Чтение 8–й страницы книги ~Фехтмейстер~

(Из донесения от…01.1915 г.)

…Тактическая операция «Кошкин дом», разворачиваемая в русле общего стратегического плана, вошла в завершающую стадию. В ближайшие дни ожидаю прибытия Шатуна в столицу. Собранный по именному приказу Н. Н. личный состав запрашиваемых мною групп проходит доформирование в рамках развертывания 6-й армии генерала М.Д. Бонч-Бруевича. Прошу ускорить подготовку аутентичных документов по прилагаемому списку в связи с необходимостью их скорейшей проводки через канцелярию Военного министерства.Фехтмейстер

Сверкающий черным лаком и никелем автомобиль с имперским орлом на дверце, взревев мотором, двинулся прочь от фехтовально-гимнастической школы. Лунев хмуро глядел в окошко на серый утоптанный снег, стараясь отвлечься от преследующих его мрачных предчувствий.

— Неужто не понравилось? — глядя на дорогу, поинтересовался атаманец.

— Да, превосходно, — невпопад бросил Платон Аристархович, не желая вдаваться в суть происходившего.

— А я тут нынче давешнего самурая видел. С мечом. Зыркает, шо по карманам шарит.

— Да, — опять не в лад бросил полковник.

До Дворцовой площади ехали молча. В кабинете Лунева уже ждал изнывающий от нетерпения коллежский асессор Снурре.

— Я вам тут такое принес! — едва увидев входящего контрразведчика, радостно заговорил он, сопровождая слова взмахами зажатого в руке пенсне в золотой оправе.

— Что же? — много суше, чем ожидал полицейский, спросил Лунев.

— Я понял, что фамилия Чарновский мне попадалась уже пару лет назад по одному делу. Но хотел себя перепроверить. Знаете, всякое бывает.

— Ну, у вас-то? Не прибедняйтесь! — напутствовал Лунев, сбрасывая шинель на стул.

— И верно, я оказался прав, — с ликованием в голосе объявил Христиан Густавович. — Чарновский проходил, правда лишь свидетелем, по делу о побеге Артура Шультце.

— Что?! — Глаза Лунева удивленно распахнулись.

— Да-да! Платон Аристархович, именно так, — любуясь произведенным эффектом, подтвердил Снурре. — Они были знакомы и довольно часто встречались в кружке поклонников изящной словесности господина Лучанского, по паспорту Лучкова, в доме князя Мурузи по адресу Литейный проспект, 24.

— Это такой дом в мавританском стиле около Спасо-Преображенской церкви?

— Он самый. Вот список обычных посетителей его вечеров. — Полицейский достал из портфеля довольно потрепанную серую папку и развернул на заложенной странице. — Обратите внимание, вот идет Чарновский Михаил, а сразу за ним Шультце Артур. Я тут позволил себе с утра пораньше опросить одного из людей, указанных в списке. Он говорит, что неоднократно видел этих господ, беседующих друг с другом.

— Вот значит как? — Лунев потер занывшую вдруг переносицу.

— Именно так. Последний раз они встречались у господина Лучкова-Лучанского за два дня перед бегством Шультце из России. А вскоре после этого ротмистр утратил интерес к литературным вечерам. Но и это еще не все. Как известно, господин Шультце выехал из столицы в Финляндию, оттуда перебрался в Швецию, а уже из Швеции — в Австрию.Дорога заняла у него чуть больше месяца.

А ровно через полтора месяца после исчезновения господина Шультце из Петербурга ротмистр Чарновский испрашивает у великого князя Николая Николаевича отпуск по семейным обстоятельствам и едет во Францию, дабы вступить в права наследования после смерти какого-то дальнего родственника по материнской линии. Так, во всяком случае, пишет он сам в отчете о поездке. По дороге, в Австрии, ротмистр Чарновский неожиданно чувствует, — Снурре поглядел в текст, — вот: «В связи с обострением последствий контузии, полученной в рейде на Инкоу, был вынужден прервать путешествие и остановиться в Вене на четыре дня для излечения».

— Есть доказательства, что в это время он встречался там с Шультце?

— Увы, нет, — развел пухлыми ручками Христиан Густавович. — Нам, к сожалению, неведомо ни где остановился Артур Шультце, приехав в Австрию, ни где он пребывает нынче. Следы его по сей день не найдены.

— Н-да. — Контрразведчик забарабанил пальцами по столешнице. — Вот и гадай теперь, встречался или не встречался. Хоть это и бездоказательно, определенно мог встречаться.

— Именно-именно, ваше высокоблагородие, — закивал Снурре. — Очень даже мог.

Их беседа была прервана нежданным появлением атаманца.

— Ваше высокоблагородие, — прижимая руки к карманам галифе, отрапортовал он. — Там у нас явление в мундире голубого им преданному народу.

— Простите, что? — Лунев с недоумением поглядел сначала на телохранителя, потом на Снурре. В словах неуемного сотника можно было найти отголосок лермонтовских строк, но трактуемых совсем уж вольно. — Вы снова за свое?

— Вас там поручик Вышеславцев домогается.

— Да? — Лунев устало сжал переносицу. — Что ж, пусть войдет.

Жандарм не заставил себя долго ждать. От его недавнего лоска не осталось и следа. Даже нафабренные усы, еще недавно лихо закрученные, теперь выглядели уныло обвисшими.

— Ну, что там у вас случилось, господин поручик?

— Ваше высокоблагородие, — запинаясь, начал Вышеславцев, — господин полковник. Тут выходит такое… В общем, без вашего совета не знаю, что и делать. — Он тягостновздохнул.

— Да что ж такое-то произошло?

— На след я напал, — снова вздохнул жандарм.

— Вот те раз, — не замедлил прокомментировать атаманец. — Лежал себе след, никого не трогал. Пришел жандарм и ни мне «здрасьте», ни тебе «до свидания» — коварно напал. Небось еще и избил?

— Прекратите молоть чушь! — оборвал его речь контрразведчик.

— Вот, — делая столь же понурое, сколь у жандарма лицо, пробурчал Холост, — рот затыкают, а чушь — немолотая. Жандармы на следы нападают. Куда ж ты котишься, святая Русь?!

— Один из свидетелей, — начал поручик, игнорируя глумление невоздержанного на язык казака, — сербский капрал, опознал того, вернее, одного из тех, кто второго дняучаствовал в налете на квартиру госпожи Эстер.

— Что ж, отлично, радоваться надо!

— По его словам, это Григорий Распутин!

ГЛАВА 10

Он рос как личность, дрессируя в себе зверя.Из эпитафии вервольфа

В дверях квартиры Лаис Чарновского встретила Глаша с кочергой в руках.

— Это что? — в недоумении уставившись на вооруженную прислугу, вымолвил ротмистр.

— Ой, это вы, барин?! — радостно воскликнула горничная. — Наконец-то!

— Это не я, — сумрачно отозвался конногвардеец. — Я спрашиваю, что здесь происходит?

— Ой, здесь такое было, — всплескивая руками, затараторила Глаша, — что и не пересказать! Распутин приходил с жандармами и ахвицерами. Потом солдат еще из дома напротив. Его арестовали. А барышня в обмороке. — Губы девушки надулись, она собралась было зареветь в голос, но, перехватив на себе недовольный взгляд Михаила Георгиевича, только всхлипнула и трагически наморщила нос.

— Толково рассказала! — хмыкнул Чарновский. — Ладно, о солдатах и жандармах потом. Где Лариса Львовна?

— В спальне. Я ей уже нюхательную соль давала. Так она ныне очухалась и теперь трясется и рыдает.

Чарновский оставил шинель на попечение прислуги и зашагал через комнаты. Признаться, его дико раздражала суета последних дней. Он искренне обожал Лаис, впрочем, еенельзя было не любить. Это была страсть сильного, уверенного в себе мужчины к хрупкой женщине, нуждающейся в поддержке и защите. Их роман длился уже несколько лет, казавшихся вечностью, однако сейчас все эти жандармские страсти и праздношатающиеся демоны изрядно мешали его планам. Михаил Георгиевич вошел в спальню, где, уткнувшись лицом в подушку, рыдала Лаис. Она, кажется, не замечала его прихода. Тонкие плечи ее продолжали судорожно подергиваться и доносившиеся всхлипы не оставляли надежды на связную речь.

— Нынче к обеду у нас соленья?! — попытался было пошутить Чарновский, но его фраза явно пролетела мимо ушей Лаис. — Что случилось, душа моя?

— Это было ужасно! — Девушка повернула к нему заплаканное лицо и вновь повторила: — Просто ужасно!

Как большинство мужчин, Чарновский терпеть не мог манеры прелестных дам давать эмоциональную оценку событию вместо того, чтобы излагать его суть. Но иного способадознаться, что здесь в конце концов произошло, не было.

— Но все живы? — Он подошел к возлюбленной и, присев на край постели, начал разминать ее плечи. — Это главное.

— Ты ничего не понимаешь! — воскликнула Лаис, подхватываясь и обнимая его за шею. — Ничего-ничего не понимаешь! — Она горячо зашептала на ухо возлюбленному: — Я вызвала демона, чтобы он защитил меня от Распутина! Но тот вырвался на волю и вселился в этого проклятого Старца!

— Ерунда какая-то! Отчего же вдруг вызвала демона, а не меня? — негодующе мотнул головой Чарновский.

— Ты был на службе. К тому же я полагала, что так будет лучше и для меня, и для тебя. Ведь это Распутин! В Царском Селе на него не надышатся.

— Н-да, спички детям не игрушка. Но как тебе это удалось? Демон — все ж не дворник, его просто так не вызовешь.

— Перстень Соломона, — пытаясь унять рыдания, прошептала Лаис, утирая слезы. — Я все же надела его!

— Хорошо, проехали и забыли. Если можно, говори по существу. Чего теперь можно ожидать?

Должно быть, Лаис ожидала других слов, но необходимость разделить ужас сегодняшнего дня пересилила невольную обиду, и она продолжала скороговоркой:

— Все будет ужасно! Я не знаю, достанет ли у меня сил, чтобы справиться с Распутиным, обуянным демоном! К тому же, помнишь, я рассказывала тебе о нотерах, которые убили моего отца, а теперь преследуют меня, чтобы покарать как отступницу.

— Да, помню.

— Это правда, но это не вся правда.

— Что же еще ты от меня утаила? — продолжая утешать едва унявшую слезы девушку, с улыбкой проговорил ротмистр.

— Это не смешно. Совсем не смешно, — по-своему расценив его усмешку, возмутилась Лаис. — Нападавшими позавчера на мой дом были нотеры. А сегодня здесь я видела ещеодного.

— Ну, с этой напастью мы как-нибудь разберемся. Кольцо цело?

— Вот оно. — Лаис подняла руку, демонстрируя необычайное украшение.

Глаза конногвардейца заметно расширились. Он без труда прочел с детства известную надпись, запечатленную в металле, сияющем ярче золота, и впился глазами в вырезанные на неведомом ему камне щиты Давида. Он все еще не мог поверить в то, что перед ним действительно воспетое в легендах сокровище. Во всяком случае, оно соответствовало всем известным описаниям. К тому же свечение, исходившее от кольца, не было похоже на блеск обычных драгоценностей. Как говорилось в старинных трактатах, обладатель сего перстня способен подчинить своей воле весь мир. «Но он не волен повелевать собственной жизнью», — мысленно добавил Чарновский.

— Теперь, — продолжала Лаис, — я опасаюсь снимать его, ибо вселившийся в Распутина демон наверняка пожелает избавиться от ярма! И если он застанет меня без перстня, мне несдобровать.

— А хранители, что же они? — настороженно уточнил Михаил Георгиевич.

— Если они его увидят, мне несдобровать тоже!* * *

Сызмальства Григорий Распутин, звавшийся тогда, впрочем, Гришкой Новых, чувствовал в себе какую-то глубинную, идущую от самого нутра силу. Бывало, стоит ему недоброглянуть на человека, тот сбивался с ноги. Да что люди, и кони от взгляда того шарахались. В юные годы за горячий норов ему частенько перепадало и от соседей, и от пристава. Ибо на расправу он был скор, да к тому же имел препакостное ремесло — коней воровать, за что и кулачно бывал нередко бит, и кнутом был сечен.

Так бы и пошел, быть может, Гришка Новых из-под Тюмени, да под Тюмень цепями звенеть, когда б не подвернулся как-то ему на местном тракте старичок-вещун, идущий из дальних краев в Москву Златоглавую на богомолье. «Э-эх! — махнул он рукой, глядя с укором на Гришку, уже тогда получившего свое прозвание „Распутин“. — Впрямь, паря, стоишь ты на распутье, и всю жизнь на нем стоять будешь. А уж божью длань тебе держать или за чертовым хвостом плестись — сам решай!»

И что-то в этих немудреных словах такое было верное, что хоть и зашиб легонько Гришка богомольца, а в голову себе речь его взял. С тех пор повадился к монастырям ходить да к церквям на паперть, с юродивыми да кликушами долгие разговоры разговаривать. Монахам и святым отцам он, конечно, поясно кланялся, но дружбу водить особо не рвался. Не то что с этой нищей рванью, «господом хранимой и опекаемой».

И тут вдруг сила его и впрямь наружу ударила, как фонтан из-под земли. Уже через пару лет вся Сибирь о нем шушукалась, не то что родное Покровское. А еще через два года архимандрит Феофан, инспектор Санкт-Петербургской духовной академии, ввел лапотного пророка и целителя в дом великого князя Николая Николаевича. А оттуда уже модному знахарю и к постели цесаревича Алексея, страдающего гемофилией, был один шаг. Лишь он мог унять боль, терзавшую наследника престола, лишь он заговаривал и останавливал кровь и даровал покой как единственному сыну государя, так и всей царской семье.

Правда, сказанные некогда безвестным прорицателем слова продолжали его преследовать и у ступеней трона. Он вновь находился на распутье. И столь же ясно, сколь однивидели в нем божьего человека, другие — исчадие ада, злым роком нависшее над Россией. Сам Распутин, пожалуй, ощущал себя и тем, и другим, и радовался безмерно, что нет кого-либо над ним, кроме царя земного и небесного. Ну, царя земного он для себя в правителях числил лишь для красного словца, заявляя порой в кабаках пропойным друзьям: «Захочу — и пестрого кобеля губернатором сделаю». Но вот с Богом…

Он и сам, пожалуй, не ведал, как и во что верил, но верил истово, с надрывом, разговаривая порой со Всевышним, как с почтенным отцом, и вслушивался в церковное молитвенное бормотание, надеясь расслышать ответ на терзавший его вопрос о собственном предназначении. Он в грош не ставил попов любого чина, почитая всю их святость басней и пшиком, но любил церкви за их благолепие и ладанный запах.

В канун войны недоброжелателям удалось на время удалить Старца Григория из Петербурга, однако не прошло и года, и он, совершив паломничество в Иерусалим, вернулся к Папаи Мамав Царское Село.

Весть о том, что какая-то новомодная вертихвостка смеет пророчествами своими привлекать внимание двора, да к тому же еще и его самого именовать «черным вороном», ведущим Россию в змеиное кубло, не на шутку разгневала Старца. Он был готов расправиться с «ведьмой» прямо на глазах у ее салона. И расправился бы, когда б не Чарновский.

Отчего-то у Григория не возникло даже тени сомнения, что еще шаг — и бывший адъютант великого князя Николая Николаевича попросту вгонит ему пулю промеж бровей, точно в ярмарочную мишень. Этого красавчика он знал еще с тех пор, когда хаживал в дом царского дядюшки, а потому иллюзий на его счет не питал. Почтя за лучшее не искать смерти, он дал себе слово вернуться, и вернулся так скоро, как смог.

Отыскав спрятавшуюся от него стервь заморскую, он уже было протянул руки, чтоб схватить ее за горло, — и вдруг, точно кто ступни его прибил гвоздями к полу… Он, Григорий Распутин, нескольких слов которого было достаточно, чтобы сместить любого из министров, стоял перед врагиней фонарным столбом и даже рта открыть не мог.

«Ну! Давай же! — понукал он себя и слышал ответ: — Стоять! Не сметь!»

Он сделал еще одну попытку, и тотчас же в груди и животе его вспыхнуло такое пламя, что казалось, языки его вот-вот вырвутся изо рта и ушей.

«Что это?! Что?!» — в ужасе вопрошал себя он, пускаясь бегом по Большой Морской.

— A-a, это?! — Кучер, увидевший улепетывающего без оглядки хозяина, привстал на козлах, пытаясь привлечь его внимание, но безо всякого результата. Тот несся, перескакивая сметенные дворниками снежные брустверы, не разбирая дороги, пугая встречных пешеходов и окрестных собак.

Распутин бежал не останавливаясь, покуда впереди не замаячила золотым куполом громада Исаакиевского собора. Он бросился к нему, как бросаются под защиту крепостных стен солдаты разгромленного войска. Бросился и, споткнувшись на ровном месте, рухнул наземь. И тут же словно кто-то наложил раскаленное тавро ему между лопаток. Гришка Новых по-звериному скосил глаз и с ужасом поймал на себе тяжелый давящий взгляд мрачного всадника, гарцующего на приподнятом уздою коне — памятник Николаю I пристально следил за каждым его движением.

— Не ходи туда! — потребовал властный и, что самое ужасное, чужой голос в его голове, и от колонн собора на царского любимца повеяло ледяным холодом.

— Чего это вдруг? — собравшись с силами, молча поинтересовался у себя самого Распутин.

Боль в животе и груди резко усилилась.

— Потому что я так велю!

— Ты мне никто, чтобы повелевать!

— Отныне ты — лишь часть меня. Незначительная часть.

— Ну уж нет! — Старец обтер лицо снегом и, сцепив зубы, вскочил на ноги.

— Не будь дураком, — уже чуть мягче и увещевающе заговорил внутренний голос. — Не будь дураком, и я сделаю тебя повелителем этого мира.

«Нечистый искушает!» — мелькнула в голове Григория запоздалая догадка. Он попробовал сотворить крестное знамение, и тут же услышал раздраженное:

— Опусти руку, отсохнет!

«Видать, и впрямь чертова ведьма знается с врагом рода людского, — с тоскою подумал „божий человек“, — вот и натравила».

— Знается-знается, — насмешливо подтвердил голос.

— Убью падлюку! — взревел Распутин уже во всю мощь.

— И пальцем ее не тронешь! Во всяком случае, пока я тебе не дозволю.* * *

Лунев с нескрываемым удивлением глядел на жандармского поручика, строя догадки, сам ли Вышеславцев повредился в уме или таки свидетель ему попался сбрендивший. Порученное государем дело с самого начала вызывало у контрразведчика легкую оторопь, теперь же, когда стремительно развивающиеся события подхватили его, точно балтийская волна бумажный кораблик, он и вовсе чувствовал себя прескверно. С одной стороны, Платон Аристархович мог числить в активе, кроме обнаруженного Фехтмейстера, целый узел связанных с ним высокопоставленных заговорщиков. «Точнее, вероятных заговорщиков», — поправил он себя. Ему удаюсь подобраться вплотную к этому осиному гнезду, оставалась самая малость. С другой же стороны, чем дальше, тем больше дело превращалось в какую-то невероятную фантасмагорию с участием демонов и отсутствиемздравого смысла.

Еще нынче утром ему докладывали о пьяных вдрызг жандармах, найденных спящими на парадной лестнице в доме бывшего обер-полицмейстера на Большой Морской, и дебоше, устроенном Старцем Григорием в салоне госпожи Эстер. К полудню Распутин уже оказался обуян демоном, а еще и обеда нет, как выяснилось, что именно он врывался с ножом вэту злосчастную квартиру с целью грабежа…

Что ж тогда готовил вечер? Если окажется, что подельниками Распутина в этом налете были, скажем, господин Родзянко и французский посол месье Палеолог, он, пожалуй, иэтому не удивится.

Контрразведчик еще раз смерил долгим взглядом осунувшуюся фигуру Вышеславцева с его тоскливо обвисшими усами и вздохнул про себя: «Эх, кабы не Шультце, спихнул бы это дело сыскной полиции! Пусть уж вместе с жандармерией бандитов ловят. К чему мне-то мозги сушить? Но если и впрямь братья Шультце и Фехтмейстер работают в одной упряжке, то картина, выходит, ни дать ни взять — последний день Помпеи! Ибо заговор плетется на деньги австрийской разведки. Знали бы налетчики, какую кашу они заваривают! Видать, не обмануло государя чутье! Это действительно задачка для контрразведки!»

— Так что ж вам наплел этот свидетель? — наконец произнес Лунев.

— Он, с вашего позволения, плести-то не очень может. Он то ли серб, то ли черногорец, то ли уж совсем не пойми кто. По-нашему едва лопочет.

— Но про Распутина-то налопотал?

— Так точно. Сказал, увидал в окно. По стати, говорит, похож, в газете видел. Побежал жандармам помогать, даже пистолет с собой прихватил.

— Какой еще пистолет?

— «Штайер», австрийский.

— Ну, что еще рассказывает?

— Больше ничего. На своем так что-то курлычет, нуда кто ж его поймет?

— Вот уж, храни господи, свидетель! — скривился Лунев. — Что ж делать, поручик? Я тоже в сербском не силен. А по-французски, по-немецки он не разумеет?

— Откуда ж, ваше высокоблагородие. Дикий горец!

— Да, ну и загадал ты загадку! — Контрразведчик хрустнул пальцами. — А впрочем… Сотник!

— Я, ваше высокоблагородие! — Атаманец, верно ожидавший за дверью, тотчас появился в кабинете, точно чертик из табакерки.

— Ты намедни хвалился, что в языках отменный знаток?

— Есть такое дело, — кивнул казак.

— И сербским владеешь?

— Почитай как родным. От моего дома до Славяносербска рукой подать.

— Подробности ни к чему! — отмахнулся Лунев. — Поедешь сейчас с господином поручиком на Фонтанку, в жандармское управление. Там одного капрала допросить нужно…

— Господин полковник, разрешите доложить! Ни к чему ездить, — вмешался Вышеславцев. — Этот серб внизу, под конвоем в машине дожидается.

— Что ж, — Лунев поморщился, — ладно, веди его сюда.* * *

Капрал Длугаш, смуглый, как большинство горцев, стоял перед сурового вида полковником с флигель-адъютантскими аксельбантами. Меньше всего он желал бы находиться сейчас здесь, в контрразведке и отвечать на вопросы этого человека с серьезным, едва ли не жестким лицом и пристальным изучающим взглядом из-под темных бровей. Петр Длугаш мял в руках солдатскую папаху, раздобытую им по случаю вместо высокой сербской пилотки, мало подходящей для здешней суровой зимы. Как и было положено, он четкоотбарабанил имя, звание и часть, в которой служил прежде, и теперь с ужасом ждал следующих вопросов. Сейчас он и сам не смог бы сказать определенно, чего опасается больше: собственного разоблачения или же того кошмара, что назревал в российской столице.

Тогда у дверей квартиры Лаис на вопрос жандарма он выпалил первое, что пришло в голову, и ему казалось, что придумано замечательно. Но вместо того, чтобы ринуться вслед убегающему «преступнику», блюститель порядка силком потащил ценного свидетеля в дом, чтобы записать его показания. Нотер Барраппа знал несколько славянских языков, но капрал Длугаш плохо говорил по-русски и, пожалуй, еще хуже понимал. Его речь была сбивчива и почти бессвязна: «Он видел в газетах фотографии нынешнего гостя дамы из дома напротив, слышал, как все кругом, от дворника Махмуда до хозяина особняка Горнвигеля, ругали бородача на чем свет стоит, величая его разбойником. Он числил его отпетым преступником, поимка которого обещала хорошее вознаграждение. А главное, один из тех, кто намедни ворвался в квартиру госпожи Эстер, двигался точно так же».

В тот момент, когда Барраппа ожесточенно пытался объяснить жандарму необходимость погони, в комнату вошла Лаис. Увидев капрала с пистолетом в руках, она тут же лишилась чувств. Вызванный по телефону жандармский офицер, услышав, кто подозревается в налете, также не стал искать обуянного демоном бородача, зато предоставил самому Длугашу возможность отвечать на вопросы контрразведки.

— Уточни, откуда он родом. — Полковник обернулся в сторону долговязого, довольно тощего офицера в казачьей форме. Тот перевел Петру Длугашу вопрос и выслушал ответ.

— Он говорит, что родился в каком-то маленьком поселке в Монтенегро, в смысле в Черногории. Отец его — сирийский турок, дезертировавший из армии султана, а мать — кроатка. В своей деревне он был охотником. Затем по призыву воеводы Радомира Путника добровольцем вступил в сербскую армию в горнострелковый полк. После разгрома своей части перебрался сюда.

— Складно. — Лунев не сводил с солдата изучающего взгляда. Допрос представлялся ему абсолютно бесполезным. Наверняка капрал то ли спутал примелькавшееся на фотолицо, то ли уж вовсе с перепугу наплел невесть чего. Как бы то ни было, следует еще раз на всякий случай проверить его личность в окружной контрразведке и, если все нормально, отпустить. А там жандармерия и сыскная полиция пусть суетятся. К чему отбирать у них хлеб?

— Спроси еще, не было ли у него контузий во время недавних боев, — кивнул Лунев.

— Никак нет, — перевел ответ сведущий в языках атаманец. — Он уверен, что именно сегодняшний господин третьего дня врывался в дом госпожи Эстер. Он говорит, что лица бандитов были замотаны, но фигура и движения похожи.

— Понятно, — устало кивнул контрразведчик. — В общем, у страха глаза велики. Ничего конкретного. Знаешь что, — обратился он к «переводчику». — Мне этот свидетель пока не нужен. Отдай его Вышеславцеву, пусть отвезет в окружную контрразведку. Это их работа выяснять, что сей капрал за птица.

— Есть передать Вышеславцеву! — отчеканил сотник. — Только, ваше высокоблагородие, разрешите доложить.

— Да уж чего там, докладывай.

— Этот Петр Длугаш говорит на сербском с таким акцентом, что я по сравнению с ним — уроженец Белграда.

— Да? — В глазах Лунева появился интерес. — Забавно. Может, это какое-то черногорское наречие?

— Щас проверим, — заверил атаманец, произнося очередную фразу на языке, в котором можно было угадать славянские корни.

Капрал отвел глаза, не удостаивая вопрос ответом.

— Он, кажись, вообще не врубился, о чем я его спрашиваю, — поделился наблюдениями сотник. — А ну-ка, попробуем турецкий и арабский.

Очередной вопрос Барраппа также проигнорировал, однако с арабским проблем не возникло.

— Глянь-ка, заработало! — обрадовался Холост.

Полковник не разделял его радости. Он глядел на стоящего перед ним свидетеля, пытаясь вспомнить, где совсем недавно он видел подобный абрис лица: размер глаз, формускул, навсегда въевшийся загар… «Ну конечно!» Глаза контрразведчика сузились и стали похожи на щелочки.

— Так он говорит, что отец его родом из Сирии? Нескладно выходит.

— Так точно, — подтвердил атаманец.

— А уточни-ка у него, братец, как давно сам он прибыл в Сербию из Карнаве?

У Барраппы заколотилось сердце. Контрразведчик, оказалось, знал больше, чем ему следовало. Сейчас приходилось с этим мириться, уж слишком много вокруг было врагов. К тому же он знал об этом офицере нечто такое, чего тот сам о себе не знал.