Чтение 7–й страницы книги ~Московский упырь~

– У тихвинского оглоеда Узкоглазова, – засмеялся Ртищев. – Знаю, знаю твое прошлое, парень. Тебе и кости в стакан – иди-ка завтра с утречка к тому кузнецу, вызнавай что надо. Дочку его заодно расспросишь, может, и она ошкуя видала… или того лучше – колдуна-ворожея!

Прохор важно кивнул:

– Да уж, что смогу, вызнаю.

– Ну и славно. А вы… – Андрей Петрович посмотрел на Митьку с Иваном. – А вы, парни, отчеты пишите!

– Как, опять? – возмущенно воскликнули оба. – Вчера ведь только писали.

Ртищев с усмешкой пожал плечами:

– То не мое желанье – Семена Никитича.

– Вот, ей-богу, утонем скоро в бумагах! – в сердцах заругался Митька.

Ртищев взглянул на него, вздохнул и ничего не сказал, лишь закашлялся.

– Ой, Андрей Петрович, – покачал головой Прохор. – Вам бы самому к этим ворожеям – да полечиться.

– Не верю я им, – откашлявшись, отмахнулся начальник. – Никому что-то в последнее время не верю, окромя себя и вот, наверное, вас. Что смотрите? Отчеты пишите, да побыстрее. Завтра боярину отнесу.

– Андрей Петрович, а может, мы отчет един на всех напишем? Ведь боярину-то все равно.

Ртищев почесал бородку:

– Наверное, все равно… Инда, пес с вами – пишите един. Только быстрее!

Накинув на плечи плащ, Андрей Петрович покинул приказ. За окном темнело.

Митька потер руки:

– Пожалуй, пора и нам. Отчет, думаю, и дома напишем.

– Ага, как же! – Иван сдул с кончика пера бурую чернильную каплю. – Раз уж начал… Да и немного тут… Сейчас вот о Митькиных ворожеях напишу… О кузнеце и дочке его, как ее?

– Марье, – подсказал Прохор и, немного подумав, добавил: – Только не рано ли про нее писать? Еще ведь ничего не ясно.

Иван задумчиво почесал за ухом и заново обмакнул в чернильницу перо:

– Правильно, рано. А то в следующем отчете не о ком писать будет. – Он скорописью набросал последнюю фразу и вывел подпись – заковыристую и непонятную, как у всех приказных. – Ну, вот и все, парни.

На следующий день, прямо с утра, Прохор направился на Кузнецкую. Шагалось легко, радостно. Стоял небольшой морозец, и яркое солнце весело слепило глаза, отражаясь в замерзших лужах. Над избами Замоскворечья поднимались в бирюзовое небо многочисленные дымы – с утра топились печи, пахло кислыми щами, свежим, только что испеченным хлебом, навозом и парным молоком – не всех еще коров переели в голодную пору, а точнее, чуть оправившись, завели новых. Не все, правда, далеко не все, много было недовольных, обиженных, сирых…

А вот владелец нескольких кузниц Тимофей Анкудинов к таковым явно не относился. Уверенный в себе был мужик, коренастый, сильный.

– Так ты, стало быть, кузнец, парень? – Сидя в горнице, он внимательно осматривал гостя.

– Молотобоец, – усмехнулся тот.

– Пусть так… А кто тебе сказал, что мне кузнецы надобны?

Прохор хохотнул:

– Так об том вся Кузнецкая толкует!

– Гм… – Тимофей прищурил глаза и вдруг, схватив лежавшую на лавке шапку, вскочил на ноги. – Идем!

– Куда? – удивился Прохор.

– В кузню. – Теперь уж пришла очередь Тимофея смеяться. – Ужо, покажешь свое умение.

– А и покажу! – Парень задорно тряхнул чубом. – Эх, раззудись плечо! Давай, хозяин, кувалдочку.

Тимофей без лишних слов показал пальцем на стоявшую во дворе кузницу, на кузнеца у наковальни, на подмастерьев, раздувавших мехами горн.

– Молотобоец, говоришь? – Анкудинов с усмешкой кивнул кузнецу. – А ну, дядько Михай, спытай парня!

Кузнец взял в руку щипцы и показал рукой в угол:

– Ну, что стоишь? Бери кувалду.

– Посейчас… Кафтан скину только.

Подумав, Прохор скинул и рубаху – жаль прожечь, новая, – прикрыл богатырскую грудь узеньким кожаным фартуком, подмигнул кузнецу:

– Показывай, куда бить.

Взяв в руки небольшой молот, кузнец вытащил из горнила раскаленную до красноты заготовку… ударил молотком – дзинь.

Бухх – ухнул кувалдой Прохор, с первого удара угодив в нужное место.

Кузнец довольно кивнул, снова пристукнул молоточком – дзинь.

Бухх!

Дзинь – бухх! Дзинь – бухх!

И только искры летели!

А Прохор… Прохор даже временами прикрывал глаза – такое удовлетворение испытывал от возвращения к старому своему ремеслу; тяжелая кувалда летала в его руках, словно перышко, блестели глаза, и оранжевые зарницы горна окрашивали покрывшуюся потом кожу.

– Молодец парень! – обернувшись, прокричал кузнец.

Хозяин кузницы Тимофей довольно ухмылялся.

А Прохор на них не глядел – увидал вдруг у входа в кузницу молодую красивую деву. Голубоглазую, с русыми косами. Дева смотрела на него с таким восхищением, что Прохор аж покраснел, засмущался, чего уже давненько за ним не водилось.

– Ну, хватит, хватит, парень. Положи кувалду – беру тебя молотобойцем, беру!

Послушно поставив кувалду в угол, Прохор подошел к рукомойнику…

– Хозяин, водица-то у тебя кончилась!

– Сейчас принесу… – Лишь сверкнули голубизною глаза.

Исчезла, убежала красавица… И вновь вернулась, уже с кувшином:

– Наклонися, солью.

Прохор наклонился, подставил под холодную струю спину.

– Эх, хорошо!

Отфыркиваясь, поднял голову:

– Тебя как звать-то, краса?

– Марьюшка, – потупила очи дева. – Марья.

Глава 4

Прочь!

Сыскное ведомство постоянно расширяло свою деятельность.Р. Г. Скрынников. Россия в начала XVII в. СмутаЯнварь-февраль 1605 г. Москва

Марьюшка потом рассказывала Прохору, как увидала его в первый раз, в кузнице. Этакий мускулистый голубоглазый великан с рыжеватой бородкой, с кувалдой, похожий на какого-то древнего северного бога. Запал, запал дюжий молотобоец в трепетное девичье сердце, – то же и сам чувствовал, и, надо сказать, чувство это очень Прохору нравилось. Красива была Марья, к тому же добра и умна – последние качества молотобоец разглядел чуть позднее, когда нанялся-таки в кузницу, хотя попервости вовсе не собирался махать молотом, да вот Марьюшкины глаза смутили.

Всю неделю – пока работал Прохор – девчонка постоянно прибегала в кузницу – то пирогов принесет, то квасу. Сама встанет у входа, смотрит, как летят из-под молота искры, как шипит опущенное в студеную воду железо, как оно изгибается, подчиняясь ударам, принимает форму подковы, дверной петлицы, рогатины.

– Вот спасибо, Марьюшка! – Кузнец и молотобойцы уписывали пироги за обе щеки. – Дай Боже тебе здоровьица да хорошего жениха.

Девушка краснела, смущалась, а парни хохотали еще пуще. Лишь Прохор иногда хмурился да одергивал – совсем, мол, смутили девку.

Как-то, закончив работу, Прохор умылся, оделся и, направившись к воротам, быстро оглядел двор, с удовлетворением увидав неспешно прохаживавшуюся девчонку. Длинный бархатный саян темно-голубого цвета, поверх него – пушистая телогрея, сверху – шубка накинута, сверкающая, парчовая, с куньим теплым подбоем, на ногах сапожки черевчатые, на голове круглая шапка соболья, жемчугом изукрашена, не кузнецкая дочь – боярыня, – видать, баловал Тимофей Анкудинович дочку.

Прохор нарочно замедлил шаг, наклонился, зачерпнул из сугроба снег – сапоги почистить. Скосил глаза – ага, девица тут как тут:

– Далеко ль собрался, Проша?

– Домой, – молотобоец улыбнулся. – Ну, куда же еще-то?

– А далеко ль ты живешь?

– Да недалече…

– Пройтись, что ли, с тобой, прогуляться до Москвы-реки да обратно? Денек-то эвон какой!

Денек и впрямь выдался чудный – с легким морозцем и пушистым снегом, с бирюзовым, чуть тронутым золотисто-палевыми облаками небом, с сияющим почти по-весеннему солнышком. Сидевшие на стрехе воробьи радостно щебетали, не видя подбиравшуюся к ним рыжую нахальную кошку. Оп! Та наконец тяпнула лапой – хвать! Мимо! Подняв нешуточный гвалт, воробьиная стайка перелетела на ближайшую березу, а кошка, не удержавшись, кубарем полетела в сугроб, слету вставая на лапы.

– Так тебе и надо, Анчутка, – погрозила пальцем Марьюшка. – Не воробьев – мышей в амбаре лови!

– Прогуляться, говоришь? – Прохор сделал вид, что задумался. – Инда, что же – пошли! Только это… матушка не заругает?

– Не заругает, – засмеялась девчонка. – Наоборот, рада будет, что не одна пошла, а из своих с кем-то.

Про батюшку Прохор не спрашивал, знал уже – Тимофей Анкудинович с утра раннего выехал в Коломну – договариваться со знакомым купцом о железной руде. Потому-то и закончили сегодня рано, правда, отнюдь не по принципу «кот из дому, мыши в пляс» – заданный хозяином «урок» выполнили: без обеда трудились и почти что без передыху. Зато вот и закончили – едва полдень миновал.

– Эх, что ж делать? – Прохор почесал бороду и махнул рукой. – Пошли!

Таких гуляющих, как они, на Кузнецкой хватало, и чем ближе к центру, тем больше. Когда свернули на Ордынку, ахнули: вся улица была запружена народом – молодыми приказчиками, подмастерьями, купцами, детьми боярскими, девушками в цветастых платках и торлопах, детьми с санками и соломенными игрушками, какими-то монахами и прочим людом. В толпе деловито шныряли торговцы пирогами и сбитнем:

– А вот сбитенек горячий!

– Пироги с капустою, с рыбой, с горохом!

– Сбитень, сбитень!

– Пироги, с пылу, с жару – на медное пуло – дюжина! Подходи-налетай!

Прохор подмигнул девушке:

– Хочешь сбитню, Маша?

– Маша? – Марьюшка засмеялась. – Меня только матушка так называет, да еще бабушка звала, когда жива была… Царствие ей небесное! – девушка перекрестилась на церковную маковку.

– Бабушка, говоришь? – усмехнулся Прохор. – Ну, вот теперь и я буду. Не против, Маша?

– Да называй как хочешь… Только ласково! Ну, где же сбитень?

– Сейчас.

Парень поискал глазами мальчишку-сбитенщика, подозвал… Как вдруг, откуда ни возьмись, вынырнули трое нахалов в кафтанах немецкого сукна, подпоясанных разноцветными кушаками.

– Эй, сбитенщик! Налей-ко нам по стакашку!

– Эй, парни, сейчас моя очередь, – спокойно произнес Прохор.

Все трое обернулись, как по команде. Чем-то они были похожи – молодые, лет по двадцать, кругломордые, глаза смотрят с этаким презрительным полуприщуром, будто и не на человека вовсе, а так, на какую-то никчемную шушеру.

– Отойди, простофиля.

– Ой, Проша, уйдем, – уцепилась за руку Маша.

– Ого, какая красуля! – Один из парней ущипнул девушку за щеку. – Пойдем с нами, краса, пряниками угостим!

Вся троица обидно захохотала.

– Постой-ка, Маша. – Прохор осторожно отодвинул девушку в сторону и обернулся к нахалам. – Эй, гниды! Это кто тут простофиля?

– Как-как ты нас обозвал?! – Парни явно не ждали подобного, по всему чувствовалось, что здесь они были свои, а здешний народец их откровенно побаивался.

– А ну, отойдем поговорим! – Один из парней вытащил из-за голенища длинный засапожный нож.

Народ испуганно подался в разные стороны.

– А чего отходить-то? – Пожав плечами, Прохор сделал шаг вперед и, не замахиваясь, профессионально ударил того, что с ножом, в скулу левой рукой, а ребром правой ладони нанес удар по руке.

Вскрикнув, нахалюга отлетел в одну сторону, нож – в другую. А Прохор, как и полагается давнему кулачному бойцу, быстро оценив ситуацию, молнией метнулся к оставшимся.

Р-раз! – с ходу заехал правой, да так, что парнище кувырком полетел в сугроб.

Два! – треснул третьему ладонями по ушам.

Тот аж присел, заскулил:

– Ой, дядька, бо-о-ольно!

Стукнув нахала кулаком в лоб – так, чтоб повалился наземь, Прохор подскочил к выбиравшемуся из сугроба. Тот, дурачок, еще бормотал какие-то угрозы. Пару раз намахнув по сусалам, молотобоец схватил обмякшего парня в охапку и под злорадный хохот присутствующих забросил за первый попавшийся забор.

– От молодец, паря! – крикнул кто-то в толпе. – Осадил посадскую теребень!

– Счас! – Прохор вытер руки о полы кафтана. – Остатних тоже заброшу.

Он поискал глазами нахалов… ага, сыщешь их, как же – давно уже и след простыл. Да и черт с ними!

– Прошенька! – кинулась на грудь Маша. – А вдруг они бы тебя – ножиками?

– Не сделан еще тот ножик… – Прохор усмехнулся и весело подмигнул девушке. – Ну что? Идем дальше гулять? Ой, сбитню-то так и не попили. Эй, сбитенщик!

– Да ну его, этот сбитень, – отмахнулась девушка. – Потом попьем. Пошли-ка лучше к реке.

– Пошли.

Дивный по красоте вид открывался с южного берега Москвы-реки! Заснеженная пристань с вмерзшими в лед судами, людное торжище – торговали прямо на льду! – красно-кирпичные башни Кремля, зубчатые стены, сияющие купола соборов, высоченная громадина Ивана Великого.

– Да-а, – восхищенно протянул Прохор. – Красив город Париж, и Тихвинский посад ничего себе, но Москва, пожалуй, всех краше!

– То верно, – Марьюшка вдруг зарделась, будто Прохор не Москву, а ее похвалил, помолчала немного. – Как ловко ты их раскидал!

– Я ж кулачным бойцом был, Маша!

Прохор все думал, как бы перевести разговор на Ефима… Но вокруг было так красиво – пушистый, искрящийся на солнце снег, гуляющие люди, светлая лазурь неба над красными башнями Кремля – и сердце билось так радостно, что совсем ни о чем не хотелось думать. Прохор почесал бороду, помолчал да спросил напрямик:

– Говорят, ты с княжичем каким-то дружилась?

– Кто говорит? – Глаза девушки посмотрели с вызовом, зло. – Врут! Да, приходил в гости один парень… Не знаю, может, и княжич… Ефимом звать. Но он мне не по нраву пришелся – пухлощекий, жирный, да и по возрасту – совсем еще дите. Я ведь ему так и сказала – вот ворота, а вот поворот, – так он, представляешь, на Чертолье поперся, за приворотным зельем. С тех пор вот не приходил еще, видать, зелье на ком-то пробует.

– За приворотным зельем, говоришь? – задумчиво переспросил Прохор. – А откуда ты про то знаешь?

– Сам сказал, когда прощался. Иду, говорит, за Черторый, к колдуньям, – все одно, мол, ты моей будешь! Ну, как там у него все вышло, не знаю – еще не приходил.

– И не придет, Маша, – Прохор вздохнул и понизил голос. – Убили его на Черторые во прошлую пятницу.

– У-убили? – Марьюшка всхлипнула. – Как убили, кто?

– Какие-то лиходеи.

А у девчонки уже дрожали плечи.

– Ефи-им… Хоть и не люб ты мне был, а все же…

– Ну, не плачь, не плачь, Машенька, – попытался утешить Прохор. – Чего уж теперь.

– Господи-и-и, Господи-и-и… – плача, причитала девушка. – Да за что же мне такое наказание… Сначала – один, потом – второй… Не хочу! Не хочу, чтобы был третий!

– Один, второй, третий… – Молотобоец покачал головой. – Загадками говоришь, Маша.

– Лучше тебе разгадок не знать! – Марья сверкнула очами. – Идем! Проводишь меня на подворье.

Возвращались молча, Марьюшка всю дорогу всхлипывала, и Прохор корил себе – ну, черт его дернул сказать про княжича! Похоже, сюда еще не дошли чертольские слухи.

Остановились у ворот, прощаться. Марья подняла заплаканные глаза:

– Ты меня прости, Прохор… За то, что вот так… погуляли.

– Что ты говоришь такое, Машенька?! Ты уж не плачь больше… Уж не вернешь княжича-то.

– То-то, что не вернешь… Ну, прощевай, Проша. Завтра увидимся.

– Может, сходим куда?

– Ежели батюшка к вечеру не вернется, – может, и сходим.

Прохору вдруг захотелось прижать к себе хрупкую девичью фигурку, вытереть ладонью заплаканное лицо, поцеловать в губы…

«Спокойно! – сам себе сказал парень. – Спокойно! Успеется еще все, успеется, не последний день на свете живем. А для расспросов – еще завтра день будет».

А назавтра не привелось Прохору возвратиться на кузню: всех троих вызвал к себе боярин Семен Годунов.

В обширной сводчатой зале ярко горели свечи, пахло воском, ладаном, еще чем-то церковным, может быть лампадным маслом. За покрытым зеленой бархатной тканью столом, в резном деревянном кресле с высокой, украшенной двуглавым орлом спинкой хмурился думный боярин Семен Никитич Годунов – «правое ухо царево».

– Ну вот. – Осмотрев стоявших на вытяжку подчиненных, Семен Никитич положил ладонь на кипу бумаг. – Прочел я ваши отчеты… М-да-а… писать вы горазды, а вот думать… Эх, молодость, молодость… Ты что, Иван, Леонтьев сын, не заметил, что у тебя один и тот же человек два раза упомянут?