Чтение 13–й страницы книги ~Стальной дрозд~

На противоположном холме показались всадники. Немного. На глаз, полсотни. Но и дураку было ясно, что если конница ринется вниз по склону, то противопоставить ей будет нечего.

Передний всадник на пегом коне взмахнул коротким копьем и поднял коня на дыбы.

Да нет же!

Никакой это не конь. И уж тем более не всадник.

Это же кентавры!

Откуда здесь? Мысли Вальдо заметались испуганными ласточками. В Гоблане живые кентавры не появлялись уже лет двести. Да и здесь, в Табале, пожалуй, столько же. Но в легендах и историях, которые передаются от деда к внуку, конелюди изображались как жестокие, беспощадные твари. Если к ним не испытывали такой же жгучей ненависти, как и к дроу, то лишь потому, что Великая Степь далеко, а Туманные горы – вот они, почти под боком.

С яростным криком кентавры поднялись вскачь, набирая скорость по мере приближения к подножию холма. Ярко раскрашенные щиты и сверкающие на солнце наконечники копий приковывали взгляд, как зачаровывают мышь неторопливые движения гадюки. Навстречу им размеренно двинулись щитоносцы. Длинные пехотные пики пока еще смотрели в небо, не изготовившись для удара.

И тут из-за реки защелкали арбалеты.

Слаженно, залпами.

Один, второй, третий.

Град болтов прошелся по толпе мародеров частым гребнем.

Крики боли и ужаса взметнулись к небу, прокатились над рекой, эхом отражаясь от холмов. Разбойники отшатнулись от воды, сбивая с ног, калеча и затаптывая насмерть раненых и просто поскользнувшихся на размокшей глине.

Вальдо изо всех сил лупил пятками в бока чубарого. Ударил несколько раз по крупу арбалетом, но вырваться из толчеи так и не смог. Чьи-то пальцы вцепились в его сапог.

– Отдай!

Что отдать?

А! Им нужен конь…

Как бы не так!

Гобл без всякой жалости обрушил арбалет на голову бородатого мужика, вращавшего безумно выпученными глазами. Рассек лоб и бровь. Мародер упал на колени, скрываясь из виду, но его место тут же занял другой, вооруженный короткой совней.[31]Разбойник коротко ткнул ею снизу вверх. Вальдо почувствовал резкую боль в правом боку. Опустил глаза и увидел, как из разреза на дорогой курточке с бронзовыми заклепками хлынула черная кровь.

Подскочивший с другой стороны дезертир в солдатском нагруднике рванул гобла за ногу, сбрасывая с седла, но неожиданно упал сверху. Из его рта прямо на лицо Вальдо хлынула кровь.

Обезумев от боли, уроженец Тин-Клейна царапал пальцами выделанную кожу, тщетно пытаясь стянуть края раны, пока грязное копыто с почти заросшей в рог подковой упалоему на лоб, погружая в темноту.

Антоло бежал следом за перешедшими на легкую рысцу щитоносцами.

– Держать, держать строй, удальцы! – весело покрикивал ди Гоцци и все примерялся выстрелить из арбалета, но всякий раз опускал его. Хочется ведь наверняка всадитьстрелу, перезаряжать будет некогда.

Они видели, как обрушились на толпу кентавры.

Дети Великой Степи благоразумно не ворвались в давку, где численное преимущество и отчаянье людей могли бы сыграть мародерам на пользу, а понеслись вдоль неровного края человеческого скопища. Их щиты успевали отразить беспорядочные удары, а копья сеяли смерть, вонзаясь в незащищенные части тел, безошибочно отыскивая лицо или горло.

Стрельба с левого берега стала реже. Болты летели вразнобой. Но слаженность первых трех залпов уже сделала свое дело, посеяв панику в разбойничьей армии. И тем не менее стрелки промахивались редко. Какой же овцевод не умеет стрелять? Защищать отары от диких котов и орлов должен каждый. Слава Триединому, привезенных из форта арбалетов оказалось столько, что удалось вооружить почти каждого жителя Да-Вильи, изъявившего на то желание. Да и запас болтов позволял не дрожать над ними.

До разбойников оставалось около пятидесяти шагов.

– Пики к бою! – скомандовал Антоло. Ему хоть и не довелось поучаствовать в настоящем сражении, но этот маневр они отрабатывали с Дыкалом сотню раз.

– Пики! Пики к бою! – подхватили его крик на левом и на правом флангах.

– Ровнее строй! – это уже каматиец Фальо, назначенный командиром пехоты, решил проявить рвение.

– Готовься, ребята… – повернулся к наемникам ди Гоцци, в десятый, должно быть, раз поднимая арбалет. – Прицельно. Наверняка…

Граненые жала пик легли горизонтально, щитоносцы сдвинулись поближе, стараясь своим плечом ощутить плечо соседа.

Кентавры, красиво разворачиваясь на задних копытах, помчались в противоположную сторону, к берегу. Их копья не переставали взлетать и опускаться.

– Стреляй! – каркнул одноглазый, нажимая на спусковой крючок.

Толпа отшатнулась, как будто кто-то стегнул по ней длинным безжалостным бичом. Многие мародеры бросали оружие и падали ничком, закрывая голову руками.

С мерзким хрустом пики вонзились в тела, пробивая по двое-трое людей.

– Разом, дружно! – выкрикнул Антоло, размахивая шестопером.

Ударили щиты, отбрасывая, сбивая с ног.

Несмотря на старания пехоты, кое-где цепь разорвалась, но наемники ди Гоцци, заранее ожидая это, прикрыли бреши, посекли немногих разбойников, попытавшихся оказатьсопротивление.

Отстав от строя на несколько шагов, Антоло наблюдал, как кентавры столкнулись с кучкой верховых, возглавлявших шайку. Пожалуй, лишь они по-настоящему умело пользовались оружием. Особенно высокий, костлявый, но широкоплечий мужик на сером могучем коне, размахивавший сразу двумя мечами. Ему удалось зацепить одного кентавра поперек груди, а второго рубануть по крупу. Но потом Стоячий Камень, который благодаря пежинам ясно выделялся среди своих, метнул с короткого расстояния копье и не промахнулся, попав в горло.

– Левый фланг, полегче! – Антоло глянул озабоченно – не замкнуть бы кольцо. В «Записках Альберигго» указывалось предельно ясно:«Окруженный противник бьется с отчаяньем обреченного. Дай ему путь к отступлению, и тогда все силы вражеских воинов уйдут на поиск спасения. Не многие захотят умереть героями, когда есть возможность спасти свою жизнь. А уничтожить его можно позже. Например, когда убегающее войско растянется и повернется спиной, когда сломается строй и каждый будет биться сам за себя».

Щитоносцы слева замедлили шаг, а потом и вовсе остановились, поставив щиты на землю. Кондотьер вприпрыжку побежал туда, сзывая своих людей. Немножко пострелять по бегущим для усиления паники не помешает. Опять же, следует усилить этот фланг, чтобы избежать случайного охвата с выходом противника в тыл.

А кентавры уже скакали обратно, умело подгоняя и направляя толпу. Так опытный гуртовщик руководит движением стада.

«Кажется, удалось… Как задумывал, так и вышло», – подумал Антоло, снимая шлем и вытирая рукавом пот со лба. Теперь он понимал, что волнение рядового воина, орудующего мечом или копьем в гуще схватки, ничто по сравнению с волнением полководца, отвечающего за успех всего войска в целом.

К вечеру Альдрена прорвала рукотворный затор, и победители смогли вернуться домой через брод. Убитых разбойников без всяких сомнений и сожалений сбрасывали в реку. Раненых сгоняли в пустую овчарню на окраине Да-Вильи. Вернулись кентавры, преследовавшие бегущих мародеров несколько миль.

Горожане, высыпавшие на улицы, встречали пехотинцев и «конелюдей» криками «Слава!» и букетиками подснежников. Солдаты подхватывали цветы и засовывали их за пластины нагрудников. Кентавры такого обычая не понимали, но все равно улыбались и потрясали в ответ копьями.

Антоло, несмотря на усталость, едва не летел. За ремешком его перевязи торчал маленький букетик, который сунула ему в руки обладательница двух русых косичек и огромных глаз.

– Слава! Слава победителям!

В ответ бывший студент махал рукой, смущенно улыбаясь:

– Слава Антоло! Слава великому полководцу!

А вот это что-то новенькое. Молодой человек нахмурился. Надо будет завтра поговорить с отцом и со всеми членами магистрата, чтобы растолковали народу – ни к чему эти славословия. Перед другими воинами, более опытными и умелыми, стыдно. Какой из него полководец? Так, применил на деле советы, вычитанные в старинной книге.

Но его наповал добил Стоячий Камень, наклонившийся с высоты своего роста к человеческому уху.

– У тебя разум старейшины и удача вождя, – пророкотал он вроде бы и тихо, но его голос услышали все окружающие люди. – Я горжусь, что сражался под твоим командованием.

А Фальо толкнул локтем в бок и молча подмигнул. Вот всегда у этих каматийцев не как у людей, мог бы и сказать что-нибудь!

Над Клепсидральной площадью прокатился гул колокола.

Пять ударов. Полдень.

Одернув простой, не украшенный ни вышивкой, ни заклепками, темно-зеленый кафтан, Берельм шагнул на лестницу. Один шаг, второй, третий… На четвертой ступени задралось сукно. Шестая скрипит. Последняя, девятая отстоит от восьмой слишком далеко – видно, плотник, сооружавший помост, поленился и решил не прибивать десятую, а обойтись тем, что получилось.

Вот и верхняя площадка, празднично убранная, застланная алым сукном, отделана по краю золотистой тесьмой – цвета Сасандры, цвета, с недавнего времени вновь почитаемые в Аксамале. Сколько раз он поднимался сюда, надев маску мэтра Дольбрайна, гения мысли и главы правительства.

Радостные крики толпы, собравшейся на площади, заставили привычно взмахнуть руками над головой. Да, я вас тоже люблю, говорил этот жест, я тоже рад вам. Потом он прижал ладони к груди и низко, в пояс, поклонился. Толпа взорвалась ликующими возгласами. Аксамалианцы любили, когда власть предержащие оказывают им знаки внимания. Ну прям как разборчивая девица на выданье. Кому угодно любовь не подарят.

Берельм подошел к одному из установленных на возвышении кресел с высокой спинкой и уселся. Искусно вырезанный сокол-сапсан, сжимающий в лапах два топорика, оказался над его головой. Решением общего собрания «младоаксамалианцев» с птицы, символизирующей Сасандру, сняли императорскую корону, но герб посчитали необходимым сохранить. С недавнего времени тоска по Империи становилась в народе все сильнее и сильнее. Как говорится, что имеем – не храним, потерявши – плачем. И все настойчивее министр торговли Нерельм и глава сыска Жильон нашептывали главе правительства о назревшей необходимости воссесть на императорский трон. Берельм, как мог, отнекивался, придумывая тысячу отговорок, одна другой нелепее. А в глубине души его боролись два человека. Мошенник Берельм Ловкач соглашался с министром торговли – да, остаткам Империи нужна сильная рука, чтобы не развалиться окончательно, не пасть жертвой интриганов и корыстолюбцев; да, избрание императора может стать одним из переломных моментов в истории возрожденной Сасандры; да, восхождение на верхнюю ступеньку власти ознаменует для выходца из провинции исполнение всех надежд и мечтаний, какие только могут вызреть. Но философ Дольбрайн, с образом которого он уже успел сродниться и носил его, словно вторую кожу, возражал – а как же разговоры о народовластии, обещания, данные народу-освободителю после ночи Огня и Стали, наконец, идеи, заложенные в его проповедях, обращенных к ученикам? Вон как Гуран надулся, услышав о намерении возродить Империю. Так что пока не стоит торопиться. Время покажет, кто прав, а кто ошибается.

Да и не стоит сейчас думать о плохом. Сегодня предстоит весьма приятная церемония. Посол Вельсгундии в Сасандре выступил с предложением. Его стране, сказал он, важен мир и дружба с сильным соседом на восточных рубежах. И сегодня он намерен вручить письмо от своего короля т’Раана фон Кодарра «младоаксамалианцам». И очень хорошо, что он согласился сделать это прилюдно. Восстановление отношений хотя бы с одним из прежних союзников должно вселить надежду в сердца жителей Аксамалы. Сколько народу собралось на Клепсидральной площади!

С мудрой и чуть-чуть усталой улыбкой Берельм обвел взглядом толпу. Его внимание заметили, и добрые аксамалианцы отозвались хвалебными криками. Берельма любили. Точнее, любили мэтра Дольбрайна. Сейчас именно он доброжелательно кивал, приветливо помахивая ладонью.

И зря Жильон настоял на оцеплении помоста тремя десятками телохранителей. Хотя, конечно, сама по себе охрана – это красиво. Дюжие парни – каждый без двух ладоней пять локтей – в вороненых кольчугах, поверх которых алые с золотым шитьем накидки. Рисунок на груди – золотой серп – должен обозначать стремление к искоренению скверны и пережитков старого режима во всей Сасандре. Телохранители опирались на крестовины двуручных мечей, чьи тяжелые шарообразные противовесы блестели вровень с подбородками. Глаза парней вроде бы лениво посверкивали из-под полуприкрытых век. Но Берельм знал (а точнее, убедился воочию – Жильон не зря уговорил его посетить учебную площадку охранников), как в мгновение ока они превращаются в окруженные порхающими клинками орудия убийства. Пожилой учитель фехтования, фра Темало, трудился не зря. Каждый из его учеников в бою стоил доброго десятка обычных мечников. Дюжины хватило бы, чтобы разогнать всю собравшуюся на площади толпу. Тридцать человек вполне могли сдержать нападение пехотного полка. Не в чистом поле, само собой, а в городе. Одним ударом они разрубали и тюк мокрого сукна, и бронзовую чушку толщиной с ногу взрослого мужчины, и раскалывали сверху донизу окованный сталью пехотный щит. Подлинное чудо, созданное наукой убивать.

Задумавшись, Берельм не сразу сообразил, почему крики усилились и свидетельствовали теперь не просто о радости и почтении, а о подлинном благоговении…

Ну, наконец-то… Соизволила явиться. Впрочем, женщинам свойственно опаздывать. Даже самым заурядным. А если тебя считают героиней, спасительницей Аксамалы, и готовы затоптать друг друга насмерть, лишь бы коснуться края платья, то сам Триединый велел зазнаться.

Флана взошла на помост легкой походкой, словно танцовщица. Фисташковая гамурра[32]из айшасианского шелка позволяла разглядеть юбку цвета весенней листвы и расшитый серебряной нитью корсаж закрытого платья. Огненно-рыжие волосы расчесаны на пробор и заплетены в две косы, которые закручены по бокам головы наподобие бараньих рогов. Помнится, нашлись советчики, настойчиво уговаривающие Флану обернуть косу вокруг головы. Якобы это должно напомнить народу венки древних героев-победителей. Но она отказалась, сославшись на нежелание ходить с крученым калачом на голове. Будто из булочной сбежала.

Когда Гуран вернулся после вылазки, которую так и не решился назвать удачной или неудачной, голову кондотьера Жискардо Лесного Кота выставили на всеобщее обозрение на Клепсидральной площади. Горожане толпой валили поглядеть на человека, который угрожал Аксамале захватом, но нашел смерть от женской руки. Подъем гражданскогои боевого духа был настолько силен, что Гурану с его гвардией пришлось сдерживать вооружившийся чем попало люд, который рванулся к стенам и воротам – бить захватчиков. Только их труды (и студенческой гвардии, и возмущенных горожан) оказались напрасными. Отряды, стянутые кондотьером под город, уже на второй день после его смерти начали разбегаться. Рекрутированные крестьяне просто-напросто бросали оружие и, прихватив из обоза мало-мальски ценное имущество, расходились по домам. Наемники, а вернее, их командиры, перегрызлись между собой, как голодные коты из-за жирной рыбины. Каждый хотел занять место Жискардо и командовать остальными. Но тут возникал вопрос, по обыкновению предшествующий всем дракам на сельских танцульках: «А ты кто такой?» Не найдя на него ответа, который удовлетворил бы обе стороны, переходили к выяснению отношений на кулаках. Сцеплялись и разрозненные отряды наемников. Где пять на пять, где два десятка против двух десятков. Побежденные, не скрывая возмущения, покидали лагерь. Победители вскоре уехали тоже, поскольку оказались в меньшинстве. Их сил недостало бы ни на штурм, ни на осаду.

По поводу чудесного избавления Аксамала гуляла три дня, благополучно уничтожив скудные запасы продовольствия. К счастью, как только открыли ворота (само собой, установив надлежащую охрану), в город потянулись селяне. Урожай в минувшем году вышел неплохой, и даже вражеская армия, рыскавшая по округе, не сумела разорить все хутора и деревни. Берельм приказал не скупиться с оплатой труда селян. «Младоаксамалианское» правительство закупало зерно, солонину, сыр, капусту, морковь и прочие необходимые для выживания харчи на деньги, отнятые у лишенных прав гражданства дворян. Потом продовольствие раздавали неимущим, стараясь вести строгий учет.

За хозяйственными заботами мэтр Дольбрайн и его помощники прозевали, как Флана стала любимицей всей Аксамалы. Ее боготворили, на всех площадях только о ней и говорили, поэты и певцы прославляли ее подвиг, достойный, по их мнению, памяти героических предков Сасандры, ее появление во дворе Аксамалианского университета или на улицах караулили десятки желающих воочию приобщиться к знаменитости. Похоже, большинство слухов об «избранности» вчерашней девки из борделя распускал сам Гуран. Зачем это понадобилось вельсгундцу? Да бруха его знает! Но восторг аксамалианцев достиг той звенящей высоты, когда не обратить внимания на него никак нельзя. И вот под давлением обстоятельств совет «младоаксамалианцев» был вынужден назначить девчонку соправительницей Дольбрайна.

С тех пор они появлялись перед народом только вместе.

Берельм Ловкач никогда не был слишком высокого мнения о женском уме. Поэтому он не вникал – участвует ли Флана в обсуждении принимаемых правительством решений или только ставит подписи под указами и постановлениями? Если уж ничего нельзя поделать, то лучше не замечать… Иногда ему хотелось, чтобы скорее вернулся Мастер и отпустил его, рассказав о чудом выжившей сестре, о существовании которой Ловкач не знал до нынешнего лета. Тогда он поедет туда, куда укажет сыщик, найдет девочку – ей должно быть лет восемнадцать-двадцать – и приложит все усилия, чтобы она получила достойное воспитание и образование, а после и замуж вышла за хорошего человека. Почему бы и не за Гурана, к примеру? Берельм усмехнулся. Вельсгундец умен, честен до одури, способен на искреннюю дружбу и, кроме всего, наследный дворянин. Отличная пара. И увезет девчонку из этой Сасандры, которая долгие годы будет расхлебывать последствия призрачной свободы, даже если случится чудо и империя будет восстановлена.

– Прошу прощения, мэтр… – послышался тихий голос над ухом. – Я не сомневаюсь, что вы размышляете о благе Аксамалы, но прибыл посол.

Это Жильон. Его голос, вкрадчивый и вместе с тем властный. Не приведи Триединый иметь его во врагах. Тут и т’Исельн дель Гуэлла, начальник имперского тайного сыска, покажется белым и пушистым, просто домашним котенком каким-то. Жильон, казалось, всегда знал истину. Он не давал себе труда доказывать вину обвиняемых. Для него она была столь же очевидной, как и восход солнца на заре и двух лун вечером.

– Да-да… – рассеянно кивнул Берельм. Вернее, теперь Дольбрайн. Оглянулся на соратников. Гуран застыл у спинки кресла Фланы. Нерельм и Крюк стояли особняком, словно стараясь показать, что не выделяют никого из соправителей. Жильон, верный Жильон здесь, рядом. Протяни руку и ощутишь его крепкое плечо. Только почему-то прибегать к его помощи и поддержке хочется все меньше и меньше в последнее время. – Начинаем.

Посол Вельсгундии вышел вперед, поклонился правительству, потом народу Аксамалы. Было видно, что последний поклон дался ему с немалым трудом. Дворянин склоняет голову перед чернью и мещанами. И все же господин т’Клессинг фон Кодарра, дядька нынешнего короля Вельсгундии, пересилил себя. Ничего, у послов работа такая. Хочешь и дальше ею заниматься, смиряй гордость. А со слов Гурана Дольбрайн знал, что у т’Клессинга руки по локоть засунуты в королевскую казну и отказаться от прибыльного местечка для него будет смерти подобно.

Правитель милостиво кивнул, разрешая послу прочесть послание от короля т’Раана, что тот и не замедлил сделать, немилосердно растягивая слова, скрипя старческим голосом, источавшим странную смесь желчи и меда. Меда для них – Дольбрайна и Фланы, а желчи просто так, по привычке, просто по-иному он не может уже много лет.

Берельм слушал вполуха. Все равно его величество т’Раан отделался общими фразами о дружбе, которая насчитывает много веков истории и должна продолжаться и впредь, ничего не значащими соболезнованиями (хотелось бы верить, что они искренни) и прочей положенной по этикету ерундой. Польза от союза придет потом, когда выработаются правила торговли и размер взаимных пошлин, заложены будут основы военного сотрудничества, дипломатической поддержки, приняты законы о взаимной выдаче преступников и тому подобное. Интереснее было наблюдать за гримасами костистого лица т’Клессинга, оказавшегося в затруднительном положении. Он привык читать королевские письма, глядя в лицо правителя-адресата, а здесь его взгляд метался от рыжих кос Фланы к ровно подстриженной бородке Дольбрайна и обратно. Да еще успевал ожечь Гурана – посол еще не решил, радоваться ему или горевать, что его соплеменник входит в правительство Аксамалы, да не кем-то там, а военным министром…

– И в заключение, позвольте мне передать уверения в глубоком почтении и братском расположении моего правителя, его королевского величества, сюзерена Вельсгундиии Южной Гералы, а также выразить надежду о дальнейшем укреплении добрососедских отношений, и да… – Посол замолчал, но Дольбрайн знал, о чем он умолчал. Обычно все такие заявления вельсгундцев заканчивались привычным: «…и да сгинут проклятые итунийцы». Но посол Итунии тоже присутствовал в толпе, и Клессинг сдержался, дабы не бередить лишний раз вражду.

Посол шагнул вперед, протягивая свернутую в трубочку и перевитую цветным шнуром с гирляндой сургучных печатей грамоту.

Дольбрайн и Флана подставили ладони одновременно.

«Младоаксамалианцы», стоящие на помосте, замерли и затаили дыхание.

Т’Клессинг замешкался на миг. И вложил письмо т’Раана в руку Фланы.

Дольбрайн, улыбаясь через силу, сжал до хруста зубы, услышав за спиной горестный вздох Жильона и довольный смешок Гурана.

Глава 12

Антоло стоял на верхушке холма. Ноги так и чесались… Еще когда он учился в университете, то, волнуясь перед экзаменами, бегал из угла в угол, вызывая смешки друзей – могучего увальня Емсиля, верткого кривоногого Бохтана, бесшабашного Летгольма, задумчивого и спокойного Гурана и разгильдяя Вензольо. Где они теперь? По крайней мере о троих табалец знал точно – умерли, отправились в чертог Триединого ожидать остальных друзей.

Тьфу ты! Разве можно такие мысли допускать, когда на тебя пялится добрая дюжина ординарцев с вестовыми, а кроме того, четверо помощников согнулись у складного столика, на котором развернут лист плотной бумаги с набросками местности? Впрочем, пускай благородные господа – кондотьер Наоло дель Граттио, полковник имперской пехоты Гилль дель Косто, граф Энзимо ди Полларе и старый отставной генерал, возомнивший себя спасителем Табалы, Фирламо делла Нутто – мудрят, переставляя разноцветные фишки и втыкая то здесь, то там флажки, означающие различные части табальской армии и войска завоевателей. Да кто бы мог подумать еще год назад, что Барн пойдет войной против соседней Табалы?! Не было в Сасандре провинции, населенной более миролюбивыми и уравновешенными людьми, а вот поди ж ты, дождались!

У самого Антоло не возникало желания горбиться над картой местности.

К чему?

Ведь долина и так лежит перед глазами.

Похожая на глубокую суповую миску в северо-западной части, она постепенно повышалась к югу, сужаясь наподобие коровьей ляжки. Там, где у коровы находится скакательный сустав, долину пересекала цепь холмов. Невысоких, издали похожих на муравейники. Окраинец Бохтан рассказывал, что у него на родине небольшие холмы зовут могилами. Называние это произошло от обычая дальних предков окраинцев хоронить своих вождей, насыпая над ними высокие курганы, которые потом оседали, расплывались и превращались в такие вот могилы.

На этих холмах-могилах Антоло решил встретить барнскую армию. По донесениям разведки, к ним приближалось пять тысяч пехоты и около пяти сотен конного войска. Противопоставить им генерал Стальной Дрозд мог только три с половиной тысячи своих с бору по сосенке надерганных пехотинцев, две трети которых составляли необученные ополченцы, тысячу всадников (не латников, а в основном кондотьерские банды, собранные под командованием ди Гоцци) и четыре десятка кентавров.

Генерал Стальной Дрозд…

Если бы еще этой осенью кто-либо сказал бы Антоло, что он сделает такую головокружительную карьеру на военном поприще, он рассмеялся бы выдумщику в лицо. Он не любил войну. Не любил раньше, не любил и сейчас. И не полюбит никогда. Война несет смерть и разруху, горе и слезы. Но когда тучному человеку кровь бьет в виски, вызывая головокружение и одышку, то зачастую спасает лишь хорошее кровопускание. Поэтому бывший студент смирился со своим нынешним положением в Табале.

После победы у Да-Вильи последовало изгнание мародеров из Карпа-Вильи, а вскоре и вся округа была очищена от подозрительных и опасных людей. Отряд Антоло вырос до полутысячи людей. К ним присоединялись лишившиеся крова крестьяне, которые горели желанием отомстить, и многие дезертиры, стремящиеся таким образом выслужить прощение. Не прошло и пяти дней после окончательной победы над мародерами, как в Да-Вилью прибыл граф Энзимо ди Полларе собственной персоной и предложил Антоло службу. Бывший студент со смехом отказался. У его светлости войска было раз, два и обчелся. Двадцать копий латников и полсотни пехотинцев, годных лишь в обозе лошадям хвосты крутить. Граф убрался восвояси, но не обиделся. Он вообще оказался очень понятливым и необидчивым для выходца из благородного сословия. И когда явился повторно, то нестал предлагать покровительства человеку, которому уже тогда подчинялись десятикратно превосходящие силы. Он предложил дружбу и союз в обмен на право участвовать в обороне Табалы. От этого Антоло отказываться не стал. Напротив, порадовался, что есть еще люди, которым судьба родины небезразлична.

Вслед за графом явился кондотьер Наоло дель Граттио, лощеный красавец лет сорока от роду: изморозь седины на висках, остроконечная бородка и лихо подкрученные усы,черный камзол и два меча на поясе. Его банда насчитывала почти сто человек, а это о чем-то да говорило. Если дель Граттио и желал выставить какие-то требования, то после беседы с ди Гоцци, который после битвы у разлившейся Альдрены стал яростным сторонником Антоло, передумал. Сказал, что почтет за честь иметь в союзниках соратника легендарного Кулака.

После кондотьера прибыл полковник Гилль дель Косто. И не просто прибыл, а привел с собой четыреста вымуштрованных пехотинцев – остатки третьего полка восемнадцатой «Северной» армии Империи. Он без обиняков заявил, что пришел служить делу Сасандры и готов жизнь отдать, если это хоть чуточку приблизит час возрождения Империи.

А после, что называется, пошло-поехало. Небольшие отряды кондотьеров, малочисленные дружины окрестного дворянства, остатки имперских гарнизонов. Пополнение едва успевали принимать и расквартировывать.

Антоло усиленно собирал слухи об армии Барна, стремящейся вторгнуться в пределы Табалы, и размышлял над ними. По всему выходило – народная молва не врет.

Зачем северным соседям завоевывать край овцеводов и холмов, табальцы не знали, но сдаваться добровольно не захотел никто.

Последней каплей оказалось появление старого, немощного телом, но бодрого (и даже чересчур) духом отставного дивизионного генерала Фирламо делла Нутто. За плечамиделла Нутто стояли не только успехи предков и фамильная гордость потомственного военного, но и деньги одного из богатейших родов Табалы. На правах старшего в роду он распоряжался семейной казной на свое усмотрение. Его солиды и скудо дали возможность обеспечить армию конским поголовьем и тягловой скотиной, нанять возчиков с телегами в обоз и заполнить повозки запасами продовольствия.

Армия Табалы двинулась навстречу армии Барна.

Впереди несли новое знамя – стяг Стального Дрозда. Антоло упорно продолжал верить, что именно эти птички, увиденные им сразу по возвращению в родную Да-Вилью, несут удачу на буроватых крыльях. На тяжелом полотнище, окрашенном полынью в палевый цвет, городские мастерицы вышили серую невзрачную с виду птицу, сжимающую в лапках шестопер. А кузнец Манфредо, смущенно улыбаясь, принес замотанный в чистую тряпочку шлем, который украшала кованая фигурка дрозда-рябинника.

– Ты… это… носи шлем, – запинаясь, пробормотал кузнец, краснея и отводя взгляд. – А то, не приведи Триединый, случится с тобой… тьфу, тьфу, тьфу… что-то, меня дочка поедом съест. Я и нагрудник выковал… Ну, вернее… это… не выковал, а…

Конечно, он не ковал ни шлема, ни кирасы – не то умение. Оружейником чтобы стать, нужно с подмастерьев начинать опыт перенимать. А мастер Манфредо всю жизнь занимался косами и топорами, серпами и ножами, шкворнями и подковами. Но, видно, в душе ширококостного, сурового кузнеца всегда жил художник. Птичью фигурку он сумел выковать весьма искусно, а прикрепить ее к подобранному на поле боя шлему не составило большого труда. Нагрудник же кузнец просто подогнал по фигуре Антоло, загладил грубые царапины, отполировал и острым чеканом нарисовал все того же дрозда, вспархивающего с ветки.

Тогда, принимая у нежданно-негаданно заробевшего Манфредо шлем и кирасу, Антоло не придал значения словам о дочке. Той самой, что убьет, если вдруг что… А после, ужев походе, вдруг подумал, хорошо бы, если бы это оказалась та самая девчонка, которая сунула ему букетик с подснежниками… Не кривя душой, молодой человек мог с уверенностью сказать – и Флана, и Пустельга остались где-то далеко-далеко, в другой жизни.

Антоло вел армию на защиту Табалы, не веря до конца, что способен отстоять родную землю. В конце концов, кто он такой? Студент, постигший грамматику с риторикой и арифметику с астрологией? Ну, начитался заметок мудрого военачальника, наслушался советов, а толку с этого? Выиграв одно сражение у мародеров, не связанных ни дисциплиной, ни сколь-нибудь достойной идеей, возомнил себя полководцем. А вражескую армию ведут опытные офицеры. Во главе барнцев стоит генерал Энлиль доль Гобарро. Звучное имя, наверняка благородное происхождение, блестящее образование и опыт… Опыт, опыт и опыт… Вот что печалило Антоло больше всего. Заучить стратегмы[33] – дело не хитрое. На то, чтобы научиться их применять в деле, могут уйти годы жизни. Этого времени ни у Антоло, ни у прочих табальцев не было.

Они шли и шли. Высылали вперед боевые дозоры и охранения, прикрывая колонну с флангов кавалерийскими отрядами. Им незачем было скрываться, но Антоло хотел скрыть от разведки барнцев численность своего войска. Поэтому фуражирам разрешалось врать напропалую в тех деревнях, где они закупали продовольствие для армии, приукрашаяи расцвечивая как размер, так и заслуги армии. А дозоры и охранения каждый раз выдвигались с новыми значками и штандартами, будто бы от разных полков.

Прибыв в долину, которую местные проводники назвали Сухоросной, Антоло понял, что дальше идти не нужно. Здесь идеальное место для встречи с неприятелем, которая как ни крути, а состоится.

В пониженной, котлообразной части долины Триединый не создал ни единого родника или ключа, ни одной речушки или ручья. Зато выше, на юго-востоке протекала речка Жалька, неглубокая – овца вброд перейдет, – зато с чистой холодной водой. На берегу реки Антоло разместил обоз и на скорую руку укрепленный лагерь. Рвы решили не копать, все равно кольев для ограды в безлесной Табале днем с огнем не сыскать. Ограничились вагенбургом, составленным из возов, и четырьмя сторожевыми вышками, слепленными кое-как из жердей.

На холмах-могилах, пересекающих «скакательный сустав» долины, Антоло приказал соорудить редуты. По одному на каждый пригорок. Простые четырехугольники валов со рвами по внутренней стороне периметра. Снаружи рва не делали – боялись не успеть к приходу вражеской армии. Зато вал прикрыли дерном, совершенно сровняв его по цветус зеленеющими склонами холмов.

Здесь, в шести редутах, Антоло разместил стрелков, лучников и арбалетчиков, приставив к последним по два заряжающих на брата. Только добровольцы. Двести человек без малого. В случае провала замысла они окажутся в окружении и почти наверняка будут уничтожены врагами.

В двухстах шагах за редутами выстроилась табальская пехота. Все по канонам воинского искусства. Ряд щитоносцев, за ними пикинеры. Потом – арбалетчики. На правом крыле Антоло сосредоточил конницу. Все равно слева – каменистая осыпь, по которой атака получится только шагом, да и то всадники будут больше под ноги смотреть, чтобы лошади копыта не побили, оскальзываясь на круглых валунах. Есть надежда, что барнцы этого не знают и могут атаковать слева. А чтобы еще больше раззадорить противника, там решено было поставить пращников – пастухов и крестьян из окрестных сел, напросившихся на войну. Пускай-ка барнские латники попробуют подойти к строю под градом камней…

Ударная сила – четыре десятка кентавров – прятались в глубокой лощине. Антоло поставил перед ними особо важную задачу – в разгар сражения пройти по тылам вражеской армии. Если получится, поджечь обоз, а нет – так просто посеять панику. Даже сведущий в воинском деле полководец растеряется, увидев конелюдей за тысячу миль от Великой Степи. И призадумается: а не готовят ли ему еще какую неожиданность.

И вот теперь, когда все приготовления закончены, все отряды расставлены, капитанам и лейтенантам объяснили, что они должны делать и в каком случае, военачальник и его штаб остались вроде как не у дел. Только ждать и молиться Триединому.

Барашки белых облаков неслись по сапфирно-синему небу. Холодный ветер сушил щеки, шевелил светлую бородку бывшего студента, рвал тяжелое полотнище стяга Стального Дрозда.

Антоло сдерживал себя, чтобы не начать ходить туда-сюда. Еще не хватало показать волнение перед ординарцами и вестовыми. Довольно с них, что штабные, переругиваясь,в сотый раз проверяют и перепроверяют план предстоящего боя. Они тоже люди, тоже переживают, но пытаются таким образом занять себя.

– Идут! – звонко выкрикнул вставший на цыпочки с вытянутой, как у аиста, шеей парнишка-вестовой. Сорвался на писк. Покраснел, словно маков цвет, но упрямо повторил: – Идут! Вижу!

Да. В самом деле. В дальнем конце долины замелькали флажки, похожие на те, которые конница прикрепляет позади копейных наконечников. Антоло пожалел, что под рукой нет чудо-трубки, через которую профессор Гольбрайн показывал им небесные светила. Почему никто еще не додумался использовать такие трубки на войне? Нужно будет обязательно заказать хотя бы одну…

Разъезд всадников в синих сюрко – рассмотреть герб, изображенный на них, не удалось бы, пожалуй, и через зрительную трубку – проскакали по дуге через низину, придержали коней в полумиле от редутов. Похоже было, что они переговариваются, потом один махнул рукой, и, подняв коней в галоп, дозор скрылся из виду.

Антоло поманил первого вестового:

– Скачи к ди Гоцци. Пусть готовятся. Сейчас начнется.

Мальчишка умчался к подножию холма, и вскоре дробный перестук копыт возвестил, что он отправился исполнять поручение. Ди Гоцци вызвался командовать гарнизонами редутов. «Жил всю жизнь неудачником, так хоть помру героем!» – смеясь пояснил свой выбор одноглазый кондотьер.

Второй гонец помчался к пехоте – предупредить, что пора возвращаться в строй. До того солдатам разрешили отдыхать по очереди, через десяток, чтобы не изнурить за время ожидания сражения.

– А если они не примут боя? – еле слышно проговорил Энзимо ди Полларе.

– Примут, – твердо ответил кондотьер дель Граттио. – Во-первых, они уверены в себе…

– И кулаки чешутся, – добавил генерал делла Нутто.

– Согласен, – кивнул кондотьер. – Но еще для их генерала важно, если он, конечно, не полный придурок, сломать хребет табальскому сопротивлению одним махом, не распыляя силы. Зачем гоняться за непокорными дворянами по всей стране, выколупывая их по одному из замков? Зачем штурмовать город за городом? Ведь вот они мы – как на ладошке. Приходи и бери.

– Потому наш генерал и поставил все на сегодняшнее сражение. – Полковник дель Косто понизил голос, но Антоло все равно его услышал. – Как говорится, на коне или на свинье…

Дель Граттио зашипел на него, как рассерженный кот. Полковник испуганно замолчал.

Бывший студент медленно повернулся к штабу.

– Я не только поставил на сегодняшнее сражение, – сказал он, внимательно глядя на соратников. – Я еще загадал желание. Победим, пойду на Аксамалу и установлю знамя Империи на том месте, где прежде был дворец императора. Даже если пойду один. Не победим, значит, останусь здесь. Жить будет незачем.

Воцарилась тишина.

Только ветер свистел в ушах да всхрапывали кони под холмом.

Первым молчание нарушил кондотьер:

– Вы пойдете не один, мой генерал. Если что, отправимся в Аксамалу вдвоем.

– Втроем пойдем, господа! – решительно вмешался дель Косто. – Всю жизнь мечтал пройтись по Банковой до Прорезной. Говорят, там бордели… – Он причмокнул, подкатил глаза.

– Особенно «Роза Аксамалы», на углу Прорезной и Портовой, – кивнул Антоло. – Обязательно заглянем, господа.

– А о нас вы уже забыли? – старческим голосом проскрипел делла Нутто. – Так вот! Считайте, что мы с его светлостью с вами напросились. Что скажете, молодежь?

– Да что говорить? – усмехнулся дель Граттио. – Драться надо.

– И мы будем драться, – согласился бывший студент, поглаживая для успокоения рукоять шестопера. – Барнцы – ребята бравые. Но чтобы нас одолеть, здорово поднатужиться надо. Вот я и думаю, как бы с ними чего не вышло… Неприличного.

Громкий хохот командиров передался вестовым, долетел даже до двух рот резерва. Солдаты оглядывались и тоже начинали улыбаться, хоть и не понимали, в чем дело. Но раз начальство смеется, значит, все не так уж плохо.

Барнцы не долго простояли, разглядывая странные сооружения на холмах. Может быть, их генерал имел лишь смутное представление о фортификации и выгодах, которые она может принести обороняющемуся войску? Зато он видел вдалеке выстроившиеся ряды табальского войска и был уверен в своем численном превосходстве.

Пехота отдохнула немного после перехода. Разъезды погарцевали на виду у защитников редутов. Очевидно, Энлиль доль Гобарро за это время продумал в общих чертах план грядущего сражения. Он двинул войско не шеренгами, а колоннами – вообще-то, новинка в военном деле Сасандры, закостеневшем в использовании линейного построения. Обычно колонны применялись лишь при штурме крепостей. Они и понятно – подтаскивать фашины и лестницы так проще. А в полевых сражениях по-прежнему властвовало построение в шеренгу. Вот и войско Антоло не избежало этой участи… А барнский генерал нашел неожиданное решение.

Пять колонн, закрываясь щитами, поползли между холмами. Как ни старался Антоло, но не смог разглядеть – равны ли они по силам или доль Гобарро задумал прорыв в каком-то одном месте.

Конница пока с места не трогалась. Собралась на левом фланге и выжидала.

Это тоже показалось необычным. Как справедливо заметил генерал делла Нутто, латники всегда стремились в бой первыми. Разогнать коней и ударить в цепь вражеских щитоносцев, бросить поводья и рубить направо и налево, сжимая рукоять меча двумя руками… Это ли не счастье? И тут уж исход дела часто решала стойкость пехоты. Устоит, не разомкнет щиты, не побегут солдаты, бросая оружие, – считай, половина победы в кармане. Лошадь не дура, на копейное жало сама не полезет. Ну, положим, кое-кто и сумеет разогнать коня так, что тот не сумеет остановиться, а остальные отпрянут, встанут на дыбы, сбрасывая седоков. И тогда, если пехотинцы ударят дружно и слитно, весь строй, как один человек, и вторая половинка победы прибавится к первой. Но доль Гобарро сумел удержать порыв конницы, оставил ее в резерве и теперь наверняка использует для создания переломного момента в сражении. Ладно, поглядим… Свои латники имеются.

Стрелки в редутах молчали, не выдавая своего присутствия, когда барнцы приблизились на двести шагов.