Чтение 3–й страницы книги ~Программист~

Короче, мы сели играть, и в короткий срок я выиграл у него все пять рублей. Он поднялся и стал прощаться. Я молча наблюдал. Он надел пальто, взял в руки шапку и как бы между прочим бросил: «Пятерик за мной. Идет?» — «Ты играл на шапку», — ответил я. — «Ты что, серьезно?» — спросил он. Я продолжал почти механически (как будто кто подталкивал) и, уже не зная, где остановиться, ответил: «А это ты уж сам решай, как ты свое слово ставишь, серьезно или так. Условия были твои. Я играть не хотел. Кажется, всеясно?» Он с полубрезгливым, полутрагическим выражением лица швырнул шапку через всю комнату, повернулся и выбежал, разумеется, хлопнув дверью. И разумеется, я тут же выскочил за ним, и догонял его, и совал ему шапку в руки, пока он наконец не выхватил ее у меня из рук и не швырнул далеко в сторону моего дома. Идти за ним дальше былобессмысленно.

В тот раз он проиграл. (Хотя сам наверняка считал наоборот. Считал себя победителем, заставившим меня вести себя неблагородно.) Но понял ли он через этот проигрыш идею дисциплины? Как можно понять то, что тебе не нужно? Хотя и из такого невыученного урока он все-таки сумел извлечь пользу. После того случая он зарекся играть в какие бы то ни было игры под интерес. И хоть он давал множество самых разнообразных, часто самых фантастических зароков, и держался их обычно несколько дней, максимум недель, на этот раз слово почему-то оказалось нерушимым. Но имело ли это отношение к идее дисциплины? Ни малейшего.

И когда он пришел ко мне с рассказом о своих начальничках и внешне был все тот же ироничный и несмущенный, но почему-то непонятно нервничал, я сразу понял, что в этомслучае Гена банка не сорвет. Не тот случай. То есть как раз тот, тот единственный, когда никакими аргументами и никакими способностями не возьмешь, когда надо или снизойти до возни иди отойти в сторону.

Ортега-и-Гассет очень точно выразил эту позицию. Он не был нерешителен, этот блестящий испанский интеллектуал, он сделал свою ставку, и никаких сожалений о мире действия не чувствуется в его словах: как прекрасно предоставить идти вперед генералам, промышленникам, политикам и время от времени бросать им вслед отточенные, зрелые мысли. Ортега сделал все, что только может сделать философ. Он не только полностью, исчерпывающим образом проанализировал ситуацию, он еще без тени смущения, без так излюбленных романтиками, а на деле бесплодных и обессиливающих колебаний сделал свой выбор. Он не жалел о другой стороне Зазеркалья. Настоящий мыслитель вообщене может жалеть о чем-либо, чем он не обладает. Он слишком ясно видит барьеры логики, которые усмиряют, формуют сумятицу бытия, он ясно видит факты и понимает, что их не обойти. Он обладает первой доблестью мыслителя: смирением перед фактом. Смирением, которое не имеет, конечно, ничего общего с идолопоклонством. Факт можно раздробить, как дробят кувалдой самую твердую породу, его можно раздробить, закопать или даже вывернуть наизнанку. При наличии известных способностей с ним можно сделать многое. Нельзя же (для мыслителя недопустимо) только одного: факт нельзя игнорировать.

Геннадию Александровичу далеко, конечно, до исчерпывающего анализа Ортеги. Далеко ему и до четкого выбора. И более того, в глубине души он вообще не считает для себя выбор обязательным. Его слишком удачливая натура бессознательно верит, что его-то не припрут к стенке, что уж ему-то удастся сохранить полубожественную свободу денди и при этом делать реальное дело. Старое заблуждение всех, слишком удачливых и не любящих строгого анализа. Иллюзия о тяжких (а значит, славных) трудах, которые можно совершать, не снимая белых перчаток.

Практик, сохраняющий элегантность созерцателя. Прекрасный, прекрасный мираж, не спорю. Но прекрасный друг моего детства (соавтор, редактор и издатель тех самых баснословных годов), кажется, уже разглядывает сквозь прекрасный мираж, что он, совсем как в сказке, шел-шел и дошел, уперся в барьер, на котором прямо так и написано: выбор. Полубожественная свобода денди и заметная роль в эпоху «большой науки» — две вещи несовместные, не правда ль?

И объяснять ему это, наверное, особенно подробно не стоит. Сам очень скоро раскусит, что висит над ним «или — или». Или снизойти до возни, или отойти в сторону. Снизойти до возни он не может. Не хочет, не умеет, а потому и не может. Нет у него подходящих инструментов для этого, хоть и обширен арсенал. Мужички, видать, попались крепкие, и дело у него обстоит куда хуже, чем он, полусмеясь, мне рассказывал. Этак, чуть ли не в третьих лицах, чуть ла это его и не касается. А как же, Геннадий Александрович только так и привык. С перекошенным лицом не хаживал, это уж что верно, то верно.

Испытал ли я злорадство? Да нет, при чем здесь это? Соавтор, редактор и издатель тех самых баснословных годов Николая Львовича Комолова. При чем же здесь злорадство?Пожалуй, даже так: чем больше я об этом думаю, вернее, каждый раз, как я только принимаюсь об этом думать, так сразу, без всяких доказательств, яснее ясного видно, что он самый близкий человек для меня. Он знает все мои истории, которые, до окончания нами школы почти все были и его историями, он знает, что и когда я читал, кому звонил,и чем это кончалось или как продолжалось. А наверное, это очень надо, чтобы кто-то знал твои истории, твои книги, твое тайное и твое явное. Он часто раздражал меня, и почти всегда я чувствую в его присутствии напряженность; Но стоит проделать простой мысленный эксперимент, стоит представить, что его нет, совсем нет, ушел и никогда не вернется, — и я ощущаю себя резиновой фигуркой, из которой выпущен воздух, что меня ограбили, унесли и развеяли то, что держит меня изнутри, и оставили скучного дядю средних лет, аспиранта немыслимых наук.

«Командовать парадом буду я», — сказал я двадцать дет назад. И что же? Никто, правда, и не мешает мне командовать парадом, но может ли это наполнить душу восторгом или даже просто соответствующей случаю торжественностью, если в параде принимает участие только сам командующий. Так вот откуда бесчисленные жалобы о слишком быстро промелькнувшей юности бесчисленных лириков всех времен и народов; жалобы, сожаления, которые, признаться, частенько казались мне напыщенными, надрывными напоказ,написанными просто потому, что так принято.

Но теперь, когда это случилось со мной, я понял наконец общую основу всех этих стенаний, гениальных или безвкусных — неважно. Прощание с молодостью — это не поредевшие волосы или выпавшие зубы, или, как говорил Паниковский, «меня девушки не любят». Ничего этого нет еще и в помине. А есть уже совершенно неоспоримое ощущение колоссальной массивности внешнего мира, который вовсе не торопится идти за тобой в твои походы и экспедиции, который неспеша ждет, пока ты поймешь, что это тебе жить в нем, а не ему становиться во фрунт и соответствовать твоим блистательным и неотразимо-логичным теориям. Все это ощущение и есть прощание с молодостью. Прощание с упоительной, почти сновиденческой легкостью, с которой все вокруг подается, увлекается за тобой в веселом вихре, и конца этому полету будто бы и не предвидится. Но ты вырастаешь, податливость превращается почему-то в упругость, а то и в режущую, гранитную твердость, и веселый вихрь, который ты увлекаешь за собой, оказывается просто вспененной пустотой. Вихрь, в котором не летит, кувыркаясь и радостно простирая к тебе руки, даже единственный друг детства. Нет, злорадства я не испытал.

Но я с любопытством (любопытство? — это да, это честно. Признаюсь, но не каюсь) понял, взял на заметку, что его активность и удачливость наконец подсунули ему партнеров, которых ему так не хватало в моем лице. От которых ему несдобровать. Это скорее всего. Но уж в любом случае эти маститые мальчики, эти Борисов и Телешов, заставят его отнестись к ним серьезно. На этот раз улыбочкой или даже благородным взрывом эмоций ему не отделаться.

И еще я подумал: а если так, если этим всем, если всей своей виртуозностью ему не отделаться, то тогда чем? По всей логике получается: несдобровать.

Его проверят на серьезность намерений, на внимательность к скучным людям, к вполне материальным и потому таинственным для него побуждениям. И всего этого не окажется в наличии.

4. Геннадий Александрович

Чего-то философ недодумал. И так, конечно, многое ухватил, с ходу причем. Ну да то, что он молодец, я и без него знаю. Восхищаться аналитикой Комолова и цокать языком — занятие не из оригинальных. И все-таки: недодумал он чего-то. Недоглядел. Я хоть не знаю, чего именно (а должен бы уже знать), но зато точно знаю, что это не все.

Я сижу за своим столом и пытаюсь прибрать безобразно разросшееся хозяйство на нем. Слева от меня два молодых специалиста — Люся и Лена. Люся — ничего. Впрочем, Ленатоже бы ничего, но объемы… Это уже за гранью приличия. Иллюстрация к выражению: «кормят, как на убой». Сидят, шушукаются. Обсуждают разницу между командами 10 и 11. Я им не мешаю. Пусть доходят, как тесто в печи. Годика через три-четыре, может, вырастут до среднего программиста. А нет — перейдут к экономистам или координаторам. Там фиаско с выбором профессии обнаруживается не так очевидно. Научные работнички — стоило бы ввести такое звание. А почему бы нет? Есть научные работники, а почему нет научных работничков? У нас в фирме, особенно у нас в отделе, их больше чем достаточно. Или вот еще: научный сотрудничек: Младшенький и старшенький.

Прямо передо мной стол Зинченко. Она с утра вся ушла в бланки с программой. Что-то пишет, перечеркивает, лихорадочно перебирает бланки, листает систему команд. Эта хоть настойчива. Настойчива и самолюбива. Способностей, правда, пока на горизонте не наблюдается, а все-таки элементарные блоки она расписывает уже солидно. Можно и не проверять, а прямо вставлять в программу. Правда, вот с перепиской ленты на ленту с одновременным упорядочением массивов по номерам она что-то забуксовала. Третью неделю пишет. Ладно, работает — значит, сделает. Надо бы подсказать Акимову, чтобы посидел с ней часика два, набросал в общих контурах идейку. А вот и он.

Сережа подошел сзади, наклонился из-за спины и вполголоса сообщил, что Самусевич сегодня и завтра не будет. Записалась на два дня в библиотеку.

— Телешов не возражал? — спросил я его.

— Нет. Завел, правда, свою обычную бодягу, что, мол, люди мы взрослые, сами все разумеем, а придут, мол, сроки, ну и в том же роде… Закончил подчеркнуто уважительно к тебе. Сказал, что если руководитель группы знает, куда и зачем вдет его сотрудница, то он в эти дела не вмешивается.

— А я знаю?

— Теперь знаешь.

— Ага… Иу, понятно. Серж, а где же твоя новая протеже?

Серж пропустил мимо ушей «протеже» и сообщил, что Ларионовой пока негде сидеть. Поэтому она временно будет заниматься у себя внизу, в телетайпной.

— Ты ей что-нибудь уже дал? — спросил я его.

— Пока нет. Чего же до приказа спешить? Пусть поупражняется на чем-нибудь легком.

— Мой милый, Светлане Федоровне упражняться на легком — терять квалификацию. Как тебе известно, научиться программировать труднее, чем водить машину, и легче, чемводить самолет. Так вот, даю справочку: Светлана Федоровна Ларионова два года летала на спортивном Самолете в аэроклубе, усек?

— Усек. Ну, ладно, я погнал.

— Постой. Сигареты есть?

— Только «Новость».

— Пошли в коридор, выкурим по одной.

Только мы заняли излюбленную позицию курильщиков этажа, то есть место у подоконника, и окутались первыми клубами дыма, как из нашей комнаты выскользнул Иван Сергеевич Постников. Элегантной походкой старой большой птицы, держа под мышкой свернутый трубочкой журнал, он тут же направился к нам.

— Здравствуйте, Гена. Что это вас не видать совсем? — начал он, подплывая ближе.

— Здравствуйте, Иван Сергеевич. Я в ночную смену выходил на машину. Так что уж днем, сами понимаете, восстанавливал утраченные калории.

Но он, кажется, не очень интересовался ответом на свой заданный для разгона вопрос Журнал был вынут из-под мышки и тут же придвинут ко мне вплотную. Разумеется, это был шахматный журнал, заложенный на странице этюдов и задач, и Иван Сергеевич, как полководец карту сражения, рассматривал теперь эту страницу, сосредоточенно и многозначительно поглядывая на верхнюю диаграмму.

В это время из комнаты выглянула Зинченко и позвала Акимова. Серж поплевал на сигарету, бросил ее в урну и пошел на место.

— Кооперативный мат, — восхищенно и недоумевающе сказал Иван Сергеевич. И было не очень ясно, подразумевает он задачу или что-то еще, потому что смотрел он не на диаграмму, а прямо мне в глаза. Но я взглянул на страницу и странное чувство рассеялось. Под верхней диаграммой стояла надпись: кооперативный мат.

— Иван Сергеевич, — начал я, — я, честно говоря, не очень разбираюсь в этих задачах. Кому здесь мат?

— Красотища-то какая, Геннадий Александрович. Красотища-то, задумчиво ответствовал Постников. После паузы продолжал: — А кому удастся, Гена. Здесь все друг дружке помогают. Кооперация, одним словом, понимаешь? Взаимная помощь и сосуществование. Ну а в конечном счете кто-то получает мат.

Такой степени двусмысленности, переходящей даже в намек, я от Постникова не ожидал. Не ожидал и заинтересовался. Теперь надо было не дать ему снова уйти в раковину.

Думал я, думал (секунд пять, разумеется, больше неудобно было бы) и, ничего не придумав, пошел напролом:

— Иван Сергеевич, вы, когда много внимания не можете уделять отделу, ну, другие, скажем, дела или еще что…

— Так у меня, слава богу, и так все идет нормально в отделе.

— Ну не всегда же. Сейчас вам тему переписали на год, а если бы нет? Обязали бы, допустим, к декабрю закрыть. Ну и отчетишко, худо-бедно, какой-то надо было бы состряпать, словом, все как полагается. А непосредственно у вас времени на это нет. На конференцию, допустим, вас приглашают. На какую-нибудь заманчивую этакую.

— Гена, кончай свои вводные, давай посмотрим задачу. Скоро обед, а там я должен зайти к Карцеву — и в министерство.

— Ну что, Иван Сергеевич, небось стали бы гайки закручивать, из подчиненных масло давить, а?

— Видишь лп, во-первых, это весьма неприятное занятие, во-вторых, требует значительных затрат личной энергии. Подчиненные сейчас пошли такие, что, пока гайки закрутишь, резьбу на болту сорвешь.

— Ну зачем же вам личную энергию расходовать? Есть ведь и заместители.

— Во всяком случае, я как-то всегда обходился без подобных процедур. Хотя начальничков таких встречал. И нередко. Не мешают (в целом, конечно, не мешают. А по мелочам— сколько угодно), но уж и помощи от них как от козла сгущенного какао. Иди даже меньше. Тут точные цифры трудно определить.

Деликатным смешком я отметил юмористическую эскападу Постникова и осторожно ввел зонд в самое больное (для меня, конечно) место.

— Ну, это дело вкуса, Иван Сергеевич. Вы человек утонченный, эстет от науки, можно сказать. А другой человек попроще — в профессорской семье не рос, к обхождениям непривык. Ему задание только вынь да положь.

— Это все, Гена, нюансы. Если дело делается, значит, в общем и целом все вообще идет правильно.

— Ну не будем упрощать, Иван Сергеевич. Допустим, в настоящий момент дело делается, то есть, по вашей терминологии, все идет нормально. Что должен делать начальник? Любыми средствами (теми, в которые он верит, к которым он привык) ему нужно поддерживать это стационарное состояние. А если он делает все, чтобы сорвать настрой? Приемов тут много — не мне вам говорить. Противоречивые указания, нагнетание нервозпости, грубость… В общем, полный «джентльменский» набор.

Иван Сергеевич стал смотреть на меня в упор и говорить подчеркнуто членораздельно.

— Ну и что? — спросил он тяжеловесно.

— Зачем, Иван Сергеевич? Зачем? Вот что меня интересует.

— А он, может, считает, что люди и так будут работать. Подумаешь, нервозность, грубость… Люди и не такое выдерживают.

— Но все-таки зачем? Зачем рисковать-то, выдержат— не выдержат люди, когда в этом необходимости никакой нет.

— А затем, Гена, эх, зря я к тебе подошел, время только угробили, придется одному кооперативный мат разбирать, н-да… так вот, иногда мало, чтобы ты хорошо работал. Иногда надо, чтобы при этой ты думал, что работаешь плохо. И думал об этом ежедневно, ежеминутно. Чтобы ты почти и не сомневался в этом.

5. Диалог первый: телефонно-необязательный

— Алло, это вы?

— Я.

— Почему вы в Москве?

— А почему я не должна быть в Москве?

— Вы сказали, что уезжаете на месяц, а прошло всего две недели.

— Простите, кому сказала? По-моему, самое время представиться.

— Помните, в парке, на углу Каляевской и Садовой вам предложил спички один молодой человек?

— Ну, допустим, не такой уж и молодой.

— О, так вы помните? Я был так озабочен получением телефона, что имя его обладательницы…

— Извините, я тоже виновата. Я заспешила, а вы…

— Гена…

— Да, Гена. Вы, кажется, заполучив мой телефон, полностью утратили ко мне интерес. Для вас это была чисто спортивная задача.

— Теперь-то вы убедились, что нет?

— Не совсем. Вы позвонили, зная, что меня нет в Москве. Значит, наудачу. От нечего делать.

— Мне действительно нечего делать. Но вы знаете…

— Лида… На всякий случай имейте в виду, что меня зовут именно так.

— Да. Так вы знаете, Лида, когда нечего делать, это еще ничего не значит.

— То есть… не говорите красиво, Гена.

— Нет, я только хотел сказать, что «от нечего делать» можно ведь по-разному понимать.

— Понимать по-разному можно все.

— Лида, а почему вы все-таки в Москве? Вы давно вернулись?

— Я и не уезжала. В Минске должна была теоретическая конференция состояться, а ее перенесли иа два месяца.

— Значит, через два месяца поедете?

— Нет, не надо теперь уже. Сборище состоится в Москве, чуть ли не напротив моего дома. Гена, подождите минутку. Я только открою дверь… (Я слышу шорох в телефоне, когда она кладет трубку, затем несколько голосов.) Гена, вы меня извините, ко мне друзья пришли. Позвоните как-нибудь в следующий раз.

— Лида, с вами увидеться сегодня можно?

— Сегодня вряд ли. Н-нет, определенно нет. Я сегодня занята, к сожалению.

— А завтра?

— Еще не знаю. Гена, вы позвоните, я мы договоримся. Хорошо?

— Хорошо.

— Ну, всего доброго.

— До свидания.

6. Геннадий Алиссандрович

Стриженов раз осторожно высказал мне свое недоумение тем, что я остаюсь в отделе Борисова я не перехожу к нему. Хотя бы к нему. А ведь есть и другие.

Стриженов делает транслятор. Весь его отдел, конечно, делает. А он начальник отдела. Стриженов не администратор, а работник. Он делает примерно 4/5 всей работы отдела. Все остальные — по мелочам. Отлаживают мелкие блоки, выслеживают мелкие ошибки. Всю идею транслятора держит в голове он сам. И его такое положение вполне устраивает. Григорий Николаевич Стриженов — нормальный человек. А какой нормальный человек не получает удовольствия от интересной работы? Транслятор — это интересно. Вот Григорий Николаевич им и занимается. Уже пять лет. Закончил за это время два варианта транслятора ТК-1 и ТК-2 и сейчас разрабатывает ТК-3, самый мощный и универсальный.

С точки зрения государственных интересов, начальник отдела должен был бы, конечно, больше загружать своих сотрудников, не столько самому закапываться в дебри программ, сколько организовывать и координировать. Но Григорию Николаевичу неохота организовывать и координировать. Не в принципе, конечно, а времени жалко. Времени и сил. Квалифицированный он очень человек в своем деле, большой спец. Вот и жалко ему своего времени. А государственные интересы он соблюдает тем, что его отдел имеет навыходе. И если смотреть по выходу, по продукции, то эти самые интересы во вверенном ему небольшом коллективе соблюдаются получше, чем во многих других отделах, где только и делают, что организуют и координируют.

Я работаю с ТК-2, последним законченным вариантом транслятора. Вариант-то законченный, но использовался только на сравнительно простых, типовых задачах, в основномвычислительного характера. В моей программе вычислений почти нет, информация подвергается в основном логической обработке. Программа к тому же большая, сложная. Вот и получилось, что, как только я начал использовать ТК-2, из него сразу полезли залепы и несообразности. Это не значит, конечно, что ТК-2 — халтура.

Просто такую громадную систему программ, как транслятор, невозможно сделать без ошибок. Причем самых разнообразных. Часть из них была, конечно, выловлена на типовых вычислительных задачах. А более глубокие возможности транслятора так и остались необкатанными. Вот мне и пришлось обкатывать их на своей программе.

Я запускаю программу и гоню ее до тех пор, пока она делает то, что нужно. В каком-то месте начинает получаться ерунда. Машина начинает «сходить с ума» и печатает на алфавитно-цифровом печатающем устройстве (АЦПУ) всякую дребедень. Тогда я останавливаю машину и начинаю ловить ошибку. Надо найти то место, ту команду, начиная с которой программа ведет себя неправильно. Когда ошибка найдена, надо понять ее. Здесь могут быть два варианта: или это моя собственная ошибка, ошибка в моем алгоритме, или это ошибка, «залеп» (одно из шикарных словечек зубров программирования) в трансляторе. В первом случае я исправляю неправильное место в своем алгоритме, отдаю перфоленту с программой в телетайпную, чтобы мне ее перебили по новой, и жду следующего выхода на машину. Ну а если ошибка в трансляторе, я здесь сделать ничего не могу. Не могу нн поправить ошибку, ни даже найти ее. Транслятор для меня (так же, как и для всех, кто им пользуется) — черный ящик. Я только знаю, как им пользоваться, а как онустроен, не знаю. Это знают только те, кто его делал. И лучше всех знает Стриженов. К нему я и иду в таких случаях.

Григорию Николаевичу весьма полезно, что я хожу к нему с ошибками. Ведь этим я помогаю ему доводить ТК-2 до кондиции. Да н мне самому это небезынтересно. Моя работа получает некий теоретический, исследовательский привкус. А уж о благородстве такого занятия нечего и говорить. Ведь исправления вносятся, разумеется, не только в мой личный экземпляр ТК-2. Стриженов передает исправление в эталонный текст транслятора, хранящийся в Библиотеке стандартных программ при ЦСУ СССР. А с эталонного текста дублируют транслятор все, кто пользуется им у нас в стране. Поэтому на залеп в трансляторе, на который наткнулся я и который задержал мою работу, не наткнется ужебольше никто. Вот какое это благородное и интересное занятие.

Но вот только отладку моей собственной программы это здорово задерживает. Мне и самому поскорее хочется получить окончательную распечатку (здоровый инстинкт любого программиста), да и шефы мои, Борисов и Телешов, под несколько иным ракурсом наблюдают за моими занятиями. Они не знают ни машины, ни программирования, и объяснять им что-либо — занятие бесполезное.

Начальник-неспециалист — явление в общем-то не уникальное. Серж Акимов до перехода к нам тоже работал под началом экономиста какого-то пепонятного профиля. Но тот относился к Акимову как к черному ящику: в дела не лез, подавал на вход, то есть Сережке, машинное время, необходимое материальное хозяйство, а на выходе получал готовые программы. А Борисов и Телешов ведут какую-то нервную запутанную игру. Может, они и сами ее не понимают? Вряд ли. Если все это и анекдот, то уж, во всяком случае, не абстрактный.

7. Витя Лаврентьев

…А чего? Звякнуть Генке, и все дела. Расклад — дрянцо, не тот даже совсем, черти бы его драли. Все ж таки — дембеля мы удалые, и все такое…

Ладно, к кому-то ведь надо, а к нему не так муторно, как к другим-некоторым. Он веселый. Сделает все весело. Или не сделает, так все равно весело. Не будет душу мотать и пузыри от важности пускать, что его о чем-то попросили. Вот эту шантрапу (хоть с двумя портфелями ходи и дочку на цепочке на фигурное катание выгуливай, для меня такие — шантрапа), эту вот кодлу, в шляпах они или без, ненавижу.

Помню отлично, как он тогда разбежался прямо ко мне на пост, где я стоял в шинели до пят и набухших, сырых сапогах. Стоял спиной к вертолетному полю и лицом к складам и тоскливо прислушивался к ноющему плечу, которое терзал ремень. А ремень оттягивал увесистый АКМчик (автомат такой) с примкнутым штыком. Это была смена с 9 до 11 Давно рассвело, так что самое худшее (темнота, от которой хоть караул кричи, как хочется спать) осталось позади.

Ну вот, поправил я в очередной раз сбившийся на правую ягодицу патронташ, прикинул в уме, скоро ли придет разводящий со сменой, а тут из-за склада ГСМ и появился Геныч.

Он бежал ко мне, неуклюже раскидывая коленями грубую материю шинели, и все его растерзанное, карикатурно вихляющееся обмундирование просто вопило, что Генка — шпак, то есть человек штатский, не наш. Он и был уже штатский. Наполовину, правда. Иди нет, на три четверти. Ну а когда уж дошкандыбал до меня, то и выяснилось, что от гражданки отделяют его не какие-то там числители и знаменатели, а вот такие две штуковины: ножны от штыка и парадные погоны. Гена сдавал имущество старшине роты. Он демобелизовывался. Раньше всех нас, так называемых «лиц с высшим образованием». В наших институтах не было военной кафедры, и нас призвали на срочную службу на один год. Положение наше, надо сказать, было двусмысленным. Салажата (молодые солдаты первого года службы) хоть и призывались вместе с нами, но о чем эти пацаны могли толковать с дядями 25–28 лет, которые к тому же должны были осенью демобилизоваться. «Старички» тоже смотрели на нас косо, потому что мы, хоть и увольнялись вместе с ними, служили-то все-таки первый год. Первый и последний. В этом-то и было все дело. Не первые, не последние. Даже не посередке. И у всех на дороге. И даже офицеры — комвзвода, ротные, вплоть до штаба части, не знали толком, что с нами делать. Готовыми специальностями, нужными в армии (шоферы, механики), мы не обладали. Учить нас вместе с молодыми на специалистов связи не имело смысла. Учеба длилась чуть меньше года, поэтому использовать нас после учебы времени уже не оставалось.

Так думали, и гадали, и часами в затылках чесали, а жизнь армейская шла своим чередом, ну а любая неопределенность — это не для нее. Вот и неопределенность с нами кончилась довольно быстро и довольно неожиданно и неприятно для нас. Кончилась тем, что нами (а всего нас было в трех частях, составляющих отдельную бригаду, человек 12–14) стали затыкать все дыры. А что это значит? А то и значит, что стали нас гонять по 12–15 раз в месяц в наряды, и притом в самые тяжелые. Через день — на ремень, через два— на кухню, вот так приговаривала горьковато-бесшабашная армейская присказка. Ну а для нас фольклор обернулся обыденкой. В роту приходили только переночевать. Да и то, что за сон, если на вечерней поверке старшина роты открывал свой кондуит, свою амбарную книжищу и бодрым, зычным голосом начинал (Ну, чистый дьякон! В церкви я небывал, но по фильмам так выходило): «Слушай наряд на завтра…» И слушали. И после короткого гула разочарованных (а такие были всегда) расходились по казарме, а назавтра снова шли в наряд, и следующей ночью нас в казарме уже не было. Так и ночевали — через ночь.

Две ночи сна подряд — это уже было как нечаянный подарок судьбы или нечаянный недосмотр старшины. Ходили мы слегка осоловевшие от плотных солдатских харчей и недосыпания. Ребятишки некоторые совсем подрасклеились. Лександрыча вывозил природный юмор, приспособляемость (прошу не путать с приспособленчеством!) и частая московская почта. Как будто он делал себе инъекции антиуныния, потому как несерьезности его было столько, что хватало и на других. А несерьезность, если уж видишь, что дело не полоса или просто туговато как-то оно всё — в этом случае просто наипервейшая вещь. Так вот, этой наипервейшей вещи было у него более чем. Ну просто на всех. На шарап. Хватило бы и на меня. Ну да для меня самого это было скорее роскошью, чем необходимостью. Я хоть специально никогда не накачивался, но на пляже раздевался спокойно, было что показать. В общем, парень я физически крепкий, энергичный, «гнилая интеллигенция» — это совсем из другой оперы, не про меня совсем. Ну и там я поагрессивнее даже получался, чем Геныч. Он все старался только уравновесить давление, не раскачивать лодку. Понимал, что это временно, и не раскрывался, не расходовал себя. Это яуже теперь для себя усек. Ну а уж я-то не упускал ни одного случая, чтобы не сцепиться со старичками, со старшиной роты, а то и с офицерами. Ладно, с офицерами-то нам, «лицам с высшим образованием», разговаривать как раз было легко. Так ведь не от них танцевались все наши печки-лавочки.

Ну, так или иначе, а у Геныча к августу обнаружилась какая-то болезнь горла, и его демобилнзовывали раньше, даже без прохождения венчающих нашу годичную службу двухмесячных курсов по подготовке офицерского запаса.

И вот когда он начал рассчитываться со старшиной роты и каптерщиком, выяснилось, что его ножны дли штыка сильно погнуты (где и когда — не суть дело. Скорее всего кто-нибудь из «старичков» незаметно подменил), а парадные, особой твердости материала погоны и вовсе отсутствуют. Мог бы ои, конечно, спокойно обсудить все положение с каптером. Калинчук — солдат второго года службы, мужичок-кулачок, конечно, как оно и положено каптеру, будь-будь, но дело-то плевое, не такое улаживалось, ан… человекувольняется — это уж особь статья.

С паническим видом, радостный и испуганный — все в болтанку, он прибежал в караулку и, узнав, на каком я посту, примчался ко мне. По главе устава, озаглавленной «Обязанности часового», я, понятное дело, не имел права подпускать к себе никого, кроме разводящего и лиц, прибывших с ним. Согласно уставу я должен был сначала крикнуть Генке: «Стой, кто идет?» Если бы он продолжал бежать ко мне, я, даже узнав его, должен был крикнуть: «Стой, стрелять буду!» При отсутствии понимания моих речей со стороны Гены я должен был дать один предупредительный выстрел, а затем… Впрочем, ни до каких ужасов не дошло. Не стал я ему ничего кричать, а подождал немного, пока он добежал до меня, и выслушал его дембельную горячку.

Дело было ясное. Я рассказал ему, в каком месте под матрацем моей койки он найдет парадные погоны, а затем взял его искривленные ножны и отдал ему свои, исправные. Геныч повернулся и, помахав мне рукой, в несколько невероятных прыжков исчез из виду. «Спринтер-шплинтер», «черная неблагодарность» — так и хотелось мне пульнуть ему под пятки, на смазку, но человек увольняется — особь статья.

А в середине ноября по присвоении мне звания младшего лейтенанта запаса убыл на гражданку и я. Генка смеялся, как дите малое, неразумное, печатал строевой шаг на паркете в квартире Короткова (еще один из лиц с высшим образованием), зычным голосом подавал команды «Кру-у-гом!» и «Ле-е-вое пле-чо вперед, шагом м-марш!» и заливался мелким смешком, совсем даже не лейтенантским, а каким-то… Ну шпак, да и только, или, как любил пошутить один из сиповатых и небритых авторитетов дворов моего детства: «Ну что за человек? Ни украсть, ни покараулить».

Да, так вот, все это я отлично помню. Ну, и куда мае теперь с этим добром? Позвоню. Позвоню, и все тут. Оно, конечно, на тройках бы подкатить — выходи, Гена, дембеля мы удалые, а помнишь… а помнишь… ну и все такое, и по коньякам по цилиндрику впридачу…

Ладно, казак, думай не думай, кафтана ни шиша тебе никто за это не купит. Ладно. Как-то выгребать надо. Отсюда и пляши, И к Генке толкнуться — самое милое дело. Черт с ними, с тройками, там поглядим. Выгребать надо.

Он же первый и перья с меня повыдергает, если я сейчас с ним не стелефоню, а он узнает потом, какой у меня расклад был.

8. Геннадий Александрович

Когда Сережа Акимов сообщил мне, что Лиле Самусевич снова не дали магнитные ленты, заказанные нами еще на той неделе, и при этом понимающе ощерился, я не выдержал и сам побежал к завскладом. Я не могу терпеть, чтобы Серж понимающе щерился потому, что это именно я перетащил его на эту работу и обещал ему все такое самое разэтакое к плюс двадцать впридачу. Плюс двадцать к окладу он получил, а вот что касается всего такого и разэтакого…

Я не обманывал Сережку, когда расписывал ему про интересные задачи и неограниченные перспективы. Я просто был рупором Телешова.

Как только я поступил на работу в отдел Борисова, Телешов (а иногда к нему присоединялся и сам начотдела) стад обхаживать меня со всех сторон и напевать в оба уха сладкие административно-кибернетические сказки. По его словам, системный подход в наше время — все и вся.

Системный подход в наше время, мол (и даже как-то так получилось, что не сам подход, а только упоминание, только воспевание его), совершенно автоматически вывозит в доктора наук каждого, кто в детстве не болел полиомиелитом. Впрочем, к чему надо применять этот самый системный подход и вообще «детали» занимали в его разговорах сравнительно мало места. Воронка его красноречия сужалась каждый раз к одному и тому же пункту: надо набрать людей. Каких, зачем, почему — неважно. Главное — побольше и побыстрее.

Я пробовал перевести разговор на традиционные (то есть разумные) рельсы: что хороших программистов в Москве вообще не хватает, что к каждому нужен индивидуальный подход, что перед отделом нет еще даже четких задач. По крайней мере, они мне были неизвестны. Но сбить Телешова с панталыку (что бы ни означало сие выразительное речение!) было нелегко. Он выслушивал все мои замечания с небрежно-скучающим выражением лица и снова принимался за свое: «Гена, ты теперь руководитель группы, тебе надо расти. Другие берут, а ты что же? Вон у Сизова, у Крамера — каждый день людей оформляют, и все сто шестьдесят — сто восемьдесят, сто шестьдесят — сто восемьдесят… Леонид Николаевич вчера сам у Карцева слышал, как тот Крамеру говорит: «Для вас что, оклады ниже ста шестидесяти вообще не существуют?» Вот так, брат. А мы тут сидим, ушамихлопаем: хороший программист, плохой программист… Ничего, все хорошими станут. На таких премиях, как у нас, любой задумается, прежде чем сачковать».

Я пытался робко заметить, что в таком деле, как матобеспечение, дело не сводится к усердию: нужны, мол, знания, да и склонность некая, таланта вроде, но куда там… При обсуждении любой реальной, имеющей ясный смысл проблемы Телешов как бы глох. Он просто пережидал, пока я почувствую всю никчемность своих замечаний, и иесся дальше. О ставках, которые могут уплыть, о возможности повышения, об укрупнении и разукрупнении… Голос его патетически возвышался, казалось, он говорит о последних тайнах видимой и невидимой вселенной — это был поэт, поэт непонятной мне еще пока стихии.

То, что я не разделял его воодушевления, сути дела на первых порах не меняло. Он брал нахрапом. Завораживал цифрами окладов, названиями должностей, бесконечными горизонтами повышений и продвижений. Мне к тому же немного льстила возможность самостоятельно подбирать людей, с которыми я же должен был и работать. В конечном итоге я этим и занялся. Начал выслеживать свободную инженерную массу и приводить ее на собеседование к Телешову. Собеседование он проводил своеобразно: подробнейшим образом объяснял, как заполнять анкету, затем спрашивал о размере оклада на последней работе. Получив ответ, говорил следующее: «Ну, у нас вы будете получать…» — и называл сумму на десять рэ большую.

О квалификации поступающих и о характере предстоящей работы беседовать предоставлялось мне. Так я пригласил в отдел Киру Зинченко и одного молодого специалиста — Наташу Горлову. Но Телешов, конечно, меня здесь обштопал. За то же время он приволок в отдел не меньше шести-семи «экономистов», научный багаж которых соответствовал разве что должности машинистки. Парочку из них он подсунул мне «для обучения», как было сказано. А остальные по личному указанию Борисова и под недремлющим контролем Телешова занялись вычерчиванием каких-то непонятных разноцветных схем на громадных листах роскошного ватмана.

Телешов ободрял, подгонял, контролировал, бегал с готовыми листами к Борисову, словом, руководил, не щадя живота своего. Потом, правда, выяснилось, что выставка, к которой готовились плакаты, не состоится, и разноцветные рулоны неряшливой грудой легли на верхней полке углового шкафа. А группа Телешова снова занялась лихорадочной деятельностью, составляя какие-то отчеты, конспекты, рефераты, и все это, как мутная, но полноводная река, неслось в не известном никому направлении. «Экономисты» Телешова были, видно, люди поднаторевшие и о направлении гадали не очень. Не все, но большинство.

А люди в отдел все прибывали. И вот, сначала как бы случайно, обмолвкой, а потом все чаще и определеннее группа Телешова стала называться лабораторией (в разных фирмах разные названия, у нас в институте группа входит в лабораторию, а лаборатория в отдел). Для того чтобы в отделе возникла новая лаборатория и чтобы кого-то утвердили ее начальником, нужен специальный приказ по институту. Приказа такого не было, но в отделе Телешова упорно называли начлабом, то бишь начальником лаборатории.

Во всем этом не было бы для меня ничего драматического (как говорится, чем бы дитя ни тешилось…), если бы не то, что моя группа, тоже не официальным, а каким-то плавным, само собой разумеющимся манером стала считаться частью лаборатории Телешова.

Телешов стал меня контролировать, спрашивать, что я делаю и когда закончу. Без конца придумывал все новые и новые формы отчетности на меня самого и остальных программистов. Это были странные, призрачные, как сон, отношения. Мы как бы разыгрывали некую игру, исполняли известный только нам двоим ритуал или танец. У Телешова официально была точно такая же должность, что и у меня. Я, как и все в отделе, это знал, и Телешов знал, что я это знал. Тем не менее регулярно, тоном, не допускающим возражений, он спрашивал у меня, как продвигается отладка, выполняются ли графики и личные планы работ, где находится та или иная из отсутствующих в данный момент в комнате программисток.

Телешов на десять лет старше меня. Он смотрит на меня с убийственной серьезностью. Смотрит в упор и ждет ответ. Что прикажете делать? Приходится отвечать. Отвечать, на ходу решая сложные проблемы популяризации, потому что специальной терминологии собеседник не понимает. Отвечать, понимая, что вся деловая часть ответа бесследно тонет в нейронах телешовского мозга, тонет, не вызывая ни малейшего изменения их структуры.

И хоть бы он помогал делу. Тогда черт с ним и с его карикатурно-бонапартистскими замашками. Наконец, если Борисову нравится считать Телешова начлабом, пусть считает. Но ведь он не помогал. Он антипомогал. А попросту говоря, мешал. Мешал настойчиво, изобретательно, с энергией, достойной лучшего применения.

Политес наш вокруг все видели и, естественно, понимали. Уж насчет чего другого, а в таких делах все почему-то доки и специалисты. Понимал это и Серж Акимов, понимал и понимающе щерился. А вот это было мне и вовсе неприятно.

Поэтому, когда я ворвался к завскладом, я был уже в полной кондиции. Потрясая невыполненной заявкой, я запасался уже воздухом для длинной и запальчивой речи, но реплика завскладом сделала эти приготовления ненужными.

Олицетворяя непонятую резонность, он перевел взгляд с заявки на меня и голосом мученика проскрипел:

— Ведь ко мне уже приходили с этой заявкой. Я же уже сказал ясным языком, что нужна подпись начальника отдела.

— Так вот же подпись, — сказал я торопливо, указывая на подпись Борисова, — Леонид Николаевич с самого начала подписал. Что же вы, не видите, что ли?

— А при чем здесь Леонид Николаевич? — совсем загрустил непонятая резонность. — Вы мне подпись начотдела принесите, а Борисов, насколько мне известно, пока только начальник лаборатории.

— Как же это? Как это? — заквакал я, теребя в руках ставшую вдруг противной и даже ненавистной свернутую в трубочку заявку.

— А вот так! — кратко, но содержательно ответствовал завскладом, и аудиенция была окончена.

Я мог бы сказать, что почувствовал себя дураком, но к чему так смягчать ситуацию? Ведь я и был им. Отбивался, как мог, от квазиначальника Телешова, находящегося под эгидой Борисова, и просмотрел элементарный, хотя и совершенно невероятный переплет событий: Борисов тоже оказался квазиначальником. Долго не раздумывая — уж слишком сильны казались мои козыри, — я подошел к столу Борисова.

— Леонид Николаевич, — начал я, сдерживая голос, дрожащий от предчувствия перемен, — завскладом лент не дает, говорит, подпись начальника отдела на заявке нужна.

— А вот мы сейчас выясним, как это он не дает, — спокойно произнес Борисов и, подняв трубку внутреннего телефона, набрал три цифры. — Андрей Харитоныч? — заурчал Борисов в микрофон. — Ты что же это людей от меня с заявкой обратно отсылаешь… Что? Как же это не знал? Приказ еще вчера подписали. Что? Тебе принесли только что? А, нуэто другое дело. Спасибо, дорогой, спасибо. Да вот, понимаешь, двигаемся помаленьку. Вот, вот. Сам понимаешь, двигаемся, надо — значит, надо. Ага, ну, давай, и тебе всего.

Положив трубку, Борисов окинул меня лучистым, помолодевшим взглядом и сказал:

— Недопонял тебя Андрей Харитоныч. Понимаешь? Давай сейчас к нему, отпустит он тебе чего надо.

Я уже повернулся, чтобы идти, но мой затылок окутала отеческая нежность начальственного тембра.

— Подожди, Геннадий Александрович, Раз уж зашел, давай маленько поговорим. Успеешь свои перфоленты получить.

— Да мне не перфоленты, мне магнитные ленты…