в силах отвратить нависшую угрозу. Лаис вскочила с кровати и босиком, едва накинув халат, бросилась из спальни.

— Глаша, ванну скорее!

Горничная, удивленная неожиданной прытью хозяйки, минуту назад едва живой, недоумевая в душе, бросилась выполнять недвусмысленный приказ. Впрочем, за время службыв этом доме недоумевать ей приходилось частенько.

Лаис опустилась на колени, шепча чуть слышно: «Очисти меня, господи, и я очищусь; омой меня, и я стану белее снега!» Затем, не дожидаясь, когда ванна наполнится до конца, она бросилась в воду, совершая ритуальное омовение. Едва покончив в этим, она метнулась в спальню и закрыла ее изнутри на ключ.

Как множество других домов, выстроенных в эпоху романтизма, адмиральский дом имел потайную комнату. За прошлый век особняк несколько раз переходил из рук в руки, и неведомо кто из хозяев забыл при очередной продаже уведомить нового домовладельца о наличии в нем скрытых покоев. Во всяком случае, адмиральша, сдавая Лаис второй этаж, ни словом о них не обмолвилась. Но девушке не нужны были никакие указания. Она почувствовала скрытую дверь, как будто из-за поворачивающегося на оси шкафа тянуло ветром. Конечно же, никакого сквозняка быть не могло, ибо ни окон, ни каких бы то ни было других проемов, кроме потайного входа, помещение не имело.

Открыв дверцу шкафа, она выхватила расшитое каббалистическими символами одеяние, в котором некогда участвовала в эстерианских мистериях, и, нажав скрытый в дальней стенке рычаг, толкнула массивное резное хранилище ее одежд. Шкаф повернулся с неожиданной легкостью, впуская ее втемную комнату.

— Тайные символы этого святого покрывала, — негромко, но уверенно произносила Лаис, — облекут меня в броню спасения, благодаря силе Высочайшего, Анхор, Амакор, Амидес, Теодиниас, Анитор, поэтому моя желанная цель может быть достигнута посредством Твоей силы, о Адонай! Ты, Которого я превозношу, Чья слава пребудет вовеки. Амен!

Закончив слова молитвы, Лаис быстро вступила в защитный круг, начертанный на полу. Прежде она уже намеревалась испробовать силу похищенного отцом сокровища, но каждый раз невольный страх перед неведомой мощью останавливал ее. Теперь страха не было. Его изгнал иной, куда более сильный, дышащий в спину оскаленными песьими мордами.

Лаис подошла к стоящему в круге треножнику и, подняв крышку, разгребла уголья. Рассеивая мрак, в чаше курильницы блеснул перстень. «Ни огонь, ни вода не истребят его! — прошептала Лаис. — Ни люди, ни время не умерят силы его». Она вытащила из пепла священный знак власти и осторожно надела его на указательный палец. «Все пройдет», — гласила надпись по его ободу. «И это пройдет», — гласила другая, с внутренней стороны кольца.

В голове Лаис, выстроившись, точно солдаты на плацу, появились заученные с детства имена семидесяти двух королей, герцогов, маркизов и губернаторов преисподней, покоренных властью мудрого царя Соломона и принужденных им повиноваться силе кольца. Лаис спешно перебирала характеристики каждого из них с их способностями и могуществом. «Вот, кажется, то, что нужно — Хаврес! Великий Герцог. По желанию заклинателя он уничтожит и испепелит его врагов!» Лаис зажгла священные огни и принялась возглашать распевно: «Я заклинаю тебя, о Дух Хаврес, всеми самыми великими и могучими именами Величайшего и Несравненного Господа Бога, приди быстро и без промедления, в какой бы части света ты ни находился…»

— А ну, где она?! — послышался за стеной яростный окрик.

«Распутин!» — обмерла Лаис.

— Госпожа больна, — попыталась было встать на его пути Глаша.

— Щас заболеет еще сильнее!

Лаис произносила слова, стараясь не частить и все же чувствуя, как сердце стучит, едва не выскакивая из груди.

— Эх! — послышался тяжелый удар.

Двери спальни застонали, но сдержали первый натиск. Второго удара замок не пережил. В этот миг в магическом Треугольнике появился огромный, жуткого вида леопард. Зверь оскалился, и Лаис едва не отшатнулась от треножника в центре защитного круга.

— Барыня не принимает! — послышался жалобный голос прислуги.

— Ну, где твоя барыня? Спряталась? Ничего, я отыщу!

Между тем, повинуясь воле заклинательницы, леопард превратился в ужасающего вида человека с глазами, пылающими огнем.

— Ага, схорон у тебя тут?! — донеслось из-за шкафа, а затем новый окрик. — Эй, тащите сюда колун!

«Увидишь, как тебе не поздоровится, если не будешь послушным, — как положено, пролепетала Лаис, испуганно глядя на демона. — Вот Пентакль Соломона, который я принесла до твоего появления…»

Тяжелый удар топором по задней стенке шкафа возвестил о том, что преследователь уже совсем близок к цели.

«Спаси меня!» — прерывая грозные требования, взмолилась Лаис.

В ту же секунду задняя стенка шкафа поддалась, и в проломе возникла злобная физиономия Распутина.

— Ишь, спрятаться хотела? Шалишь, от меня не спрячешься!

Он надавил плечом, выламывая доски, все еще преграждавшие ему путь.

— Не помогут тебе, ведьма, значки эти!

Лаис с ужасом глядела на взбешенного Старца и на пустой Треугольник. Вероятно, неоконченное заклинание и смятение Лаис отпустило демона восвояси.

— Ужо, я тебя! — Распутин, сделав шаг, вступил в Треугольник. Огни в углах его ярко вспыхнули, но это не произвело на Старца ни малейшего впечатления. Он сделал еще шаг, еще, вплотную подступая к кругу, остановился, ошарашенно воззрился на сжавшуюся в ужасе девушку, развернулся и опрометью бросился прочь.* * *

Улыбка на губах ротмистра Чарновского не предвещала противнику удачного исхода боя. К собственному стыду, Платон Аристархович чувствовал себя не лихим рубакой, гусаром, а тряпичной куклой, которую дергает за веревочки ярмарочный кукловод.

— …А затем, когда вы уже проваливаетесь, стараясь меня достать, — вещал фехтмейстер, не сбавляя темпа, — я пропускаю ваше оружие мимо себя и контратакую оттуда, откуда вы не ждете.

Конногвардеец с изяществом испанского торреро повернулся на месте, давая Луневу провалиться в пустоту, и тут же остановил клинок в миллиметре от затылка Платона Аристарховича.

— Шах и мат!

— Ваше благородие, ваше благородие! — В зал стремглав вбежал давешний вахмистр, подменявший Чарновского. — Вас к телефону требуют!

— Ну что ж, Платон Аристархович, отдохните. Если желаете, через пару минут продолжим.

Фехтмейстера действительно не было всего несколько минут, но, когда он появился вновь, о продолжении лекции-поединка речь уже не шла.

— Что-то случилось? — встревоженно глядя на обескураженное лицо обычно самоуверенного ироничного конногвардейца, поинтересовался Лунев.

— Звонила Лаис. Она говорит, что в Распутина только что вселился демон!

ГЛАВА 9

Чтобы надежно скрывать правду, ее надо досконально знать.Маркус Вольф

День выдался тихим и почти не морозным, что не было свойственно этой поре года, но весьма радовало Барраппу. В его родных краях и такая погода считалась бы стихийным бедствием, но он старался не подавать виду. Ибо теперь по документам этот уроженец Карнаве значился капралом сербского горнострелкового, князя Душана Негоша, полка, и подобные капризы природы не должны были его удивлять.

Среди прочих сербов, попавших в Россию после Албанского перехода, он числился то ли черногорцем, толи вовсе крещеным турком, отчаянно храбрым, но нелюдимым. Откуда он взялся, толком никто не знал. Взялся. И проявлял чудеса в умении обращаться с оружием, в рукопашном бою и прочей воинской сноровке. Сам Барраппа, или, как теперь его звали, Петр Длугаш, о своем происхождении и талантах не любил распространяться.

Другие представители славного воинства «его родины» в большинстве своем еще сражались с австрийцами или находились сейчас на острове Корфу, куда были вывезены французскими и английскими кораблями отрезанные от основных сил разрозненные части сербской армии. Лишь немногим удавалось добраться до России, где планировалось создать отдельный Славянский легион.

Барраппа и трое его соратников были из числа тех немногих. Принятые как герои, они числились по спискам формируемой части и получали небольшое пособие на прожитие и питание. Конечно, грошей, выделенных казной на братьев-славян, не могло хватить на что-либо пристойное, но Петр Длугаш был доволен тем, что ему «подвернулось». Он жил на роскошной Большой Морской улице, снимая угол в дворницкой. Хозяин был вполне доволен своим жильцом. Тот всегда готов был помочь наколоть дров или же перетащить мебель жильцам четырехэтажного доходного дома. И если было в немногословном горце что-то странное — так это манера засиживаться часами у выходившего на улицу окошка и глядеть неведомо куда, бормоча что-то себе под нос. Впрочем, дворник и сам был чужаком в Северной Пальмире и потому вполне мог понять тоску серба по его далеким горам.

Но и дворник, и обитатели дома, с благосклонным безразличием принимающие мелкие услуги от сухощавого молчаливого капрала в темно-зеленой поношенной шинели, были бы сильно удивлены узнав, что на самом деле его имя Барраппа, и родился он вовсе не в Черногории, а в тайном городе Карнаве, затерянном где-то в Северной Африке.

Сейчас, глядя через улицу на топтавшихся у крыльца жандармов, он вновь и вновь переживал каждое мгновение провалившегося налета. Тогда вечером, лишь только стемнело, он зашел в дворницкую нарядного дома напротив, чтобы спросить до утра керосина. Но в тот миг, когда он выходил, «неизвестные» в надвинутых зимних картузах, лица до глаз замотаны шарфами, вломились в дворницкую и, связав его и хозяина каморки, исчезли в темноте. Конечно, он много бы мог порассказать об этих неизвестных, поскольку знал их с детства. Но не затем он прибыл за тысячи километров от родного дома, чтобы трепать языком.

В тот миг, когда запиравшиеся на ночь ворота были открыты, а дворник, исправно работающий на полицию, обездвижен, успех дела казался близким. Барраппа чувствовал, что заветное кольцо где-то рядом. Оставалось лишь найти где.

Тогда он и помыслить не мог, что так хорошо начавшаяся операция закончится провалом из-за какого-то дворецкого. Петр Длугаш видел его много раз — ничего примечательного! Роста чуть выше среднего, в мешковатой одежде, с круглыми очками на носу, он казался если не увальнем, то уж во всяком случае, человеком медлительным и никак не способным к воинскому ремеслу.

Результат был плачевен: шум и двое раненых. К счастью, раны оказались несерьезными, но положения дел это не меняло. Теперь оставалось надеяться лишь на то, что в условиях войны подданная австрийского императора не сможет исчезнуть из России бесследно, как это бывало прежде.

Десять лет тому назад злополучный князь Лайош Эстерхази похитил в храме Скинии Завета то, что должно было храниться там вечно. Нарушив святость места, сломав печати и презрев каноны европейской чести, похитил величайшую святыню, коей по Завету не должен был касаться смертный, а уж тем паче человек, побуждаемый коварством и алчностью.

Барраппа глядел в окошко, бормоча себе под нос: «И превозмог их архангел Михаил мечом огненным, и низверглись они наземь, семьдесят два было их, семьдесят два первейших, а с ними десятая часть всякого чина небесного воинства. И стали они богами на земле, и на выю царей водрузили свою пяту. Властвуя над духами, людьми, зверьми и гадами, порицали они Бога Единого, говоря: „Нет над нами иной власти, кроме силы Лучезарного и Светоносного“. Даже солнце принудили они служить замыслам своим, и выжгло оно посевы, и осушило воды. Разгневавшись тогда, повелел Господь Соломону, царю мудрому и сильному: „Властью Моей собери воедино демонов, падших с небес, тщащихсяисхитить землю из-под руки благодатной“. Дал Он для того Соломону перстень, скованный из искры небесного пламени, наделив его мощью незыблемой и силой нерушимой, ас тем молвил: „Кто сим кольцом владеет, будет властвовать и над людьми, и над духами, и надо всем, что живет на земле“.

Призвал царь Соломон к себе королей и герцогов, маркизов и графов, губернаторов и рыцарей адского пламени, сокрушил волю их и, презрев стенания и посулы, заточил в медный сосуд. А заточив, наложил печать с перстня своего и бросил в глубокое озеро в землях вавилонских.

Но пришли к берегу озера рыбаки, забросили невод и достали кувшин. Движимые неизбывной жаждой богатств, сломали они печать, желая узнать, что таится под ней. И вырвались из него демоны и стали царить в Вавилонии и Персии. И сами рыбари им стали рыбами, ибо пламень адский испепелил естество их, как дыхание суши умерщвляет тварей водных. И вновь начали отверженные, низринутые с небес, силиться утвердить царствие свое на Земле, оставив храмы в запустении и алтари без огней.

Вознегодовал тогда Господь Единый, взирая на терзания душ праведных, раздор и ропот среди людей, повелел Соломону ополчиться против воинства преисподней. Тот, послушный воле божьей, силою перстня рассеял мятежных отступников, злоумышлявших против трона Предвечного, затем же изгнал их скитаться вечно без света и голоса в мирах неведомых».

Капрал Длугаш перевел взгляд на украшенную блестящими шарами железную кровать, где отсыпался после ночного бдения дворник Махмуд.

«Семьдесят два было их», — вновь повторил смуглый «черногорец» и поднялся, собираясь выйти во двор, чтобы набрать дров для гаснущей печи, когда у дома напротив, огласив всю округу гиканьем, свистом и звоном колокольцев под дугой, нежданно остановились сани. Бородатый мужик, соскочивший наземь, подбоченясь, встал перед схватившимися было за кобуры жандармами.

— Узнаете?! — гаркнул он так, что Барраппа услышал его крик даже сквозь заклеенное на зиму окно. Не узнать прибывшего могло разве что малое дите, его имя было у всех на устах, а фотографии частенько появлялись в газетах.

Барраппа еще раз бросил взгляд на похрапывающего дворника, одним движением вытащил из тайника под облезлым подоконником трофейный «штайер» и, сунув оружие в карман, бросился на улицу. Он и его люди должны были вернуть святыню в храм тайного города и по возможности заставить вернуться в Карнаве Лаис. Там ее ждал суровый, но праведный суд равных. Суд, карающий с болью в сердце и слезами на глазах.

Уже много веков кряду все девочки, появлявшиеся на свет в роду Эстер, должны были служить жрицами в ее Храме. Мальчики же становились нотерами — стражами и сберегателями.

С раннего детства их обучали всему, что могло пригодиться воину: переносить жару и холод, голод и жажду, владеть оружием и иноземными языками, ориентироваться без света и запоминать на слух огромные тексты. А главное — убивать без сожаления всякого, кто будет признан врагом.

Дочь Лайоша Эстерхази считалась, да несомненно и была отступницей, однако давать ее на растерзание какому-то звероподобному мужику вовсе не входило в планы Барраппы. Госпожа Эстер приходилась нелюдимому капралу двоюродной сестрой, и он помнил ее, сколько помнил себя.

Петр Длугаш сам пока не знал, что намерен предпринять. Он выскочил на улицу, готовясь, быть может, помочь жандармам утихомирить буяна. С малолетства обученный сражаться, он не задумываясь пустил бы в ход кулаки, а может статься, и оружие, если бы опасность угрожала служительнице храма, пусть даже и беглой, а уж тем паче святыне, которой по завету Соломона надлежало всегда находиться в царской гробнице.

Путь от дворницкой к подъезду дома Лаис не занял и минуты. Однако ни Распутина, ни жандармов у распахнутой двери подъезда уже не было. Ожидавший на козлах румяный кучер ошалело глянул на смуглолицего чужака в неизвестной ему форме, но решив на всякий случай не вмешиваться, отвернулся и сделал вид, что занят собранным в гармошку сапогом…

Опустив руку в карман, Барраппа нащупал ребристую шершавую рукоять пистолета и начал осторожно подниматься на второй этаж. Он был уже на лестничной площадке у входной двери, когда его буквально обожгло неведомое прежде, но столь болезненно острое чувство, что в первый миг у нотера перехватило дыхание. Многие поколения его предков жили в надежде, что им не придется испытать это ощущение, и умирали, не познав его. О самой возможности такого ужаса говорилось лишь в древнем трактате Лемегетон, именовавшем сию жгучую боль «Даром Соломона».

«Он пришел!» — пытаясь взять себя в руки, прошептал Барраппа. Спустя мгновение дверь распахнулась, и мимо, едва не сбив его с ног, пронесся хватающийся то за грудь, то за живот Старец. За ним, стараясь не отставать, бежали офицеры его охраны.

«Демон вырвался на волю», — обреченно прошептал хранитель.

— А ты тут чего? Эй, что застыл? Тебе говорят! — В дверях стоял один из караульных жандармов.

— Мне казаться, — на зверски ломаном русском, как было у него заведено для случаев, когда общения с чужаками было не избежать, объявил сербский капрал, — это есть один тот, кто здесь есть был.* * *

Все время от ухода Чарновского до его возвращения полковник Лунев мерил шагами фехтовальный зал, вращая запястьем гусарскую саблю. Он сам вряд ли бы сейчас ответил, пытается ли вернуть утерянную за годы службы в контрразведке легкость движений, или же просто сопровождает таким образом ход мыслей, точно дирижер взмахами своей палочки. «Конечно, этот красавец знает много больше, чем говорит, это видно и невооруженным глазом. Благо еще, что самоуверенность не дает ему понять, насколько опасна игра, которую он ведет! Хотя, — контрразведчик с грустью вздохнул, — что уж тут мудрить? Холост прав, мастер клинка этот шляхтич и впрямь первостатейный. И все же в одном Чарновский, конечно же, ошибается: фехтование — отнюдь не та зарядка для ума, которая позволяет читать мысли противника и принуждает его двигаться в нужном тебе направлении. Иначе бы не допускал господин Фехтмейстер таких дурацких просчетов с крамольными письмами!»

Сообщение вернувшегося ротмистра удивило и насторожило Платона Аристарховича. Не то чтобы он питал сколь-нибудь теплые чувства к самозваному божьему человеку, нос полной серьезностью уверять, что в Распутина вселился демон?.. Не желая признаваться даже самому себе, Лунев все же заподозрил неладное. «Чего уж там, Лаис — натура тонкая, ранимая. Уж не повредилась ли она рассудком от треволнений последних дней?!»

— Я вынужден откланяться, господин полковник. — Чарновский бряцнул шпорами. — Сами понимаете, меня ждут.

Платон Аристархович тут же поймал себя на мысли, что ему досадно знать, куда направляется ротмистр. «Этот лощеный хлыщ, — мелькнуло у него в голове, — принесет ей только несчастье. Чего доброго, он и впрямь связан с фальшивками. Тогда и Лаис несдобровать». Лунев невольно отвернулся, чтобы скрыть недовольную гримасу, и усилием воли попытался отогнать эту мысль.

«Нет, полноте! Быть может, Чарновский и впрямь причастен к аферам Шультце. Скорее всего он замешан в готовящемся заговоре. Но не место ревности в расследовании дел, столь важных для Отечества». Что он ревнует Лаис к Чарновскому, контрразведчик вынужден был признать, и тотчас же скрыл это чувство в самом глубоком тайнике души, о которой он и вообще не слишком часто вспоминал.

— У меня с собой мотор, могу вас подвезти, — возвращая саблю в оружейную стойку, предложил он.

— Благодарю, — кивнул ротмистр. — Я доберусь сам.

— Но так быстрее, к тому же я бы тоже хотел…

Чарновский поглядел на гостя тяжелым, не предвещающим ничего доброго взглядом.

— Господин полковник, я понимаю ваш интерес к Лаис. Она весьма необычная женщина, к тому же очень красивая. В ваши годы вы еще видитесь себе вполне резвым кавалероми нуждаетесь, так сказать, в материальном подтверждении ваших иллюзий. Скажу честно, мне глубоко безразлична ваша страсть, ибо у вас нет ни малейшего шанса занять мое место в сердце Лаис. Однако после вашей последней встречи вряд ли она пожелает вас принимать в своем доме. Тем более сейчас, когда она больна и нуждается во внимании людей близких. Поэтому если желаете снова нагрянуть к ней в гости, запаситесь соответствующими документами. Ордером, или чем там у вас положено?

— У меня есть все необходимые документы, — сухо отрезал контрразведчик.

— С чем вас и поздравляю! — Чарновский насмешливо склонился в поклоне. — Стало быть, вы имеете полную возможность являться к любой понравившейся вам даме без всякого приглашения. Завидна участь контрразведчика!

— Господин ротмистр! Вы чересчур много себе позволяете! — уже не скрывая раздражения, процедил сквозь зубы Лунев.

— Я защищаю покой возлюбленной, господин полковник! — вытягиваясь и оттого становясь еще выше, отчеканил конногвардеец. — Моей возлюбленной. Увы, положение не дает возможности принять ваш вызов. Как известно, согласно Дурасовскому кодексу, учителя фехтования не имеют права дуэлировать. Однако я уверен, вы найдете способ сомной поквитаться. Честь имею, ваше высокоблагородие! — Чарновский приложил пальцы к козырьку уже надетой фуражки.

— Господин ротмистр! Господин ротмистр! — В фехтовальный зал вновь вбежал давешний инструктор.

— Ну что еще? — недовольно прикрикнул фехтмейстер.

— Там к вам какой-то японец.

— Что ему нужно?

— Он говорит, что является мастером клинка в своей стране. Что он много слышал о вас и почел бы за честь скрестить с вами оружие.

— Не сейчас, — стягивая колет и вручая его вахмистру, бросил конногвардеец. — Как-нибудь в другой раз.

«Опять японец. Что за напасть?! — про себя отметил Лунев. — Их в столице ныне, быть может, от силы человек двадцать, но такое впечатление, что они везде и повсюду!»* * *

Император постукивал свернутой газетой по столешнице так, будто пытался убить ею невидимую муху.

— Ваше Императорское Величество! — произнес генерал-адъютант, без лишних слов чувствуя раздражение государя. — Позвольте начать доклад?

— Доклад? — рассеянно переспросил самодержец. — Ах да, конечно… Впрочем, ответьте мне, голубчик, вы читали утренние газеты?

— Так точно!

— И эту тоже? — Николай II через стол бросил свежий номер «Русской вести».

— В первую очередь.

— Что можете сказать?

— Канальи, ваше величество!

Император выжидательно поглядел на суровое лицо начальника военно-походной канцелярии, на мундирную грудь в крестах и звездах и жестко нахмурил брови.

— Это все, князь? Более ничего?! Я, признаться, ожидал большего. Владимир Николаевич, я не говорю сейчас о тех гнусных намеках, которые сей, с позволения сказать, «Честный гражданин», а вкупе с ним и председатель Государственной думы позволяют в адрес моей супруги и просветленного, ниспосланного нам волей божьей Старца. Все это грязная, низкая клевета! Но пусть розысками вышеупомянутого «гражданина» занимается дворцовая полиция. Я же хочу понять другое: каким образом на страницы газеты проник текст секретного документа чрезвычайной важности, о существовании которого в стране знали лишь два человека — вы и я?

— Не могу знать, Ваше Императорское Величество, — отчеканил генерал-адъютант. — Надеюсь, вы не числите изменником меня, ибо надо было оказаться последним безумцем, чтобы передавать кому-либо секретную информацию, являясь едва ли не единственным ее носителем. Но позвольте высказать предположение.

— Что ж, я вас слушаю очень внимательно.

— Я просмотрел цитаты, приводимые в газете, и сравнил их с той запиской, что переводил для вас.

— И что же? — Император свел пальцы в замок.

— В цитируемых отрывках имеется ряд отличий. Такое впечатление, что и статья, и то, что читали мы с вами, государь, — разные переводы одного и того же немецкого текста.

— То есть вы хотите сказать, что в руки господина Родзянко попал немецкий текст? Но такое невозможно! Да и к чему? Абсурд!

— Михаил Владимирович Родзянко, ваше величество, человек горячего нрава, — вдумчиво глядя на царя, начал докладчик. — Если предположить, что германское командование желает вывести Россию из войны, то нет лучшего рупора, чтобы объявить о принципиальной возможности сепаратного мира, как через председателя Государственной думы. Вероятно, около господина Родзянко работает секретный агент кайзера, который ведет весьма тонкую игру. Ведь, несмотря на известное недовольство Михаила Владимировича близостью Старца ко двору, он слывет истинным патриотом и сторонником войны до победного конца. Если скандал с запиской императора Вильгельма всплывет, этоможет привести к уходу из политики одного из самых популярных среди масс деятеля либерального направления.

— Оно бы и к лучшему. — Николай II скривил губы. — Я помню, Владимир Николаевич, как в июне эти кадеты и, с позволения сказать, либералы голосовали в Думе против увеличения военного бюджета. Патриотом, знаете ли, тоже следует быть вовремя!

— Несомненно, Ваше Императорское Величество. Но то было в июне, а нынче сразу во множестве найдутся крикуны всех мастей, которые скажут, что это мы с вами подсунулиРодзянко документ, чтобы расквитаться за его гневные выступления против императрицы и Распутина.

— Господи, что за несчастье?! Что за испытание быть государем! Вот они, плоды тех свобод, которые были мной дарованы народу! — устало покачал головой Николай II. — И что же, народ, как и прежде, безмолвствует, зато бесчинствует кучка болтунов, возомнивших себя солью России!

— Именно так, ваше величество, — продолжал генерал-адъютант, — но, увы, с этим приходится считаться. Если теперь разгорится скандал, то немцы, к радости своей, добьются ухода одного из своих злейших врагов в Думе и, кроме того, очередной атаки либеральных кругов против вас.

Император молча потянул к себе газету, аккуратно сложил ее, разорвал на части и бросил на стол.

— И что, Родзянко так популярен среди этих, — император поморщился, — господ?

— Весьма популярен, ваше величество, — подтвердил докладчик.

— Но ведь такие эскапады нельзя оставлять без ответа.

— Так точно, государь. Если позволите, я нынче же обдумаю план действий и завтра, в крайнем случае послезавтра, изложу его вам.

— Что ж, действуйте!