Чтение 10–й страницы книги ~Программист~

— Ну как же! У нас в отделе есть уникальный руководитель группы, который чуть не полгода не выходит из кабинета начальника отдела. Записывает на диктофон разные совещания, переписывает их с пленки, редактирует — словом, работает за квалифицированную секретаршу. Но не слишком ли высокооплачиваемая секретарша у Леонида Николаевича?

А Леонид Николаевич к этому моменту стал уже откровенно страшен. Уже с откровенной ненавистью он смотрел на меня. Едва ли не забыв о директоре и парторге. О том, что они смотрят на него. Хотел что-то сказать, но его опередил Арзаканьянц:.

— Как фамилия этого руководителя группы?

— Я… видите ли, я еще не вошел в работу… Не освоился, — не выдержал, высунулся Васильев. Вот тебе и «выделанный министерский материал». В любом случае ему надо молчать и предоставить все начотдела. В любом случае. А тем более, если он ничего не мог сказать, кроме этих беспомощных и смехотворных слов.

Арзаканьянц снова черкнул в блокноте. И снова заметил это Борисов.

— У вас в отзыве по Курилово сплошной пессимизм, — обратился ко мне Арзаканьянц, — Но что же вы предлагаете?

Я был не готов к вопросу. Ответил не очень внятно:

— Надо не внедрять незрелые системы, тем более такие громадные, а изучать реальные возможности современной и будущей техники. Изучать реальные информационные потоки на предприятиях. Эффективность автоматизации обосновывать точно, до цифры, а не наобум Лазаря. Лишь бы защититься. Лишь бы что-то склепать. А польза или вред от твоего дела — неважно.

— Значит, говорите, не внедрять, а изучать?

— Не только. Надо, конечно, делать системы наподобие куриловской. Но делать тщательно. Каждую подсистему доводить до совершенства, обкатывать заранее делать не насоплях, еле-еле, а с запасом, с учетом увеличения роста потоков информации, по крайней мене на десять лет вперед.

Нельзя распылять людей по разным фирмам и частным задачам. Все, что есть, надо бросить на разработке матобеспечения АСУ. Все, что есть. У нас не так уж много хороших программистов. Надо собрать их в кулак. Матобеспечение должно создаваться обязательно с запасом в десять лет. Обязательно. В США затраты на матобеспечение, на программистов фактически растут в два раза быстрее, чем затраты на сами машины.

— А нам капиталисты не указ, — жалко прохрипел Борисов.

— Неважно, что капиталисты. Тенденция-то прогрессивная, вы же сами это знаете. А раз тенденция прогрессивная, так надо не плестись за ними, а форсировать, опережатьих в этом. Не в два, а в два с половиной, в три раза больше средств отпускать на программистов.

Все молчали. Дымилось поле битвы. Васильев с удивлением обнаружил, что он все еще живой и о нем вроде бы даже и забыли. Не обратил он внимания на блокнот Арзаканьянца. Бедняга, все-таки НИИ не министерство. Не привык он к таким передрягам. Сидит себе и думает. Но наверняка не о матобеспечении. Скорее всего обратную рокировку обмысливает.

— Ну насчет средств, — прервал затишье директор, — это, Геннадий Александрович, вопрос слишком сложный, чтобы мы его тут с вами вдвоем или втроем могли решить. А главное, не Госплан ведь мы. Там есть соответствующие эксперты…

— Ну а в масштабах института? — спросил я.

— В масштабах института вы, конечно, с директором можете все решать, но я-то теперь не ваш. Вернее, вы не мои.

— Сегодня подписан приказ, — вступил Арзаканьянц, — о выделении семи отделов нашего института в ГВЦ — главный вычислительный центр министерства. ГВЦ — на правах самостоятельного института. Среди семи — и отдел Леонида Николаевича Борисова.

(??? — ну да, конечно. Как же это я сразу не догадался? Сначала Борисов, Телешов, теперь Карцев. Наверное, если я дойду до министра, он внимательно меня выслушает, а в конце сообщит, что уходит на пенсию, а министерство преобразуют в контору.)

Я одержал полную победу, но… где же побежденные? Пока я атаковал их крепость, они преспокойно укрылись за стенами другой. Сомкнутыми рядами, в полном составе отдел Борисова, укомплектованный, утвержденный и боеспособный, приступит к работе в составе ГВЦ министерства. Картина вырисовывалась законченная, логичная и мажорная.

Но… при чем здесь я?

Как получается, — что я пекусь о деле и остаюсь не у дел? А вперед уходят Северцев, Борисов… кто еще?

Но тут глас свыше (на самом деле это был голос Карцева но все равно, это был глас свыше) возвестил:

— Так что, прошу любить и жаловать — ваш новый директор, — и широковещательным жестом указал на Арзаканьянца.

16. Постников

Эта история, помнится, сразу стала для меня интересной. И разговорились мы с Геннадием тоже как-то очень быстро. Буквально со второй-третьей встречи. Долго ли, коротко ли объяснять, а он человек в моем вкусе. Но то был еще интерес издалека, увлечение на первом, элементарном уровне. Такой интерес можно, пожалуй, сравнить с курортным романом закоренелого холостяка, который не прочь провести время в «интересном» обществе, но пуще огня избегает к чему то обязывающих шагов. С Геной мне просто свободно дышать, с ним я, что называется, могу не нагибаться до собеседника.

Но курортный вариант отношений как0то не задался. Вернее, он очень быстро и почти незаметно для меня стал превращаться в какие-то, хоть и не скрепленный круглой печатью но все более реальные и, значит, все менее легковесные узы. После первого нашего разговора — о методах руководства, о том, какие бывают начальники, — я уже догадывался, что здесь что-то будет. Что это совсем непохоже на ситуацию «пошумели и разошлись». Старый боевой конь (себя разумею) слышит звук трубы издалека. И даже если он сам не решил, не прикинул даже, так ли ему хочется, так ли вовремя слышать этот самый звук. Звук боевой трубы возникает всегда неожиданно, и старому боевому коню приходится решать, совсем ли уж он стар или как…

Конечно, неделя за неделей все только разговоры, все только нервы… Что Гена с Телешевым не сбработаются, это, положим, я разглядел без труда. Ну, да ведь мало чего… Все это было еще несерьезно, неопределенно. И даже то, что и я вовлечен — всего лишь немного удивляло. Удивляло своей автоматичностью, быстротой и незаметностью, с которой это произошло. Хотя и это служило, вернее, могло послужить симптомом. Ибо раскачать или даже затронуть некоторых могучих, но малоподвижных ископаемых мира науки, заставить их хоть на краткое время покинуть свои экологические ниши — задание чуть ли не безнадежное. А я, к сожалению, все больше представляюсь сам себе именнотаким ископаемым, мудрым, но изрядно подряхлевшим крокодилом, слишком уж что-то возлюбившим полеживание на солнышке.

А что же было еще? Скоро стало заметно, что ангажирован вовсе не я один. А, например, и такая умница, как Лилечка Самусевич. И опять подумалось: а почему бы и нет? И что здесь такого? Гена далеко не лишен обаяния, а Самусевич никогда не любила таких людей, как Борисов и Телешов. Знаю ее давно н по прежней работе, и по знакомым общим. Она умна, и при том зрелым, жизненным умом, давно определила, что и от кого ей надо. От работы, скажем, ей надо немного. Она сама очертила себе круг, за который не собирается выходить, невзирая ни на какие посулы или перспективы, невзирая, скажем, на моду на деловых, растущих женщин (а она легко могла бы это сыграть). И вот обладающая такой «остойчивостью» женщина неожиданно стала делать какие-то незаметные, но явно целенаправленные ходы.

Далее: говорю я со Стриженовым как-то. Он мне рассказывает, что Гена привел к нему какого-то чуть ли не богатыря былинного. Высок, собою хорош необыкновенно, волосы русые, глава задумчивые. И программирует вроде бы тоже как а сказке. Я все еще представлял себе, что Гена — это просто смышленый мальчик, которому не подходят его нечуткие воспитатели. Из лучших побуждений и говорю милейшему Григорию Николаевичу: «А вы бы и Гену к себе перетянули. Он вроде забегает к вам насчет транслятора проконсультироваться». И спокойнейший, классически ясный Стриженов вдруг выдает мне: «Да вы что, Иван Сергеевич? Геннадий Александрович не одному мне нужен. Да и мне то не как программист». И твердо, с некоторой уже назидательностью закончил: «Его никуда ни тянуть, ни перетягивать не надо. А надо использовать то, что он делает. Получше понимать и получше использовать.

И вот бродило все это вокруг меня, мерцало, вспыхивало, а долго не зажигало. Чего-то я не понимал. да и не нужно было особенно, потому, наверное, и не понимал. Не хватало чего-то. Что Гена на машине делал, я этого, откровенно говоря, и вовсе не представлял. А остальное… представлялось необязательным. Выглядело недостаточным, чтобы некий имярек, некое малоподвижное ископаемое всерьез обеспокоило себя и потрудилось покинуть свою экологическую нишу.

Но вот грянуло: отчет по Курилово. Я, положим, догадывался, почему Борисов ухватился за эту работу, И то, что именно Гене поручили, тоже не удивился. У них в отделе вроде бы и некому больше. Да и сомнительным мне это не очень показалось. В конечном счете мало ли из каких побуждений люди за работу хватаются. Борисов из одних побуждений (смесь почти лихорадочной поспешности и плохого расчета) сделал заказ, Геннадий Александрович из других побуждений (смесь плохо оправданной наивности и хорошо оправданного энтузиазма исследователя) оный заказ принял. Если отбросить эмоции и проявить в оценке должную строгость, то вот и все, из чего возник этот отчет.

И я лично не одобряю Лилю Самусевич, совсем не одобряю, когда она с самого начала, с горячностью скандалезной дамочки (что, в общем-то, совсем не ее, стиль) обрушиласьза это на Геннадия Александровича. Когда он не понял причины его явно неделовой горячности, она обратилась ко мне, но при этом упорно придерживалась той же, слишкомвысокой, а потому и фальшивящей ноты. Она рассказала мне о разговоре с Геннадием (откуда я и знаю об этом эпизоде) и потребовала от меня ни мало ни много, чтоб я раскрыл ему глаза на явную несимпатичность (это я так формулирую, она же употребляла куда более резкие выражения) затеи с отзывом.

Я сразу же ответил ей (и, доводись мне снова оказаться в подобной ситуации, отвечу так же), что на несимпатичяость Борисова у Геннадия Александровича глаза и без меня открыты, а что касается отзыва, то это работа дело объективное, и вообще весь узел проблем, связанных с куриловской системой, куда важнее несимпатичного начальника отдела или даже не слишком разворотливой дирекции нашего института. Лиля с моей аранжировкой вопроса не согласилась, я не согласился с ней, на том мы тогда разговор и покончили.

Итак, Гена подрядился сработать этот отзыв. Я не только не стал ни на что открывать ему глаза, но и оказался номинальным руководителем этой его работы. Так что же, позвольте вас спросить, здесь криминального?

Итак, начало было как начало. А то, что работа заказана явно несимпатичным начальником, то, ей-богу, никак не могу углядеть в этом нечто экстраординарное. Кому-то ведь все равно пришлось бы это сделать. Но вот дальше все начало не совпадать. Я-то ведь прекрасно знал, какого уровня отзыв можно было сварганить по системе Северцева. И то, что общей теории систем математического обеспечения не существует, тоже знал, и считал это естественным. Нет — значит, время еще не приспело для нее. Вот тут и разница. Я знал и считал естественным. Гена не знал, а обнаружил сей факт и удивился.

Ну это, положим, возраст. Я когда-то тоже не которым вещам в оптике удивлялся. Это теперь для меня все действительное разумно. Но я также прекрасо знаю, что некоторыеиз своих удивлений я как бы забыть старался. Избавиться от них.

Впрочем, это тоже вполне привычная для многих процедура. Не удивляться удивительному. Уметь ужиться с ним, мирно сосуществовать с непонятным.

Разгадке тайны крупных мыслителей посвящен мириады крупных книг. Никто не может прочесть мысли и поэтому я не знаю, упоминается ли в них вот такая идея: творческое мышление — это в значительной стемени личная неприязнь ученого к непознанному к самому факту его существования. Это неумение уживаться с загадками и порождает неудобство, дискомфорт. Человеку просто неудобно (в прямом и переносном смысле слова) жить бок о бок с каким-то непонятным ему явлением. И вот это неутихающее, резкое ощущение дискомфорта порождает неукротимое (человеку со стороны кажущееся просто фанатическим) стремление к его устранению. Стремление к знанию. И какое стремление! Стоит только вспомнить Демокрита: «Я предпочел бы персидскому престолу открытие одной причинно-следственной связи». И если удивительное не удивляет — исследователь в тебе, считай, мертв. Является ли такая смерть процессом необратимым? На этот вопрос я честно говоря, ответа не знаю. Могу провести эксперимент на себе.

А вот Геннадию Александровичу никаких экспериментов проводить не надо: то, что он жив и даже находится в неплохой форме, факт слишком очевидный.

Судите сами, человек удивился, что ему надо составить какой-то паршивый отзыв по некоей вполне обычной системе, а он может только воды налить в этот отзыв. Потому что теории таких систему почему-то никто не разработал. Удивился человек и даже обиделся. Как это нет? Ну значит, надо сделать. Так ведь сроки конкретные даны, и при этот сроки только на сам отзыв. Начальство видиом, так и понимает, что ты ему водный раствор из гремяших терминов преподнесешь.

Ну он и преподнес «Меморандум по Курилово», как он его сам назвал. Кажется, его шефы ничего толком не поняли. Молоток, мол, парень. Работа толстая, формул много, принес в срок — чего душе еще надо?

Я когда прочел, прежде всего не поверил. Содрал, думаю, откуда-нибудь Гена. И то, конечно, хорошо, что хоть нашел, откуда содрать, и точь-в-точь по теме ложится. И наконец дошло, что он сделал простую и по идее вполне естественную вещь. Сделал то, что все мы, во всех наших громадных НИИ просто обязаны делать. За что и зарплату получаем. Он сделал то, чего раньше не было. Сделал новое.

Конечно, какая там теория… абрис, эскиз, над всем этим еще годы и годы… Но ядро, но смысл, но вся проблематика! Как все угадано! Как четко поставлен сам вопрос! Готовая, совершенно конкретная программа исследований для коллектива людей. Для ученых.

Эскиз да. Но не несколько гениально-неразборчивых страничек. Солидный фолиант, где от начала до конца все — содержательность н продуманность. Где нет места только общим местам.

В общем, глаз у меня наметанный, прикинул я и так и эдак — работа, которой хороший отдел вполне мог бы отчитаться если уж и не за полгода, то за квартал смело. А он — за те несколько недель, что отзывом занимался и на машину еще регулярно выходил. И сразу все стало на свои места: и почему Лиля Самусевлч от своей остойчивости как бы отказалась, и почему для Стриженова нелепой показалась моя мысль подключить Гену к работе над транслятором. И еще: неуютно стало. Я никогда и не думал над этим, как аксиома было: вижу раньше чем другие. Раньше, чем, окажем, нормальные люди, не провидцы. И приходится себя поздравить (а что делать?): подошел н смотрит в упор другой час. Час, полоса, период, когда не раньше, а позже других замечаешь некоторые вещи.

Позже узрел и уяснил, позже, чем такие вполне нормальные люди, как Самусевич и Стриженов. Сам не мог свести концы с концами — дешевого и грубого чуда ждал. Чтобы некто гору сдвинул молитвой или в перерывах между выходами на машину отгрохал за несколько недель нечто с нелепым названием «Меморандум по Курилово».

Подошел другой час и смотрит в упор. Но с этим разберусь позднее. Мой другой час — все это, как говорится, из другой оперы. Из оперы, где я, кажется, безбожно пускаю петуха и, освистанному, мне остается только одно: с независимым видом удалиться за кулисы.

Геннадий Александрович петуха вроде бы пока не пускает. Да и рано ему. Он не прошел еще ни искуса больших денег, ни тихой паники, когда во взгляде шествующей навстречу юной грации читаешь: «Папаша чего ты под ногами путаешься?» Ему доступна еще пока роскошь самому раздвигать стайку юных граций почти брезгливой гримасой торопливости, безразличия.

Да и во мне не все же тихая паника. Я недаром люблю шахматы, я люблю еще и все, что похоже на них. И, несмотря на неумолимое «папаша», предельно ясно читающееся в очах юных граций, я люблю свой возраст. Мне нравятся моя опытность, знания, мое хладнокровие и расчетливость. Словом, мне просто интересно, интересно жить со всем моим врожденным и благоприобретенным.

И, сказав самому себе все это, я вынужден ответить и на следующий, совершенно неизбежный и простой вопрос: что же я намереваюсь сделать, как употребить все мое врожденное и благоприобретенное?

Прежде всего я намерен с большим тщанием использовать свои статус наблюдателя с совещательным голосом, намерение, бесспорно, вполне логичное, но для начала желательно и понимания побольше. Я поразмыслил над двумя вещами: во-первых, как два таких антипода, как Геннадий Александрович и Телешов (а они антиподы — это точно. Каждыйсчитает про другого, что тот ходит на голове и, следовательно, вверх ногами), все-таки оказались одном отделе; и, во-вторых, почему им до поры до времени была предоставлена возможность вариться в собственном соку. И оказалось, что эти две вещи — как бы одно и то же. Одно и то же, но на разных уровнях.

Говорят, что один дурак может столько вопросов назадавать, что сто умных не ответят. Но есть и другое: один экстраумный (заменим этим неудачным словом другое неудачное слово «гений») может задать работу, которую сто тысяча умных не сработают. И не то что иногда может, а почти неизбежно так и получается.

Вот — идея! Проверяют ее со всех сторон, и на вкус, и на ощупь, чуть ли не зубом, как монету, не фальшивая ли. Нет, не фальшивая, стоящая идея, смелая идея, перспективная идея, дух захватывающая. Горизонты открывает такие, что… Словом, генерируется сразу целое научное направление, новое, небывалое досель. Общество уже прикинуло и подсчитало: нет, нельзя отказываться от идеи, уж больно много пользы в будущем обещает. Не отказываться — значит создавать надо. Идея, она ведь и есть идея. Чтобы ее воплотить, незабудем, целое научное направление разрабатывать придется. А кому создавать? Направление-то ведь действительно новое. Значит, нет пока ни соответствующих ученых и специалистов, ни оборудования, ни опыта, ни коллективов.

Что ж, взялись, значит, надо делать. И все это создается в в пожарном порядке. Спускаются средства, учреждаются НИИ, переучиваются старые и готовятся новые кадры. один задает работу тысячам. И это случается время от времени, и это нормально.

Так Норберт Винер выстрелил греческим словечком «кибернетика» и намертво подсек общество броской картиной грядущего кибернетического всемогущества. Покосилисьпоходили вокруг, но специалисты высказались непререкаемо: дело стоящее, дело реальное. И началось; философы спорят, что же такое кибернетика, самих кибернетиков нет, программистов нет или они слабы, Машины есть, но они так дороги, что неизвестно, где же их использовать. Начался здоровый и, как всегда, бурный процесс вовлечения средств и кадров в воронку нового направления. Впрочем, именно, не как всегда, а как никогда, бурный.

Особая бурность (сплошные водовороты, прямо-таки брызги интеллектуального и финансового шампанского) определялась вовсе не особым темпераментом участников событий. Она определялась абсолютно объективно, вытекала из самой сущности дела. А конкретно говоря — ив комплексного характера самой новой науки. Кажется, всем было донее дело. И интерес проявлялся вовсе не из досужести (отдельные случаи не в счет, ими пусть занимаются родные и близкие околонаучных мальчиков). Сама кибернетика странным образом требовала, чтобы в ней принимали участие все и всё. Первым заветное слово сказал профессиональный математик. Кибернетика — это некий гибрид из теории алгоритмов, математической логики, теории автоматов и теории игр. Казалось бы, все ясно: математикам и карты в руки. Но развивать кибернетику — это ведь значит что-то кибернетизировать. Давайте сделаем автоматизированную систему управления предприятием. Но ведь для этого надо знать само предприятие и как оно управляется. А это знают экономисты и производственники. Давайте автоматизируем поиск научно-технической информации. Но ведь для этого надо знать закономерности реального процесса поиска информации. А это знают библиографы, работники информационных центров и служб. И так во всем и везде. Сами математики могли, оказывается, выступать только под девизом «на тебе, боже, что мне негоже». Возьмите алгоритм, который заведомо не отражает реального положения дел в вашей области науки или техники, автоматизируйте, хотя результат автоматизации (стоящей, кстати бешеных денег) не улучшит, а ухудшит, а то и дезорганизует уже налаженную деятельность. Все это всплыло буквально при первых попытках, еще в конце пятидесятых. Оставалось одно: буквально всем заинтересованным лицам стать кибернетиками, а кибернетикам стать людьми, разбирающимися буквально во всем. (Ну, точнее, как минимум, разбираться в той области, которую ты собирался кибернетизировать, автоматизировать, короче говоря — осчастливить.)

И ведь это было: было, что крупнейший советский математик, академик, входящий в первую мировую десятку, на несколько лет с головой ушел в изучение физиологии мозга. Было, что, заслуженные, остепененные лингвисты, авторы монографий и учебников, засели, как школьники, за парты, чтобы слушать лекции студента-третьекурсника по элементарной алгебре высказываний. Было, когда на предприятих, в НИИ и КБ чиновные и нечиновные, пожилые и юные оставались после рабочего дня и ухлопывали заслуженные часы отдыха на изучение программирования — этого дурацкого и непривычного, но совершенно необходимого языка, ибо только этот язык понимала ЭВМ, эта дурацкая и непривычная машина, но такая дорогая, что простаивать она не могла, и которая обещала так много, только поговори с ней как надо, а программистов никто и нигде еще не готовил.

Было, было все это и еще много всякого диковинного, и не так уж давно, какой-то десяток-другой лет назад.

Так и возникли невиданные и немыслимые раньше коллективы. В одной комнате, в одном отделе, в одной упряжке, буквально стол в стол сидели люди абсолютно несхожих профессий, страшно далекие не только по жизненным или даже бытовым привычкам, но, самое главное, по складу ума, по манере работать, просто даже по представлениям о том, что же такое работа. И не только, конечно, сидели, а им приходилось срабатываться приходилось, как говорится, контактовать, они просто шагу друг без друга не могли сделать. Потому что все они вместе поднимали что-то одно, неделимое, выпекали какой-то общий блин, выдавали на-гора какую-то пусть несовершенную, но все-таки действующуюсистему.

Иерархии должностей и окладов, конечно, никто не отменял, но часто, очень часто доктора и кандидаты, начальники лабораторий и отделов выслушивали, чуть ли не ловя каждое слово, импровизированную получасовку какого-нибудь молодого специалиста, неделю назад прибывшего по распределению из вуза. Выслушивали, и переспрашивали, и конспектировали, потому что они сами кончали в свое время совсем не тот институт, что докладчик. Потому что нельзя объять необъятное, а комплексность новой науки именно этого и требовала.

И вот Телешов и Геннадий Александрович — коллеги. Разные люди, совсем, а не только по образованию, разные. И никого это не удивляет. И это сплошь и рядом. По крайней мере, в нашем институте. И во многих таких, как наш.

О Геннадии Александровиче особо. Он рассказал мне многое о своем зигзагообразном пути образования (которое, кстати, в значительной степени было самообразованием).

Три года на одном факультете, два года на другом. Совсем на другом. Филология и математика. Физики и лирики. А ведь, если разобраться, как это смешно, все эти фишки. А вот же вам человек — не физик и не лирик, а просто человек. Очень хорошо образованный. Очень, я бы сказал, своевременно, очень «в струю» образованный. Думал ли он об этом тогда? В далекие, в решающие студенческие, когда принимал свои, такие странные для всех окружающих решения? Нет, конечно.

Разве мог он знать, что существуют такие НИИ как наш, что существует такая комплексная проблема, как автоматизированные системы управления, что как дырки Дирака ждут своих электронов, так ждет эта проблема своих, как будто специально созданных для нее людей?

Он стал средним, но вполне профессиональным филологом и средним, но вполне профессиональным математиком. И слава богу, что не увлекся решающим образом ни тем, ни другим. Он приобрел несколько образований, и, что не менее важно, он терся среди разных кланов, он работал, «контактовал» и с физиками и с лириками и получил благодаря этому неоценимую возможность не замыкаться в одной логике, в одном, определенном взгляде на вещи. И приобрел редкую, но совершенно необходимую в комплексных задачах эластичность мышления, понимание относительности любых, пусть здорово отработанных, но чересчур специализированных методов.

Кем же он стал в конце концов? Как я понимаю теперь, на это можно дать вполне определенный ответ: идеальным системщиком.

Вопрос второй: ну а почему эта двоица антиподов так долго варится в собственном соку?

В институте, который задействован в «нормальной», классической науке, каждый, пусть приблизительно, но представляет, чем заняты остальные. Рывок или пробуксовывание одного отдела довольно точно могут быть оценены остальными. Задачи разные, но все-таки же из одной, пусть н широкой, области. Всё это все когда-то «проходили», и какой-то явный авантюризм долго не может оставаться незамеченным.

У нас — другое. Если уж в одном отделе зачастую совмещается несовместимое, то разноплановость, разностильность между отделами и вовсе бывают вопиющими. Один отдел, например, изучает документооборот на предприятии, другой занят уплотнением информации при записи на магнитную ленту, а третий — частотой и распределением иностранных терминов в научно-технической литературе. Совершенно непохожие задачи, совершенно различные коллективы, и объединяет их достижения только то, что все они необходимы и все они служат одному божеству — АСУ, что в переводе на человеческий язык и означает: автоматизированная система управления.

Ни судить, ни оценивать друг друга они не могут. Как говорится, взглянуть — страшно, понять — невозможно. Конечно, начальники отделов и ведущие специалисты встречаются регулярно на ученом совете. Но и на нем разговоры вертятся главным образом вокруг формальных моментов, от которых зависит движение всего громадного колеса общей задачи.

Существует координационный план, и существует план-график, и вот на выполнении этих планов и сосредоточено основное внимание.

Все это, конечно, не совсем, не на сто процентов так, и существует естественная диффузия информированности на всех уровнях, от молодых специалистов и до членов ученого совета. Но все-таки, все-таки отдел, максимум два-три отдела составляют как бы замкнутое хозяйство, отдельную епархию.

Как мог возникнуть такой разноперый гигант, как наш НИИ, — вопрос другой. Наверное, на том этапе другого организационного решения у министерства просто не было. Даи недолго ему осталось существовать, этому неуклюжему гиганту в его современном облике: об этом я уже прослышал как о деле решенном. Что ж, слияния и разукрупнения у нас не так уж редки и свидетельствуют только об одном: о трудном, неуклонно продолжающемся процессе оптимизации, приспособления аппарата управления — от Госплана до министерства и главков — к живой стихии кибернетического прогресса.

Но все это перспективы, и все это глобально. Слишком глобально для одного отдела, для одной истории, для одного человека. А история, начавшаяся осенью в отделе (тогда лаборатории) Борисова, пришлась как раз на время… как бы это сказать, как раз на время, когда к соседям особо никто пе заглядывал. Да знал ли бы и я о ней, не разговорись я в свое время с Геннадием Александровичем в коридоре о шахматных этюдах и не сиди я некоторое время в одной комнате с этой командой? Когда-нибудь что-нибудь и дошло бы в виде неясных слухов. Не больше.

Но до меня дошло больше. И затыкать уши поздно. Все основное уже услышано. И пожалуй, как ни прикидывай, а для меня во всем это действии тоже заготовлена ролька. Кажется, приходится произнести сакраментальное изречение: если не я, то кто же?

Лиля Самусевич любит действовать издалека. Прирожденный «солдат невидимого фронта».

Она и от природы не способна находиться в эпицентре, а в данном случае имеются и дополнительные соображения. Она боится (и не без причины, совсем не без причины), чтов любой момент ей могут сказать: «Знаем, чего стараешься».

Классически ясный Стриженов — слишком классически ясен. Он не понимает пустот и неясностей в человеке. Не понимает неустойчивости. А в Гене ее сейчас…

Стриженов с ходу разобрался, что перед ним очень тонкий и полезный механизм, но на чем этот механизм работает, кажется, вне его компетенции. И милейший Григорий Николаевич будет искреннейшим образом удивлен, если вдруг (для него — вдруг) у этого механизма будет нарушена балансировка, он задребезжит, сбавит обороты, а то и вовсеостановится.

17. Геннадий Александрович

Я шел по коридору, и откуда-то сзади, откуда-то сбоку, откуда-то сразу под локоть и, по-дружески зажурчав на ухо возник Постников.

Он не был в кабинете Карцева, но сразу же заговорил так, будто точно знал все там сказанное.

— Гена, теперь все пойдет очень быстро, — говорил Иван Сергеевич, — так что ты должен ориентироваться на местности.

— Я уже сориентировался, Иван Сергеич. И мой компас твердо показывает на «увольнение». Если только Арзаканьянц не займется вплотную моими шефами.

— Арзаканьянц, если и захочет, то не вдруг. По крайней мере, не в первые несколько месяцев. Все, что он может предъявить сейчас Борисову, это, в общем-то, мелочи. Как обстоят дела по существу, никто сейчас копаться не станет. Выделение нового института, сам знаешь, — смутное время, период проб и ошибок.

— Усушка-утруска, одним словом.

— Вот именно. Сейчас в министерстве хотят хотя бы формально провернуть это дело. Понимаешь? Для начала дай бог управиться с официальными делами.

— А какие там официальные дела? Приказ-то ведь подписан.

— Приказ подписан только о самом существовании ГВЦ. Но это еще ничего не говорит о его составе.

— Семь отделов.

— Правильно, семь отделов. Это в министерстве так предполагают. Но ведь это надо затвердить. Официально затвердить — так или не так? Для этого назначена аттестационная комиссия, я как раз в министерство по этому вопросу сейчас еду. Переаттестация всей мошкары — до руководителей групп включительно — пройдет, конечно, вполне автоматически. А вот начальники лабораторий и отделов — это «особь статья», По существу дела, как я тебе уже сказал, министерство их перетряхнуть не управится. Это уже дело Арзаканьянца в перспективе нескольких лет. Остается формальная проверка. По штатным параметрам.

— А как же вы, Иван Сергеич? Ведь у вас несколько человек только.

— Я тоже, Гена, «особь статья». Если Григорий Николаевич Стриженов согласится на заместителя по научной работе у Арзаканьянца, то я остаюсь у Карцева. Только вряд ли Стриженов согласится — его от транслятора не оторвешь. А тогда придется мне на зама по науке. Как говорится, грудью на амбразуру. Но это все неинтересно. Вернее, здесь все ясно. А я тебе о другом. Начальники отделов и лабораторий будут переаттестованы только при наличии достаточной команды под своим началом.

Я понял, куда клонит Иван Сергеевич. Но мне показалось, что он не все рассчитал.

— Иван Сергеич, — начал я, а Иван Сергеевич уже заспешил, заспешил, видя, что я, со свойственным мне отсутствием утонченности, готов приступить к точкам над «и», — а вы знаете, что Васильев — руководитель группы?

— Знаю, Геннадий Александрович.

— Если я уволюсь, то у Борисова останутся еще два руководителя группы — Леонов и Васильев. А вместо меня Леонид Николаевич в тот же день поставит Сержа Акимова.

Мы дошли уже до вестибюля. Постников быстро натягивал пальто: очень, очень не любил он точек над «и». Но все-таки — косо сидящее пальто, нахлобученная шляпа, портфель под мышкой — перед самой вертушкой остановился — пропуск-то, пропуск надо было достать из пиджака, вот и вышла остановка — и сказал:

— Леонов, Геннадий Александрович, вместе со всеми своими координаторами переходит в министерство. У них работа совсем не для НИИ, и мысль об их передаче министерству существовала уже давно. Ну а теперь, при образовании ГВЦ, и сам бог велел этот вопрос решить. Так что с Леоновым уже все решено и подписано. Ну, а Акимов… — уже показав охраннице пропуск, уже держась рукой за вертушку, — он ведь приятель тебе, если не ошибаюсь. Кажется, ты его сюда и привел? Ну, извини, Геннадий Александрович, — уже по ту сторону вертушки, извини, спешу. Как-нибудь в другой раз. И так уже опаздываю.

Ах, Постников, Постников, Мефистофель ты мой! Робкий мефисто-ворон.

Конфигурация опиралась на меня. Тогда, на Цветном бульваре, я недаром почувствовал это. Наш отдел переводят в ГВЦ. Группа Леонова отходит к министерству. У Васильева никакой группы нет. Остается одна моя.

Из ГВЦ мне все равно придется уйти. ГВЦ — это главный вычислительный центр. Пусть главный, но все-таки вычислительный центр. Основная работа — обсчет задач по министерству и главкам. Исследования будут вестись, но весьма умеренные. И с четким утилитарным уклоном. Ни о каком сравнительном анализе, ни о какой общей теории системматобеспечения и речи не может идти.

Значит, чтобы мое чадо, моя моделирующая программа не умерла, едва появившись на свет, чтобы проверить, действительно ли я нащупал самый больной, самый трепещущий нерв в неимоверно разросшемся организме, называемом «Автоматизация управления», — для этих дел мне все равно придется уйти из ГВЦ. Я уйду, но перед этим еще раз послужу Телешову и Борисову. Наличие группы программистов — необходимое и достаточное условие успешной переаттестации для обоих.

Итак, я сделаю это, а потом все равно уйду. Потому что у меня есть более интересная задача, чем обсчет министерских показателей, и потому, что Телешову н Борисову после переаттестации любая живая работа покажется противоестественной. Любое реальное усилие — противопоказанным.

Итак, я сделаю это. А зачем, собственно, мне делать это? Затем, зачем я делал это всегда. Почему-то так выходило. И затем же, зачем я кричал на Лиду. Это разные вещи, но они взаимно связаны. Они не просто разные, а противоположные. А противоположности, как известно…

Я не могу отменить прошлого, того, что уже случилось. Но стоит попытаться изменить смысл этих событий. Переиграть их итог.

Из вестибюля я поднялся на второй этаж и медленно прогуливался по коридору, попыхивая сигаретой и размышляя, что же теперь делать. Цели были ясны, а вот задачи не определены.

Задачи определил Леонов. Во всяком случае, намного их прояснил. С благообразно-округлым лицом, в неизменном светло-песочного цвета костюме, в очках с роговой, того же цвета, что и костюм, оправой, с русыми, зачесанными назад волнистыми волосами, открывающими высокий, может быть, даже массивный лоб, он спускался с третьего этажа (вероятно, от Карцева), на ходу свертывая в трубочку какие-то бумаги.

Точного его возраста я не знал. Кажется, года на два старше меня. Но Леонов — сама солидность. Ему, наверное, и в студентах никто в троллейбусе не говорил «молодой человек». Не идет как-то к нему. Спокойная уверенность. Честность. Безукоризненный функционер, именно в безукоризненности нашедший смысл и опору. Холодность и четкость бюрократа, но… без бюрократизма. На глаз заметно, какое удовольствие доставляет ему бесперебойное бумагообращение идущее через него в двух направлениях: от предприятий к министерству и обратно. Циркуляры, заявки, запросы, приказы, справки… Леонова не так уж интересует, почему одному предприятию министерство согласно выделить две ЭВМ, а другому, вроде бы такому же, отказывает даже в одной машине. Не так уж его интересует, правильно ли это, и как вообще все это решено и просчитано там, наверху. Но зато у него бумаги не откладываются в долгий ящик (нет у него этого долгого ящика вообще), зато ни одну цифру не переврет и не пропустит и не поленится по десять раз звонить и писать куда-нибудь за Урал, если хоть одна нужная цифра в заявке не проставлена. Или проставлена, но не так, не в тех единицах измерения, допустим.

Леонов знает свое дело и хорошо его делает. Но за другие дела не берется, и никто их ему не навяжет. Сколько я читал о своих ровесниках книг и фильмов сколько смотрел— и все-то там мечутся мятущиеся натуры: то мещане, тунеядцы, стиляги — заблудшие души, одним словом; то романтики-геологи, строители. Или уж на крайний случай, вундеркиндики, на студенческой, а то и прямо на школьной скамье делающие у-ух какие открытия.

Словом, мечется по страницам и экранам, шарахается из стороны в сторону толпа людей острых, энергичных, рисковых, у которых если уж счастье, то это «счастье трудных дорог», а если уж несчастье, то стало быть, «жизнь дала трещину».

А вот нигде что-то не встречал я героя, похожего иа Леонова. А ведь он почти мой ровесник. И ведь как-то возрастал он, как-то сложились его взгляды, привычки, его характер. Как? Нам виден только результат.

И результат, по-моему, неплохой. Леонов, правда, не выдумает пороха и первым не поедет нa ударную строй-

ку. Но он прямой и открытый человек. Не панибратствует с ребятами, сидящими за соседними столами, но и не лебезит перед министерством. Видел я и убедился несколько раз: зайдут к Леонову из Главного технологического управления или приедет издалека ходок от какого-нибудь крошечного заводика — Леонов всегда и со всеми одинаков: корректен, деловит, доброжелателен.

Не знаю, как и почему раскрывается некоторым людям музыка таких слов: аккуратность, исполнительность, четкость и порядок. Но раз такие люди существуют, зиачит как-то это все-таки происходит. И эти люди — золотой фонд исполинского маховика народного хозяйства. Приводные ремни информации, без которой нельзя ни управлять, ни бытьуправляемым.

Леонов подошел ко мне и спросил, знаю ли я о выделении семи отделов в ГВЦ. Я ответил, что знаю. Тогда он спросил, знаю ли я о переаттестации. И я снова сказал что знаю. Тогда Леонов сказал так:

— Гена, я тебе могу сообщить две вещи, а выводы делай сам. Во-первых, меня со всеми координаторами переводят в министерство. Это у нас, в общем-то, давпо уже намечалось. А во-вторых, переаттестация начнется недели через две. Как видишь, по странной случайности, это как раз тот срок, который администрация может удерживать работника, подавшего заявление по собственному желанию. Две недели, понимаешь? Начиная с сегодняшнего дня. А администрация… по крайней мере на уровне отдела, администрация будет задерживать. Столько, сколько сможет.

— Значит, тем, кто не желает плыть на новом корабле со старыми капитанами, времени на размышление почти не остается?

— Гена, выводы делай сам. А в общем-то, вся эта история с утверждением Борисова и Телешова — это, конечно, не дело. Тут и ты сыграл двойную, в общем-то роль. Смотри, в общем, сам. На всякий пожарный вот мой новый телефон, в министерство.

Ленов ушел, а я остался. Посреди коридора. Предстояло самое невыносимое для меня: предстояло распорядиться другими людьми. Они решать будут добровольно, но я могу повлиять. Должен буду склонить их к определенному решению. Наверное, склонить будет нетрудно, всегда можно накрутить разную всячину об интересной задаче, о перспективах и тому подобное. Но имею ли я право? Убеждать человека в чем-то не значит ли насиловать его ум?

Я принимаю решение самостоятельно, и мне некому жаловаться, если оно оказывается неправильным. Но если я склонил к той же ошибке еще и другого? Они виноват только в том, что поверил в мою дальновидность. В то, что я лучше его рассчитал последствия. Да и вина ли это? Верит в тебя человек и верит. Что ж здесь такого? А вся ответственность, выходит, на тебе. Уж коли ты объект веры, то обязан не обмануть чувства верующего.

Сбить с правильного пути… Направить на путь истинный… Что за выражения и в чем их суть? Может, не надо ни сбивать, ни наставлять? Ведь это я считаю, что такой-то путь— истинный. Может, он для меня истинным и является. Но для другого? Каков он окажается для другого? А у другого все другое: квалификация, нервы, жизненные планы, наконец.

Риск — этоя понимаю. Проиграл — плати. Но как можно заставить рисковать другого? Даже не заставить, а просто способствовать этому. И кто тогда рискует? Рискует он, потому что платить придется ему. И если бы еще речь шла о деньгах — я просто мог бы возместить ему сумму проигрыша. Но речь идет о жизненном пути. А за неудачи в этой системе измерения каждый платит сам. Здесь никому ничего не возместишь. Сие верно, как говорят математики, по определению.

Но это было то самое дело. Дело, которым нужно было заниматься. Которое имело в виду Исидора Викторовна. Даже не зная, в чем оно заключается.

А между тем положение было паршивое. Я сам еще мог подать заявление по собственному желанию и за две недели что-нибудь себе присмотреть. (Знакомств по Москве хватало, и в некоторых фирмах, с которыми я контактировал по работе, прямо и неоднократно намекали на желательность перехода к ним.) Но что сказать другим? Подавайте заявления, а там видно будет? И под какой это маркой все пойдет? Идея о блокировании Борисова и Телешова вряд ли вызовет полное понимание широких масс. Даже того же Сергея Акимова. Грядущее изменение тематики в связи с переходом в ГВЦ? Но что я сам-то предлагаю? О каких задачах на новом месте работы можно говорить, если еще неизвестно, где это новое место находится.

Подошла Лиля Самусевич. Это было уже кое-что. Подошла Лиля Самусевпч — это вполне могло означать, что я каким-то образом сдвинут с мертвой точки. Что я каким-то образом ухожу из района мертвой зыби. Так оно и оказалось. Лиля протянула мне бумажку с записанным на ней телефоном и сказала:

— Гена, это Давид Иоселиани. Это его телефон. Он позвонить просил.

— Да понимаешь, мы в прошлый раз расстались как-то непонятно, по-дикому как-то получилось…

— Это недоразумение, Гена. Я уже знаю. Давид не виноват. Я тебе как-нибудь потом объясню. А ты лучше ему позвони — он говорит, у него что-то есть для тебя.

— Что? Для меня?

— Ну позвони, позвони. Что-то, говорит, связанное с вашим разговором. С программой твоей, и еще…

Я позвонил. (Телефон-автомат — в вестибюле.) Иоселиани начал с горячих, темпераментных извинений-обяъснений, но так как я только оторопело и тускло поддакивал или вообще молчал, этическая часть разговора быстро иссякла. Иоселиани перешел к деловой части. Деловая часть была действительно деловой: Иоселиани сказал, что присмотрел себе угол в НИИ по проектированию автоматизированных… (Там было еще много длинных слов все они прошли по прямому сообщению «правое ухо — левое ухо») и что угол этот совершенно свободен. Угол будет называться «Лаборатория общесистемных исследований», заведующим лабораторией (заведующим — отметил я про себя. Заведующий, а не начальник, а это — уже приятнее) назначен Давид Иоселиани, все остальное табуля раса. Мне делалось естественное предложение примкнуть.

— Я не один, — сказал я Иоселиани.

— А сколько вас? — спросил он.

— Точно не знаю, думаю, что человек пять-шесть.

— Это можно, — сказал Иоселиани, — но не больше. И вообще, постарайся максимум с собой не тащить Только тех, кто позарез нужен. Надо сохранить свободу маневра для дальнейшего. Понимаешь? Мало ли какие люди еще придут.

— Эти нужны, — сказал я.

Иоселиани сказал:

— Этих бери. Я же сказал. Этих бери. Этих можно.

— Машина? — спросил я.

— Парочка «Север-3», — ответил Иоселиани. И добавил: — И обе в хорошем состоянии. — И еще добавил: — Да ты об этом не думай. Я же не один год выжидал — ты что думаешь, я на пустое место пойду? Здесь у них и трансляторы, и ленточное хозяйство в порядке… Все будет отлично.

— Ставки? — спросил я.

Иоселиани рассказал мне, какие есть ставки, и «почем» они. Я прикинул: конечно, «мои» потеряют кто под двадцатке, кто по десятке. Но ничего трагического я в этом не видел. Если уж кому-нибудь их них невтерпеж обзавестись прочными сотнями, пусть сразу нацеливаются на диссертацию. При тех работах, которые будем вести у Иоселиани, даже второстепенные программы понадобятся весьма и весьма оригинальные. Стандартные блоки вроде бы пока ни к чему. Да их и со стороны можно взять, Так что в смысле диссертации — если поднаторел в теоретическому жаргоне — описывай свои программы, печатай статьи, словом, защищайся — не хочу. Я им предлагаю настояющую работу, значительные улучшения режима, и за все это минус двадцать, минус тридцать. Вроде бы калькуляция в мою пользу. Впрчоем, ведь они могут выбирать.

— Так что, можно подавать заявления? — спросил я Иоселиани.

— Можно, — ответил он, — и нужно. Раньше перейдешь — раньше все обсудим, перетрясем и двинем дальше.

— С кадрами все нормально, все обговорено? Все-таки я людей снимаю.

— Сто пять процентов гарантии. Как доехать и прочее— Самусевич расскажет. Она здесь была.

— Возьмите мой домашний телефон, Давид. — Я продиктовал номер. — через пару деньков или я вам, или вы мне. Идет?