Чтение 3–й страницы книги ~Стальной дрозд~

Пощечины, пощечины, пощечины…

Широкие ступни глумились над землей, которую люди пытались, но не могли отстоять.

Дроу?

Парень рванулся, силясь подняться.

Неужели он в плену у остроухих?!

Его порыва едва хватило на то, чтобы зацепиться кончиками пальцев за бортик телеги.

Внезапная боль в ногах (хвала Триединому, раз болят, значит есть!) заставила тело выгнуться дугой, бросила обратно на влажную солому.

Тут же кто-то схватил его за плечо, в ухе зашелестел быстрый, сбивающийся шепот:

– Лежи, лежи, гвардеец… Не двигайся…

Чей это голос?

Кажется знакомым, но вроде бы ни на кого из наемников не похож…

Где он мог его слышать и запомнить?

– Лежи смирно…

Телегу ощутимо качнуло, и на фоне темного неба возникли неясные очертания головы со вздыбленными жесткими волосами, лупатые глаза с вертикальными зрачками глянули в упор.

– Мин’т’эр! Эешт’! Г’аар’та![7]

У щеки что-то свистнуло, обдавая ветерком. Может быть, конечно, тесак, а может быть, и просто ладонь.

Из всей фразы Кир понял только первое слово. И то потому лишь, что слышал его от дроу перед началом боя у моста.

– Ха лаб’хэйр! Ха т’ейтц! Б’хейт маэр![8]

Не дождавшись ответа, остроухий спрыгнул с телеги.

Вновь босые широкие ступни зашлепали по земле.

Шлеп, шлеп, шлеп…

Под эти звуки Кир закрыл глаза. Разум отказывался осознавать происходящее. Он в плену у дроу. Они везут его куда-то. Причем не только его. Здесь, на повозке, самое меньшее, трое раненых людей.

Кто они?

Неужели кто-то из банды[9]Кулака выжил?

Тогда остается надежда. Ничего, остроухие демоны, орите, пугайте, угрожайте сколько вашей душе угодно (если она у вас есть, конечно). Мы еще поборемся.

Молодой человек вздохнул умиротворенно и, несмотря на бедственное положение, уснул.

Острая боль в ногах вызвала невольный стон.

Кир охнул, открыл глаза.

Четверо дроу бесцеремонно вцепились в него, стягивая с телеги, словно мешок с ненужным хламом. Двое за руки, двое за ноги. Тьялец зашипел сквозь зубы. Браниться или просить снисхождения он счел постыдным.

Остроухие подтащили парня к небольшому костерку, чьи пляшущие огоньки укрывались от мороси навесом из еловых веток, швырнули на грязную землю. Рядом уже корчился, поскуливая, человек в драной рубахе.

Кто?

Кир повернул голову набок, пытаясь в слабом отсвете костра различить черты лица, а когда узнал раненого, едва не взвыл от разочарования и злости.

Вензольо!

Картавый каматиец из числа отданных в солдаты студентов. Мудрец выловил его из Ивицы во время штурма Медрена.[10]Зачем, спрашивается? По мнению Кира, трусоватому южанину лучше было бы утонуть. Так ведь нет… Мудрец выловил, Антоло распознал старого знакомца – они дружили еще во время учебы в Аксамалианском университете, хотя в последнее время не выказывали друг к другу особой приязни, а Кулак разрешил остаться в отряде. Видите ли, уж очень хотел Вензольо стать наемником. Ну прямо с детства мечтал!

Да как бы не так!

Он просто думал, что наемники как сыр в масле катаются. Привольное житье: хотят – нанимаются, не хотят – не нанимаются; денег куры не клюют. А ко всему прочему еще добыча – доля от награбленного.

Ничего подобного в погоне за бароном Фальмом Вензольо не получил, да и не мог получить. Только голод, холод, дождь за шиворот и отбитую о седло задницу, а в конце концов – сражение не на жизнь, а на смерть, на победу в котором никто из отряда Кулака не рассчитывал.

В последнем бою каматиец проявил себя не с лучшей стороны, в общем подтверждая собственную репутацию. Получив легкую рану в ляжку, пытался удрать, но стрелы дроу оказались проворнее. Насколько Кир помнил, Вензольо ранен в руку и ногу. Так что причин для стонов и завываний тьялец не видел. Мужчина должен терпеть боль. А в особенности перед лицом таких непримиримых ненавистников человеческой расы, как остроухие…

Тем временем дроу подтащили третьего пленника. Уронили его без всякой жалости на землю, снова нырнули в темноту.

Выходит, выжило больше трех человек?

А кто этот?

Слипшаяся от грязи и крови борода, затертый, застиранный гугель,[11]на левой щеке – родинка. Да это же один из следопытов, прибившихся к отряду наемников у переправы. Помнится, их вожак… Шпень, кажется… называл Кулака Одноруким и радовался как ребенок, что кондотьер вернулся на север. Мужики с радостью пожертвовали собой, прикрывая отход беженцев, хотя их никто не уговаривал. Сами остались. Сами подставились под стрелы дроу, хотя каждый уволок с собой на тот свет не меньше дюжины врагов.

Однако Кир ясно помнил, что следопыт с родинкой получил стрелу в живот. Редкого здоровья человек способен выжить после такого ранения…

Пока тьялец предавался воспоминаниям, карлики приволокли четвертого пленного.

И опять затеплившаяся было надежда погасла, как уголек под проливным дождем. Он вновь обманулся, ожидая увидеть кого-либо из людей, с кем подружился за время кампании в северной Тельбии и на пути к горам Тумана. Само собой разумеется, хотелось видеть рядом с собой опытного и надежного бойца, на чей совет можно положиться, опыту которого стоит доверять, кто прикроет спину и поддержит в трудный час соленой, но веселой шуткой.

Нет, судьбе угодно было распорядиться иначе.

Четвертым раненым, которого дроу приволокли к костру, оказался лейтенант Жоррес дель Прано, четвертый пехотный полк одиннадцатой армии Сасандры. Адъютант генерала Андруччо делла Робберо, с равной бездарностью положившего как свою армию в предгорьях, так и ее жалкие остатки у моста.

Кир понял, что остался один. Надеяться на чью-либо помощь не приходилось.

Он вдруг ощутил себя маленьким и слабым.

Что он сможет сделать в одиночку, с покалеченными ногами, против целой орды остроухих, которыми (он не сомневался) кишат окрестные земли?

Сколько ему осталось до жертвенного алтаря?

Молодой человек вспомнил рассказы Белого о том, как дроу обычно приносят в жертву своему божеству, Золотому Вепрю, захваченных на поле боя пленных. Причем задача эта возлагается жрецами на воинов клана Горной Сосны. А ведь именно им противостояли наемники у моста. Значит, цели карликов ясны. Жаль, так и не удалось выяснить способ жертвоприношения, принятый у дроу. Хотелось бы чего-нибудь легкого и безболезненного, но Кир уже почти смирился с гадостями, которые время от времени подбрасывает ему судьба, и не сомневался, что из всех имеющихся у них в арсенале способов умерщвления остроухие выберут самый отвратительный.

Эх, лежали бы сейчас с ним рядом Пустельга и Кольцо! Или, на худой конец, Почечуй и Антоло – можно было бы попытаться наброситься на охрану. Хотя бы умереть по-мужски– с оружием в руках. А тут, как назло…

– Гвардеец… – расслышал он хриплый, едва слышный шепот. – Гвардеец…

Кирсьен повернул голову на звук.

Лейтенант дель Прано смотрел на него ясными глазами, в которых парень прочитал холодную решимость и отчаянную смелость.

– Чего тебе? – все-таки не сумев преодолеть неприязни, буркнул он в ответ.

– Ты держишься молодцом… – сказал адъютант.

– Твоими молитвами, – начал закипать Кир.

– Говори тише. С них станется кляпы нам засунуть…

– Зачем мне вообще с тобой говорить? – Тьялец пожал бы плечами, но не сумел бы сейчас пошевелить и пальцем.

– А с кем мне говорить? – округлил глаза дель Прано. – Каматиец скулит и плачет весь день напролет. Бородач, похоже, скоро умрет. Или карлики дорежут. Слишком тяжело ранен.

– И что с того?

– Чтобы спастись, мы должны держаться друг друга, – быстро проговорил лейтенант и отвернулся, уставившись в небо.

К ним неслышными шагами подошел дроу. В руках его Кир разглядел корявую миску.

Кормить их, что ли, надумали?

С другой стороны, правильно – вряд ли Золотому Вепрю понравятся заморенные, умирающие от голода и жажды жертвы.

«Давайте, кормите, – подумал молодой человек. – Можете еще и полечить. А вот когда я смогу дотянуться до глотки ближайшего из вас и, главное, буду уверен, что сломаю эту глотку, тогда мы посмотрим еще кто кого! Ваших жрецов, остроухие, ожидают большие неприятности…»

Волей-неволей слова лейтенанта дель Прано вдохнули в Кира надежду. Кажется, он неплохой парень. Излишне самоуверенный, как, впрочем, все сыновья богатеньких отцов. Но ведь не стал же отсиживаться в Аксамале, а отправился в действующую армию, да еще куда – на правобережье Гралианы! Даже в Тельбии, где шла открытая война, не было так опасно. Уж лучше такой товарищ, чем никакого.

Кир хотел повернуться к дель Прано и подать ему какой-нибудь знак, что предложение дружбы принято, но подошедший дроу оказался не поваром, а лекарем. Поставив мискуна землю, он рванул заскорузлые тряпки, обмотанные вокруг ног молодого человека. Чтобы не взвыть от боли, тьялец до хруста сжал зубы и впился пальцами в сырой дерн.

Глава 3

Широко шагая по дороге, усыпанной палой листвой, Емсиль подставил правую щеку солнцу, наслаждаясь, быть может, последним в эту осень погожим деньком.

Парень опирался на тяжелую дубину, которую выломал себе из ствола молодого ореха, сам очистил от коры и обстрогал ножом неровности. Это оружие ему было привычнее, чем меч, копье или арбалет. В Барне каждый мужчина просто обязан уметь сражаться на посохах – состязания проводятся и на День Весны, и на праздник Последнего Снопа, и на Солнцестояние, припадающее на летний месяц Быка. Победители пользуются всеобщим почетом и уважением. И небезосновательно. Ведь хороший мастер посоха на равных сражается с тяжеловооруженным латником. Хотя Емсиль покинул родину еще юношей – в семнадцать лет барнцам не разрешают даже пива пригубить, а за танцульками они могут наблюдать лишь из-за пределов вытоптанного круга, – худо-бедно управляться с посохом он умел. Что не преминул доказать Дыкалу, довольно жестоко обсмеявшему «деревенское», по его словам, оружие. Емсиль трижды подряд обезоружил опытного, сточившего половину зубов на воинской службе сержанта. А после того, как барнец, не дожидаясь подмоги, разогнал дюжину оголодалых дезертиров, вздумавших на водопое отнять у него коней, подобные разговорчики и вовсе прекратились.

Парень шел по солнечной стороне дороги, стараясь не заглядывать мысленно в отдаленное будущее. Нужно уметь наслаждаться тем, что имеешь в руках. Ведь в самом-то деле, глупо отказываться от простой похлебки, мечтая о копченом окороке, когда до ближайшего торжища не одна сотня миль по чащобам и буеракам, а варево – вот оно, в котелке. Солнышко светит? Отлично! Дождь прекратился, и за пять дней дорога успела «протряхнуть», как говорит Батя? Замечательно! Вогля и Пигля перекололи поленницу дрову зажиточного хуторянина, получив за это здоровенную ковригу с ломтем сала? Вообще чудесно! Живи и радуйся жизни.

Кстати, Вогля и Пигля – братья-близнецы, дезертировавшие из третьего полка пятой пехотной армии Сасандры, – сейчас, беззаботно болтая, далеко опередили телегу. Дыкал несколько раз прикрикивал на них, требуя соблюдать тишину и осторожность. Все-таки дороги Тельбии не становятся безопаснее по мере приближения к Арамелле, а путников слишком мало, чтобы противостоять большому отряду дезертиров или шайке местных повстанцев. Парни вроде бы и послушались, стали говорить потише, а все равно сержанты, ведущие неторопливую, обстоятельную беседу на передке телеги, недовольно морщились. Да, собственно, и Емсиль, как уроженец лесистого Барна, не мог не признать: следует быть более осмотрительными. Это только горожанин или вельзийский крестьянин, привычный к редким рощицам среди бескрайних полей, может вести себя так беспечно в лесу. Им кажется: ну что тут такого? Деревья заглушат любой звук. Обманчивое заблуждение. Лес любит тишину. И посторонние звуки слышны здесь гораздо дальше, нежели в степи или, скажем, в большом городе. А опытный наблюдатель узнает о приближении постороннего еще и по смолкшему щебетанию птиц, по взлетевшим галкам или ореховкам, по тревожному крику сороки.

Потому Емсиль и вознамерился догнать балаболок и хорошенько отчитать их. А если возникнет необходимость, то и слегка по шее приложиться. Уже несколько раз приходилось. Близнецы порой вели себя как мальчишки. Начав балагурить и подначивать друг друга, остановиться сами не могли. Тогда кто-либо из сержантов, а то и Емсиль успокаивали их. Иногда слов оказывалось достаточно, а когда приходилось и к силе прибегнуть. Давать отпор они не пытались. Ну, ребятня! Что с них возьмешь? Пожилых солдат уважали по привычке, укоренившейся за несколько месяцев армейской службы: нашивки сержанта – святое, попробуй только не подчиниться. А Емсиля Триединый силушкой не обидел, если бы хотел, мог бы подковы в ладони ломать. Поэтому он на правах старшего товарища тоже принялся приструнять озорников. И, по мнению Дыкала, довольно успешно. Вообще ветеран несколько раз заявлял, что из барнца, если тот вздумает продолжить солдатскую службу, может получиться очень хороший, прямо-таки замечательный сержант.

Но Емсиль становиться военным не хотел. И раньше не хотел, и теперь.

Он мечтал стать лекарем. Даже если для этого придется сменить имя или поступать в другой университет, ведь, скорее всего, в Аксамалу путь ему теперь заказан. Ничего,в Браиле, говорят, тоже дают неплохое образование медикам. Сравнимое, во всяком случае, со столичным.

Капитан т’Жозмо дель Куэта, ранее командовавший ротой, где служили Емсиль и Дыкал, недавно подтвердил – лекарский талант барнца от Триединого. Офицер до сих пор лежал на куче сена, укрытый по самое горло потрепанным солдатским плащом. Его, тяжело раненного – два болта в живот и стрела повыше печени, – вытащили на руках после штурма Медрена и везли на родину, в Вельзу.

Емсиль как мог лечил командира: промывал раны, менял повязки, поил настойками из трав, способствующих заживлению и укрепляющих силы. А совсем недавно, десяти дней не прошло, решился вскрыть одну из ран. Ту, которая от стрелы. Она никак не хотела затягиваться, гноилась, дурно пахла. Кожа вокруг набрякала багровым, блестела, наливалась, словно опухоль. И никакие примочки не помогали.

Бывший студент долго собирался с духом. Вспоминал книги с картинками, виденные в университете мельком, без пояснений педагогов, – на медицинский факультет он так и не успел поступить, ознаменовав окончание подготовительного[12]дракой в борделе, которая закончилась сперва тюрьмой, а потом армией. Потом тщательно готовился: наточил нож до бритвенной остроты, нащипал из тряпок корпии, вскипятил в котелке пригоршню смолистых еловых шишек, чтобы вымыть гной. Потом помолился Триединому и приступил. Вскрыл рану, обнаружил осколок ребра. Вернее, несколько осколков и вдобавок начавшее уже чернеть мясо. Емсиль тщательно срезал подгнившую плоть, удалил осколки, долго промывал разверстую, как пасть неведомого чудовища, рану.

Лишь после этого у капитана дель Куэты уменьшился, а вскоре и совершенно спал жар. Он начал помногу спать, хотя оставался еще слабым. Ради того, чтобы подарить капитану немного покоя, повозка шла медленно. Батя старался выбирать дорогу поровнее, чтобы не растрясти выздоравливающего. Убедившись, что его подопечный спит, Емсиль прибавил шаг и вскоре нагнал Пиглю и Воглю.

Более худой лицом и вертлявый Вогля уже примеривался дать пинка под зад своему братцу, который прикрывался руками и то ли похрюкивал, то ли повизгивал от смеха.

Лучше этой кривляющейся парочки заявить о продвигающейся по проселку телеге мог только отряд барабанщиков или полдюжины опытных, умелых трубачей.

Емсиль на ходу негромко окликнул парней, перебрасывая посох в левую руку, а правую сжимая в кулак. Угроза возымела действие. Вогля выкатил глаза и зажал ладонями рот, а Пигля скорчил страшную рожу и прикрыл руками теперь уже не задницу, а затылок.

Ну, по крайней мере, оба замолчали.

Сзади одобрительно кашлянул Дыкал.

Теперь над дорогой и сжавшим ее с двух сторон грабняком воцарилась тишина. Наверняка недолгая – насколько хватит терпения у молодых оболтусов? О чем думал вербовщик, нанявший их на армейскую службу? Сколько розог обломали о них сержанты третьего полка? И ведь ничему так и не научили!

Тихонько пригрозив близнецам, что вывернет их наизнанку, если шалости возобновятся, Емсиль скорым шагом далеко опередил повозку.

Как же хорошо шагать, не слыша криков, шума, возни! Птицы уже не поют, даже те, что не улетели на юг, но лес живет своей жизнью. Поскрипывают ветви под внезапным порывом ветра. Трепещет желтовато-бурая с примесью оттенков багрового листва, уцелевшая под напором осени. Время от времени лист срывается и медленно слетает на землю.

Шорохи, поскрипывания, едва слышный посвист ветра в обнажившихся кронах создавали ни с чем не сравнимую лесную тишину. Которая вроде бы и не тишина вовсе, но и вместе с тем тишина. Любой посторонний звук выделяется из нее, словно уроженец Гронда на улицах Аксамалы. Вот как, например, эти далекие вскрики.

Что?

Вскрики? В лесу?

Емсиль покрепче перехватил посох и, застыв на месте, прислушался.

Да. Сомнений быть не могло. Исполненные страдания женские крики доносились откуда-то справа от дороги. Барнец окинул взглядом обочину: довольно пологий склон холма, но телеге не проехать – слишком близко сошлись толстые, бугристые стволы грабов.

– Что встал? Мамку вспомнил? – развязно спросил поравнявшийся с ним Вогля.

– Тише! – Емсиль сверкнул на него глазами. – Послушай лучше! А ты, – коротко бросил он Пиглю, – бегом назад! Сержантов предупреди!

– Чего предупреждать-то? – недоуменно вскинул брови парень, но тут крик повторился. Лицо вельзийца вытянулось, и он без лишних слов трусцой побежал по своим следам обратно.

– Кто бы это? – подозрительно побелевшими губами проговорил Вогля.

Емсиль пожал плечами.

«Откуда же мне знать? – подумал он. – Но вот тому, кто заставляет женщину так кричать, я бы голову открутил. Это точно…»

Продолжая прислушиваться, он осторожно шел вдоль обочины дороги. Пальцы сжимали дубину так, словно вот прямо сейчас кто-то выскочит из подлеска и набросится на нихс Воглей.

Торопливо приблизились Батя и Дыкал. Оба серьезные, сосредоточенные, на поясе у каждого меч, в руках – арбалет.

– Сорванца я телегу сторожить оставил, – непонятно зачем пояснил Емсилю Батя. – От меня и однорукого проку больше. – Он пошевелил левым плечом. Его рука, хотя и зажила вроде бы, все еще плохо слушалась и могла подвести в самый неподходящий миг. Например, когда нужно котелок с огня снять. Один раз они уже лишились и похлебки и костра одновременно. – Что тут у тебя?

– Кричат в лесу… – пояснил барнец. – Нехорошо кричат.

– Кто кричит? Ты… дык… толком говори, – требовательно произнес Дыкал.

– Кажется, женщина… – развел руками Емсиль.

– Или девка, – добавил Вогля.

– Ага! – кивнул Батя. – Из леса доносились девичьи крики, медленно переходившие в женские…

Оценить шутку по заслугам они не успели.

Страдающий крик вновь прокатился по лесу. Задрожал, отражаясь от деревьев. Емсиль готов был поклясться, что звучит он приглушенно, сдавленно.

– О! Опять! – поежился Вогля. – Что делать-то будем?

– Слышь, мужики, может, и этого до телеги отослать? – нахмурился Батя. – Пользы с него, как с козла…

– Нет! – решительно перебил его Дыкал. – Нельзя. Вдвоем они такого начудят… А тут… дык… под присмотром.

– Тогда сзади будь, – брезгливо скривился пожилой сержант в сторону Вогли. – И за железо не хватайся. Порежешься… Пошли, что ли?

– Мы в лес пойдем? – пискнул Вогля, перемещаясь за спины старших спутников.

– Нет, на речку, – ответил Батя.

– Спасать? – не унимался парень.

– Нет, по ягоды! Да замолчи же ты! – не выдержав, рыкнул на него сержант.

Они медленно зашагали по дороге. Как-то само собой вышло, что первым оказался Емсиль с посохом наперевес. Сержанты, держа арбалеты на изготовку, отставали от него на пару шагов. «Оно и к лучшему, – думал барнец. – Прикроют в случае чего». Замыкал шествие Вогля. Он ежился, озирался по сторонам и без надобности сжимал рукоять короткого пехотного меча, висевшего на поясе.

Пока они шли, крики повторились трижды. Каждый раз громче. Значит, отметил про себя Емсиль, идут они в правильном направлении. Он все прикидывал: придется ли драться? И к стыду своему, осознавал, что почти мечтает о хорошей потасовке. Раньше за спокойным и уравновешенным барнцем такого не водилось. Недаром он сказал наемнику, который уговаривал его бросить армию и записаться к ним в банду, что хочет лечить людей, а не калечить. Но сейчас… Нет, нельзя такое творить. Тем более с женщиной. Даже если она в самом деле в чем-то виновна.

Шагов через сто барнец заметил примятую траву на правой обочине. Две полоски. Явно от колес. Он глянул на ветви деревьев, нависшие в этом месте над краем дороги, и увидел то, что ожидал. Свежесодранную кору и несколько обломанных веточек.

Под одобрительным взглядом сержантов он быстро осмотрел пожухлую траву. Отпечатков ног не было, но дерн между следами колес взрыт нековаными копытами. Меньше лошадиных. Возможно, ослы или мулы.

– Идем? – одними губами спросил он.

– Дык… Чего ждать?

Емсиль кивнул и нырнул под лесной полог.

Почему-то барнец удивился, когда в конце протянувшейся на полсотни шагов тропки перед ним открылась небольшая, довольно уютная полянка. Воображение рисовало мрачное ущелье, бурелом, искореженные стволы деревьев, вытянувших сучья, словно загребущие руки с растопыренными пальцами. А тут – ровные грабы, отшагнувшие за кромку поросли и пожухлых, но все еще нарядных стеблей белокопытника, поседелых, как благообразные деревенские старички и старушки.

У дальней опушки паслись стреноженные лошадки… Нет, все-таки мулы. Полдюжины, разных мастей. Емсилю запомнился чубарый, скалящий длинные желтые зубы. Неподалеку от животных стояла повозка: трехосная, закрытая, наподобие карруки,[13]со слабонаклонной двускатной крышей. Больше всего похожая на маленький домик на колесах. Колеса, борта, козлы, даже крыша раскрашена в кричащие цвета – алый, ядовито-зеленый, бирюзовый, желтый, как середка у ромашки. Правда, местами краска облупилась от непогоды и требовала подновления. Зато на стене тянулась надпись. От двери с глазком в виде сердечка до задернутого пестрой занавесочкой окна.

«Запретные сладости».

Передвижной бордель, что ли?

Но взгляд Емсиля задержался на повозке лишь короткое мгновение, переносясь к разлапистому грабу в полутора плетрах[14]от него.

На его длинной нижней, вытянутой над землей ветви висели, дерзко белея на фоне темного леса, два женских тела. Конечно же, женских… Хоть барнец мог видеть лишь спины, очертания (довольно соблазнительные, следует заметить) не допускали двоякого толкования. У одной рассыпались по плечам светло-русые волосы, а у другой – черные, как вороново крыло, кудряшки. Женщины едва касались травы пальцами ног – запястья их обвивала толстая веревка и, переброшенная через ветку, удерживала жертв почти на весу. Рядом с ними стоял, крепко упираясь подошвами добротных сапог в землю, розовощекий и широкоплечий парень лет семнадцати, если судить по мягкому пушку на щеках и наивному взгляду. О таких говорят – кровь с молоком. И впрямь, здоровьем так и пышет. Налитые силушкой плечи распирают простую курточку из дешевого сукна. Хоть парень и уступал Емсилю ростом, барнец, тоже не обиженный силой, невольно позавидовал его мощи. Хоть в плуг запрягай. В правой руке здоровяк держал широкий кожаный ремень, обмотав вокруг ладони один его конец. Для чего? Красные полосы, перечеркивающие спины и ягодицы подвешенных женщин, не оставляли сомнений в происходящем.

Чуть впереди и левее прохаживался, время от времени почесывая в паху, невысокий, низколобый мужик с перебитым носом. Над бровью его зрел крупный багровый чирей, и такой же точно, только недозрелый, алый и блестящий, пробивался под нижней губой. Черные волосы сальными космами свисали на бригантин, сияющий начищенными бляхами.

– А ну-ка, всыпь им еще, Тюха! – сиплым голосом произнес чернявый. При этом в его рту неприятно мелькнул темный провал на месте верхних резцов.

Голубоглазый розовощекий паренек занес руку с ремнем.

Емсиль больше не медлил. Сжав посох покрепче, он направился прямиком к грабу, где вершилась казнь.

– Э! Я не понял, борода! Ты чего? – возмутился щербатый, бросаясь наперерез. В его пальцах, словно по волшебству, появился длинный корд.

Барнец прикинул: успеет ли перебить запястье или хотя бы вышибить оружие у неожиданного противника? Чернявый двигался легко, вихляясь телом из стороны в сторону, корд мелькал в его пальцах, устремляясь острием то вверх, то вниз. Сразу видно мастера уличных драк. Среди забияк-студентов в Аксамалианском университете изредка такие попадались. Например, Летгольм, погибший в тот злополучный вечер в «Розе Аксамалы», хоть выглядел изнеженным и женоподобным, но с граненым клинком корда вытворялчудеса. Крутил и правой, и левой рукой. Мог уколоть врага из такого положения, что тот и не помыслил бы ждать атаки.

– Смерти ищешь, борода? – с отчетливым вельзийским выговором сказал чернявый. – Так я тебя сейчас распишу. Эт-точно!

Позади щелкнул арбалет. Щербатый охнул и схватился за плечо. Согнулся, прожигая озлобленным взглядом из-под черных бровей. Емсиль, не останавливаясь, оттолкнул еголоктем. За десяток шагов поравнялся с оторопевшим здоровяком. Тюха так и застыл с поднятой рукой, изумленно хлопая ресницами. Барнец без всякой жалости ткнул его концом посоха под ложечку, а когда юноша скорчился, замахнулся, чтобы треснуть по шее, но пожалел и от души приложился поперек лопаток.

– Это что за самоуправство, господа? – раздался глуховатый голос. В нем прозвучали нотки возмущения, граничащего с благородным негодованием, и одновременно испуга.

– Дык… Это не самоуправство, – успел ответить Дыкал, прежде чем Емсиль повернулся. – Это воспитание называется.

– И не балуй, дядя, – веско добавил Батя.

Пожилой сержант повел арбалетом из стороны в сторону, пристально глядя на целящегося в Емсиля коренастого, довольно упитанного мужчину, полукровку-айшасиана, судя по смуглому лицу и толстым, слегка вывернутым губам. Его выпирающий вперед круглый живот был плотно обтянут бордовым камзолом из тонкого, дорогого сукна, прикрытым сверху плащом с меховой пелериной. Замерз, что ли?

Полукровка морщился и кусал губы, показывая признаки нерешительности. Арбалет дрожал в его пальцах, и это очень не понравилось Емсилю – того и гляди, нажмет на спусковую скобу…

– По какому праву? – воскликнул темнолицый, бросив быстрый взгляд на сидящую рядом с ним на раскладном стульчике черноволосую женщину в алом платье. Она сидела, низко наклонив голову, но с выпрямленной спиной – что называется, кол проглотила. Тут же, совсем рядом, стояла на коленях еще одна женщина, чьи волосы цвета спелой пшеницы совершенно скрывали лицо. В руках она держала маленький поднос, где стоял тонкой работы кубок.

– Дык… Мы – люди военные. Права сами устанавливаем, – медленно проговорил сержант.

– И безобразничать никому не позволим! – нахмурился Батя. И вдруг выкрикнул резко, словно отдавая команду новобранцам. – Кидай игрушку! Кому сказал?!