Чтение 15–й страницы книги ~Убить фюрера~

Француз только качал головой: пускать на молодое вино виноград такого удачного года! Нет, он отказывался понимать логику этого чеха.

«Скоро нам перекроют все рынки сбыта, — думал про себя Нижегородский, — и в первую очередь отпадут англичане, давнишние и не очень взыскательные потребители немецких вин еще со времен Шекспира. Да и пища здесь настолько оскудеет, что будет не до изысков».

Сбор урожая тринадцатого года прошел успешно. На этот раз папаша Латур не спорил с оберуправляющим, да и не было для того особой причины — погода по всему Эльзасу стояла самая что ни на есть подходящая.

— Вот увидите, господа, урожай тринадцатого войдет в историю, — сказал на прощание своим подчиненным Вадим.

В середине октября Нижегородский заехал в Мюнхен.

— Ну, а теперь займемся тем типом, если он еще жив, конечно.

— Жив, можешь не волноваться, — Каратаев показал очередную газету с объявлением.

Он по-прежнему считал, что не следует дезавуировать себя и что в их дружной компании третий явно лишний. Его действия могут быть непредсказуемы и потому крайне опасны.

— Не вступай сразу в контакт, — наставлял он Нижегородского. — Выясни все, что сможешь, и потихоньку возвращайся.

— Ничего не понимаю, — рассказывал Вадим через два дня. — Какой-то Ярослав Копытман, шестидесяти лет, работает на машиностроительном заводе уборщиком мусора, живет на Малостранской окраине. Ты слыхал о таком?

— Я не знаю никаких Ярославов, кроме Гашека. А как он выглядит? Ты его видел?

— Со стороны. Худой, как оживший скелет, судя по всему, еврей, длинный нос, пухлые губы. Нижняя оттопырена так, словно его кто-то только что обидел. Уши тоже торчком, а голос скрипучий и такой неторопливый…

— Копытько! — заорал Каратаев.

— Какая капытька?

— Копытько! Яков Борисович Копытько, доктор исторических наук и отменная сволочь!

— Постой, постой. Тот самый? Из вашего околотка?

— Ага. — Каратаев сжал ладони коленками и тихонько захихикал. — Обиженный, говоришь? Уши торчком, и скрипит, словно несмазанная арба? Тогда это он, Копыто, Яшка-француз, чтоб мне треснуть! Этот гад написал на мою диссертацию такую лепнину, что ее мигом задинамили. Даже не разобрались, умники. А ведь он вовсе не германолог, даромчто доктор наук.

— А почему француз? — спросил Нижегородский. — Потому что еврей?

— Потому что он великий специалист по наполеоновской Франции. — Каратаев произнес эти слова с тихим презрением. — Знаешь, как называлась его докторская? «Влияние Жозефины Богарне на агрессивность внешней политики Наполеона». Он там такого понаписал! Два студента-практиканта, работавшие у него на подхвате, месяц перед защитой правили имена и даты. Ну-ка еще раз поподробнее опиши его.

Сомнений не оставалось: автором объявлений был сослуживец компаньонов по институту, доктор наук Яков Борисович Копытько. Нижегородский не был с ним лично знаком, хотя и знал в бытность свою работником ИИИ о существовании некоего Копытько, начальника одного из многочисленных отделов. За заносчивость и вредность характера сослуживцы явно не жаловали Якова Борисовича. Однако об этом он вряд ли догадывался. Одни лебезили перед ним, перед другими лебезил он сам, считая такой порядок вещей одной из законных сторон субординации.

— Когда тебя готовили к запуску, он был там рядом? — пытался прояснить ситуацию почти двухгодичной давности Вадим.

— А ты как думаешь! Мое главное задание как раз касалось темы его группы: какие-то письма нашего Александра к Наполеону. Если бы ты только знал, как мне хотелось дать этому типу в морду на прощанье. И вот теперь он тут. Невероятно!

От возбуждения Каратаев то вскакивал, то снова садился.

— Да ты успокойся, Саввыч. — Нижегородский впервые наблюдал товарища в таком состоянии. — Сколько уже времени прошло. Лучше скажи, что будем делать?

— Ни-че-го! — ответил Каратаев с расстановкой. — Пускай себе работает на заводе. Как ты сказал?.. Уборщиком мусора?.. Вот-вот, там ему самое место.

— А тебе не кажется, что рано или поздно он нас найдет? — возразил Вадим. — А если не найдет сам, то привлечет внимание других своими идиотскими объявлениями. Я вообще удивляюсь, как ими еще не заинтересовались в контрразведке. Два года по всему рейху посредством газетных объявлений разыскивается один и тот же человек, потерявший какие-то паршивые часы. А не шпионский ли это пароль? Нет, Савва, чтобы в дальнейшем жить спокойно, мы должны встретиться с ним и все выяснить.

Они спорили еще около часа, и Каратаев наконец уступил. Главным образом его подмывало желание лично позлорадствовать над ненавистным Копытько, а сделать это по-настоящему, не раскрывшись самому, было невозможно.

В тот же день с мюнхенского главпочтамта в Прагу отправилась телеграмма: «ПРЕКРАТИТЕ СТРОЧИТЬ ОБЪЯВЛЕНИЯ ТЧК ИНТЕРЕСУЮЩИЙ ВАС ЧЕЛОВЕК ПРОЖИВАЕТ…»

Через несколько дней у калитки, ведущей в их маленький парк, остановился высокий человек в очках. Несмотря на теплый октябрьский день, на нем была длинная австрийская шинель, старые солдатские ботинки, а голову украшала красная турецкая феска с черной кисточкой. Плечо незнакомца оттягивал тяжелый вещевой мешок. В руках он держал мятую бумажку, вероятно сверяя адрес.

Случайно подошедший к окну Нижегородский увидел странного субъекта и крикнул Каратаева.

— Вроде он, — сказал тот.

Они вдвоем стали наблюдать за человеком, не предпринимая никаких действий.

Подошел Гебхард. Ровно пять минут он силился понять, чего хочет этот размахивающий телеграммой иностранец. И только когда ухо садовника выудило из невообразимой смеси немецких, чешских и каких-то еще слов имя «Савва», не раз слышанное им в разговоре своих хозяев, он предложил незнакомцу пройти во двор.

— Ка-ка-каратаев! — выдохнул визитер, когда забравший шинель Гебхард проводил его в гостиную. Он бросился к отшатнувшемуся в испуге Каратаеву и обхватил бывшего сослуживца своими длинными руками. — Я знал, что разыщу тебя!

Савва стоял, опустив руки по швам, и безуспешно пытался уклониться головой от лица своего бывшего рецензента.

— Ну Каратаев, Каратаев, что из того? — отталкивал он расчувствовавшегося Копытько. — Хватит, садитесь вон на стул.

Развалившийся в стороне на диване Нижегородский молча наблюдал за этой трогательной сценой. На нем, как обычно, был его любимый византийский халат с огромными рукавами, на коленях лежал толстый оранжевый мопс, а в пальцах правой руки, украшенных новым траурным перстнем, в длиннющем янтарном мундштуке дымилась папироса.

— Позвольте, любезный, — обратился он к наполеоноведу, когда Каратаеву удалось высвободиться из его объятий, — вы ведь, кажется, разыскивали меня?

Вопрос прозвучал по-немецки, и было видно, что смысл его не вполне дошел до адресата. Возникла пауза.

— Позвольте представиться, — перешел на русский Нижегородский, — Вадим Алексеевич Нижегородский. Четвертый этаж, корпус «Е».

— И вы тут? Ну слава богу! — обрадовался бывший дин — доктор исторических наук.

— А вы, если не ошибаюсь, Копытман?

— Да, Ярослав Копытман, — подтвердил «третий». — В миру Копытько, Яков Борисович.

— В каком таком миру?

— В том, из которого все мы родом, — всхлипнул Копытько, и под стеклами очков на глазах его навернулись слезы. — В том, в котором остались наши дети и внуки.

Он сел наконец на стул и вытащил из кармана длинного мышиного сюртука грязный платок.

— Надеюсь, вы не торопитесь и попьете с нами чаю? — любезно предложил Нижегородский. — Август, распорядись, пожалуйста.

— Тороплюсь? — удивился Копытько. — Я же только что приехал. Приехал к вам!

— Ах да! Вы писали что-то там про часы, — растягивая слова и пуская дым, произнес Вадим. — Но я их не терял.

— Да часы — это предлог, — принялся живо объяснять несколько обескураженный гость. — Это чтобы привлечь ваше внимание. Мне сказали, что ваш пеленгатор в часах «Кайзер». Это все, что я знал, вот и придумал. И, как видите, сработало!

— Ну понятно, понятно. А скажите, Яков… э-э-э… Борисыч, как вас-то угораздило пролезть в «окно»? Вас-то что заставило?

Копытько внезапно преобразился и, спрятав платок в карман, торжественно произнес:

— Пролезть, как вы выразились, в окно хронопортации меня заставил мой человеческий долг перед коллегой. Минут через пять после того, как туда пролезли вы, Столбиков заорал, что падает напряжение и он включает блок резервного питания. Институт просрочил с оплатой за электроэнергию, и нас отключили.

— Да что вы? — искренне удивился Нижегородский.

— Вот вам и что. А резервника хватает максимум на полчаса, поэтому нужно было срочно кому-то бежать следом за вами и звать обратно.

«Черт, — подумал Вадим, — если он не врет, то зря мы так с мужиком. Ведь, в конечном счете, он пострадал из-за нас».

— Ну а почему именно вы? И что было дальше? Хотя нет, сначала мы попьем чаю, потом вы примете ванну, после чего расскажете все поподробнее.

…История Копытько была драматичной и одновременно поучительной.

Как в случае с донором, когда требуется срочное переливание крови, да еще редкой группы, ищут подходящего человека, так и при экстренном запуске в прошлое, когда аппаратура настроена на определенные параметры «командированного», тоже подходит не всякий доброволец. Если при хорошем напряжении допускаются значительные отклонения (как в первый раз, когда по следам Каратаева отправился Нижегородский), то при критическом разброс отклонений резко сужается. Перенастройка оборудования займет часы, в то время как на счету каждая минута.

Столбиков вывел на экран монитора физико-химические и прочие характеристики всех сотрудников института, когда-либо побывавших или еще только готовившихся побывать в прошлом. Он дал команду программе выбрать из них наиболее подходящих и на экране высветилось единственное имя — Якова Борисовича Копытько, как раз показушно суетившегося тут же поблизости.

Все молча повернулись в его сторону. И особенно в его сторону повернулся лысый замдиректора.

— Давай, Яков, забирайся в кресло. Дело пустяковое… Неважно, что давно не был в Праге… Догонишь Нижегородского, и оба мигом назад… Неважно, что незнаком. Он в зеленом пальто с меховым воротником и в шляпе. В крайнем случае просто кричи по-русски. И учти: в твоем распоряжении десять минут.

С оторопевшего доктора наук стащили лабораторный халат, нацепили ему на руку пеленгатор окна, накинули на плечи какую-то фуфайку, всунув в ее карман первые попавшиеся в архиве документы. Его усадили в кресло, подключили провода и закрыли дверь камеры.

— Десять минут, — звучало в ушах Якова Борисовича. — Нижегородский, его зовут Нижегородский. Он должен был направиться в сторону Влтавы к мосту Короля Карла, к Клементинуму…

…Яков Борисович свалился в снег между стеной какого-то строения и стволом дерева. С криком в сторону метнулась черная кошка. В лицо пахнуло холодом позднего зимнего вечера. Он поднялся и стал озираться кругом.

Узкий переулок, чуть в стороне сбоку колокольня большой церкви, метрах в двадцати прямо перед ним широкая улица с редкими прохожими. «Сволочи, — решил наконец Яков Борисович. — Ну я этого так не оставлю. Экономят они, понимаешь ли, на энергии и дублерах…» Он посмотрел на пеленгатор — норма — запахнулся и потрусил в сторону улицы.

«Через восемь минут я должен быть на месте, — повторял про себя Яков Борисович. — Раньше нельзя: решат, что и не искал. Хотя наплевать, что они там решат». Выбежав на большую улицу, он остановился: она шла в обе стороны. Ну и куда теперь? Где река, где мост? В это время ему показалось, что метрах в пятидесяти от себя он разглядел удаляющуюся фигуру в шляпе и пальто. Цвет пальто вроде бы зеленый. Если это Нижегородский, то можно сразу и возвращаться.

Копытько бросился вслед за фигурой.

Однако тот человек шел очень быстро. «Торопится — значит, точно он, — решил Яков Борисович и прибавил. — Хорошо, хоть не так холодно. Эх, жена не поверит, что я сегодня на пару минут заскакивал в Прагу, да еще на двести лет назад».

Фигура в пальто и шляпе неожиданно пропала. Свернула во двор или в переулок. Копытько побежал что есть силы, стараясь не поскользнуться и не столкнуться с каким-нибудь прохожим. Вот переулок, но он совершенно пуст. Вот двор — тоже никого.

— Э-э-э, послушайте, тут не проходил сейчас человек… А, черт! Они же ни черта не понимают.

Он заглянул еще в пару дворов и решил: баста. Пора возвращаться. При нажатии на кнопку пеленгатор показывал секундной стрелкой нужное направление и одновременно успокаивал зеленым огоньком — окно стабильно. Копытько побежал в сторону, куда указала стрелка, но скоро уткнулся в стену. Тупик! Непроходной двор. Ошарашенно он отскочил назад и стал вертеть головой. Где та колокольня? Проще сориентироваться по ней. Однако, отбежав назад и оглядевшись, он увидел очертания сразу нескольких средневековых башен, размытых серой пеленой. Он бросился прочь со двора и снова выбежал на улицу.

Куда теперь: направо или налево? Налево до первого перекрестка. Но перекрестка все не было. Он бежал и бежал, заглядывая во дворы, но не рисковал углубляться, опасаясь новых тупиков. Вот наконец поворот. Однако кривая улочка пошла куда-то в сторону, продолжая уводить его все дальше от единственной спасительной точки этого мира.

Яков Борисович взмок и запыхался. Он в двадцатый раз посмотрел на часы и с ужасом заметил, что зеленый огонек стал менять цвет, становясь из изумрудного травянистым, а потом желтоватым. Десять минут! Уже прошло десять минут. Его прошиб пот, а ноги стали ватными и не слушались, словно во время погони во сне. Яков Борисович заметался, бросился в обратную сторону, повинуясь стрелке, заскочил в подворотню. Ура! Есть проход! Какие-то узкие проулки, более похожие на коридоры, новый двор, высокая ограда… Он лезет наверх, срывая кожу на ладонях. Свист, чей-то крик, его тянут за ногу. Все…

Свалившись на снег возле мусорной кучи, он в последний раз нажимает кнопку наручных часов. Секундная стрелка чуть дрогнула, поболталась и, забыв о своей главной функции, вернулась к отсчету секунд. Первых безнадежных секунд его жизни в этом проклятом мире.

— Мне понятно ваше состояние, господин Копытько, — вставил сочувственную реплику Нижегородский. — В эти минуты мы были с вами в одинаковом положении. Я подбежал к окну, когда датчик уже мигал красным крысиным глазком. Между прочим, там я простоял довольно долго. Почему же вы не подошли? Мы бы встретились, и, кто знает, ваша дальнейшая судьба могла сложиться иначе.

Яков Борисович вздохнул. Он обвел взглядом интерьер гостиной, скользнул по богатой обивке кресел и диванов, по книжным полкам, картинам. Не в первый раз взгляд его задержался на большом сейфе, стоявшем в промежутке между книжными стеллажами.

— Да-а-а, — произнес он задумчиво. — Но меня задержал дворник или кто-то еще. Он свистком вызвал полицейского, и они вдвоем отвели меня в участок. Вероятно, я что-токричал, пытался вырваться и произвел на них впечатление сумасшедшего. Да я им и был.

Вызванный в полицию врач после осмотра задержанного заявил, что он обыкновенный лгун и фантазер. Попытки Якова Борисовича на ломаном английском и еще более скверном французском рассказать о приключившейся с ним невероятной истории не произвели на заспанного лекаря ни малейшего впечатления. Скорее всего, он просто ничего не понял. Полицейские же решили, что бедняга приехал в Чехию откуда-то из восточных провинций многоязычной империи. В пути его обобрали до нитки, вот он и не может прийти в себя от горя. Утром его вытолкали на улицу, посоветовав возвращаться восвояси. Голодный и холодный Копытько бродил по городу, как сомнамбула, не чувствуя ни голода, ни холода. Он даже не сразу заметил пропажу своих часов. Только одна мысль поддерживала в нем остатки желания жить и двигаться: он знал, что где-то здесь же ходят еще два его соотечественника, один из которых был ему хорошо знаком. Нужно найти его во что бы то ни стало. И он искал. Но как трудно отыскать черную кошку в темной комнате, так же трудно оказалось найти и Каратаева в Праге. Особенно если его в ней уже не было.

К вечеру первого же дня Яков Борисович прибился к небольшой группе нищих. Сначала его хотели прогнать, но, когда выяснилось, что он из России, главарь группы, немного говоривший по-русски, решил оставить бедолагу на испытательный срок. Ему поручили просить подаяние возле церкви Святого Гавела. Заработанные таким образом деньги изымались в обмен на кормежку и ночлег в заброшенном доме на окраине.

Там по вечерам Копытько снова и снова рассказывал свою историю старшему их сообщества. Тот слушал, кивал головой, иногда даже задавал вопросы. Потом пересказывал остальным, и они смеялись. Впрочем, не все. Один не смеялся, потому что был совершенно глух, другой — совсем еще молодой человек — всегда сидел, уставившись в одну точку, и ни на что не реагировал.

Попытки рассказать кому-нибудь правду о себе в других местах Копытько скоро оставил. Его переставали слушать после первых же произнесенных им фраз об окне хронопортации, двадцать втором веке, ближайшем будущем и скорой войне. Никаких конкретных фактов истории, которые должны были иметь место в ближайшее время, он, как ни старался, не мог выудить из своей памяти. Перенесенный стресс, казалось, окончательно вычистил из его головы все, что имело отношение к европейской истории начала двадцатого века. Он прекрасно помнил дату развода Наполеона с Жозефиной, знал наизусть их переписку друг с другом и каждого в отдельности со своими любовниками, но забыл даже точную дату начала Первой мировой войны.

Несколько раз, утаивая деньги от сотоварищей, Яков Борисович покупал почтовые марки и бумагу и посылал обстоятельные письма в редакции журналов, университеты, научные и правительственные учреждения и даже некоторым конкретным людям. Два таких письма были посланы им в Вену в канцелярию императора. В написанных по-русски посланиях после сенсационного рассказа о своей истории и уверений в том, что ему открыто будущее, Яков Борисович сообщал, где его можно найти. Но дни шли за днями, а ничего не происходило.

Не подозревая, что его бывшие сослуживцы уже давно покинули не только Прагу, но и Австро-Венгрию, он продолжал пристально всматриваться в лица прохожих. Много раз ему казалось, что он узнал в толпе Каратаева. Тогда Яков Борисович срывался с места и начинал следить за этим человеком. Но либо скоро сам понимал, что ошибся, либо отказывались понимать его. Один раз дело даже дошло до полиции.

К середине весны доктор наук Копытько, известный в бездомных кругах Праги под прозвищем Яков-дурак, уже мало напоминал заносчивого начальника Двенадцатого отделаНовосибирского института исторических исследований при Академии наук. Его большую бугристую лысину, являвшуюся логическим продолжением морщинистого лба, окружали длинные патлы, слипшиеся концы которых черными змейками извивались по засаленному воротнику. Впалые щеки и костлявый подбородок были всегда покрыты стерней двухнедельной щетины. Над оттопыренной нижней губой понуро нависал мясистый нос с торчащими из ноздрей мокрыми черными кисточками, а из-под густых насупленных бровей смотрел настороженный взгляд человека, готового одновременно получить оплеуху и что-нибудь стащить.

Когда в апреле из газет он узнал о гибели «Титаника», то был выбит из колеи и долго не мог обрести душевного равновесия. Как же он умудрился упустить такой исключительный шанс доказать всем этим мерзавцам, что ему действительно открыто будущее! Ведь он знал…

— В прошлом году в конце мая я устроился работать на главном рынке, — заканчивал свой грустный рассказ Копытько. — Убирал там мусор и все такое прочее. Потом перебрался на завод. Я стал снимать комнату в пригороде и где-то в это же время дал первое объявление о розыске человека, потерявшего часы. Сначала в местную газету, потом в немецкие. Я вдруг подумал, Савва, что раз ты по документам немец, то вполне мог уехать сюда.

— Много же вам потребовалось времени, чтобы наконец догадаться, — язвительно заметил Каратаев. — Чтоб вы знали, Яков Борисович, я уехал из Праги в тот же вечер и следующим утром уже был в Германии.

— Да?

— Да, представьте. А следом за мной и Вадим. Так что зря вы приставали там к прохожим. — Савва насмешливо посмотрел на Копытько. — Неужели вы до сих пор еще не поняли, что я просто-напросто не вернулся? Не вернулся по доброй воле. Оказавшись там, возле Никольской церкви, я сразу же направился на вокзал и купил билет на ближайший берлинский поезд.

— Вы хотите сказать, что даже не заходили в библиотеку и не пытались выполнить мое поручение?

— Еще чего! И не думал. И в мыслях не держал!

— Но это же преступление! — возмутился Копытько. — Вы преступник, Каратаев. Вы нарушили закон…

— Какой закон? Который будет придуман через сто восемьдесят лет? Так его пока нет, господин доктор исторических наук.

Возникла словесная перепалка. Копытько обвинял Каратаева во всех своих бедах, тот в ответ откровенно издевался над бздином (бывшим заслуженным доктором исторических наук), удивляясь, как такой умный профессор, гроза молодых ученых института, так мало достиг здесь за два года. «Чем давать в газеты дебильные объявления, лучше бы опубликовали вашу диссертацию о Жозефине, — упивался своим явным преимуществом Савва. — Глядишь, не пришлось бы орудовать метлой на старости лет».

— Ну ладно, хватит. Замолчите оба! — прервал их Нижегородский. — Что сделано, то сделано. Надеюсь, следом за вами, Яков Борисович, никто больше не собирался лезть вокно?.. Нет? Ну и слава богу.

В этот момент в дверь постучали. Вошла Нэлли и пригласила всех к обеденному столу.

— Неплохое винцо, — сделав несколько глотков, похвалил Копытько Вадимов вермут. — Ро-р-ш-вир, — прочел он на этикетке. — Французское?

— Пока немецкое.

— Что значит «пока»?

— Пока потому, что Эльзас, где производится этот вермут, еще некоторое время будет принадлежать Германскому рейху, — сухо пояснил Каратаев. — Кстати, Вадим Алексеевич мог бы пристроить вас там на своей винодельне. К примеру, тормошителем бутылок.

— Ну, винодельня, положим, не моя, — поправил Нижегородский, — я всего лишь управляющий, но насчет работы для вас мог бы похлопотать. Тихая деревня, природа, воздух. Имеется общежитие для наемных рабочих с приличной столовой.

— Да? — напрягся Яков Борисович. — И сколько же вы собираетесь мне платить?

— Ну-у-у… работа очень несложная. Изо дня в день ходи себе по подвалам да крути бутылки. Десять тысяч бутылок за смену. — Нижегородский наморщил лоб. — Чтоб не соврать, марок шестьдесят… шестьдесят пять.

— А вам не стыдно, молодые люди, насмехаться над пожилым человеком? — взвился Копытько. — По вашей милости я лишился семьи, карьеры, заслуженной пенсии, родного дома! И после всего этого вы предлагаете мне на вас же еще и гнуть спину за гроши?

— Вы так говорите, господин бывший профессор, словно сейчас отправитесь строчить на нас жалобу, — хохотнул Каратаев.

— Жалобу не жалобу, а кое-что похуже могу! У тебя ведь остался компьютер, Каратаев? Между прочим, казенный и очень дорогой. Теперь я понимаю, почему перед отправкой ты так усиленно интересовался немецкой периодикой начала этого века. Ты готовился заранее, и, судя по вашему домику с прислугой, твой план сработал. Я еще не знаю, как вы тут обстряпываете свои делишки, но уверен, что незаконно.

Из стоявшей поблизости невзрачной бутылки Копытько до краев наполнил свой стакан остатками вермута. Хватив его содержимое одним махом и варварски закусив сорокалетний шато-икем пучком зеленого салата, он корректно отрыгнул и приготовился выслушать ответ оппонентов.

— Ну хорошо, хорошо, — примирительно сказал Нижегородский. — Каковы же ваши собственные планы на будущее? Как вы его видите? Раз уж мы действительно причастны к вашим злоключениям (хотя я-то тут совершенно ни при чем), то готовы обсудить размер компенсации. Итак?

— Другое дело, — откинулся на спинку стула Яков Борисович. Ему и в голову не могло прийти, что он только что проглотил две свои потенциальные зарплаты. — А то шестьдесят марок! Я все-таки доктор наук, — вино давало о себе знать. — В конце концов, я могу быть вам полезен. С моим жизненным опытом… За одного битого двух небитых дают.

— Ближе к делу. Что вам нужно? — не вытерпел Каратаев.

— Спокойствие, молодой человек. На лишнее я не претендую. Вы возьмете меня в свою компанию, и мы станем работать вместе. Фифти-фифти, как говорится.

Наступившая тишина длилась не более двух секунд.

— А слона тебе в коробочке не надо?! — взревел Савва, опрокидывая на скатерть свою рюмку. — Сейчас вызову полицию и заявлю, что ты нас обворовал! Доказывай потом в кутузке на своем чешско-немецко-французском диалекте, что ты из светлого будущего!

Через пять минут беседа продолжилась уже в гостиной.

— А теперь, Яков Борисович, выслушайте наше предложение, — восстанавливая статус-кво, как можно более дипломатично начал излагать свою точку зрения Нижегородский. — Почему бы вам не переехать ну, скажем, в Америку? Нет, действительно, встретите старость в стране свободы и демократии, подальше от войн. С вашим, как бы это помягче выразиться, происхождением строить планы на будущее здесь, в Германии, опрометчиво. А мы оплатим ваш отъезд и дадим денег.

Копытько подошел к сейфу, нарочито долго стоял, глядя на него, и наконец повернулся.

— Сколько?

— Пятьдесят тысяч.

— Ха! Вы оцениваете мои страдания в пятьдесят тысяч? Ха! Ха! Да у вас только в этом ящике небось в десять раз больше.

— Вам мало пятидесяти тысяч?

— Я имею право на большее. Пятьдесят тысяч долларов не вернут мне любимой работы, коллектива и семьи. А Америка не заменит родины.

— Вам не вернет всего этого и миллион, — возразил Вадим, уже понимая, что просто так от своего горе-спасателя ему не отделаться, тем более что он имел в виду вовсе не доллары, а немецкие марки. — Что ж, будем искать консенсус. Вы где остановились?

— Я? — удивился Копытько. — У вас. Там в прихожей мой мешок с вещами…

— Это не годится. Сейчас вас отвезут в уютную гостиницу, а завтра приходите часикам к шести. Вечера, разумеется.

Нижегородский решительно вытолкал гостя в холл и крикнул Гебхарда. Они вместе надели на Копытько его шинель, красную, побитую молью феску и, сунув в руки мешок, сопроводили вниз.

— Пауль отвезет вас в хорошее место. Вот, держите десять марок. До завтра.

— Говорил я тебе не связываться с этим гадом. Теперь он из нас все жилы вытянет, — причитал Каратаев десять минут спустя. — Слушай, а может, его проще того, пристукнуть, и все дела? Помнишь Крысу с Маркизом? За сто марок они отца родного не пожалели бы. Нужно отыскать кого-нибудь из их компании.

— Савва, ты этого не говорил, а я не слышал, — отрезал Нижегородский. — Придумаем что-нибудь.

Выйдя в десять утра следующего дня за калитку, Нижегородский увидал стоявшего поодаль Копытько. Ночью Вадима терзала совесть: каковы бы ни были прежние отношения Каратаева и их третьего современника, а обошлись они с ним скверно. Он вспомнил себя самого в аналогичной ситуации, и ему стало стыдно за те десять марок, что он сунул вчера в руку выпроваживаемого старикана.

— А! Яков Борисыч, — обрадовался Нижегородский, направляясь в его сторону. — Хорошо, что не стали ждать до вечера. Вчера все мы немного погорячились, уж извините. Вы завтракали?.. Тогда пойдемте. Сегодня на утро у нас овсянка, — приврал Нижегородский, — а тут неподалеку пивная, где можно хорошо перекусить.

Через двадцать минут они сидели в небольшой столовой, отгороженной от общего зала пивной невысокой перегородкой, и Копытько, бросив на лавку свою шинель и феску, уплетал свиное жаркое под чесночным соусом.

— Сейчас не нужно идти к нам, — объяснял ему Вадим, — Савва занят своими делами, а я ухожу по своим. А вот вечером непременно приходите. К шести. — Он вынул пухлый бумажник и вытащил деньги. — Держите, здесь пятьсот марок. Смените гардероб и вообще приведите себя в порядок. Как раз до вечера вам будет чем заняться.

Копытько взял деньги и, шамкая набитым ртом, долго благодарил. За почти что два года, проведенные им в этом «сволочном мире», он заработал едва ли втрое больше. И всеже от взгляда Нижегородского не ускользнул огонек злорадного удовлетворения, мелькнувший в зрачках наполеоноведа.

— Зря ты дал ему столько, — ворчал позже Каратаев. — Пусть бы сначала поунижался.

— Ровно столько же дал мне ты в первый день.

— Ты — другое дело.

— Не хочу ренту, — упрямо гнусавил Копытько, заявившись к ним снова в половине шестого. — Это унизительно. Я хочу работать и зарабатывать и имею право на те же условия, что и вы.

Одет на этот раз он был значительно лучше, однако далеко не на полтысячи. «Ну ты, Борисыч, и выжига, — отметил про себя Нижегородский. — Нашел же где-то старьевщика.Марок четыреста точно сэкономил».

— Как вы собираетесь зарабатывать? — едва сдерживал себя Каратаев. — Как вы себе это представляете? Сидеть в кабинете и смотреть в потолок? Все наши активы вложены в акции, эти вложения долгосрочные и никакой суеты не требуют. И потом, вы же сами не далее как вчера плакались об утраченной пенсии! Мы предлагаем ему в десять разбольше, а он опять за свое.

— Да? А телевизор я на эти деньги смогу купить? — парировал Копытько. — А нормальную машину, а средства связи, а посудомойку, а компьютер? Утрата качества жизни, какое мы имели там, Савва Викторович, не компенсируется лишней сотней в месяц.

— А как у вас со здоровьем? — неожиданно спросил Нижегородский.

— А что? — насторожился Копытько. — Уже прикидываете, во сколько обойдется вам моя рента?

— Вовсе нет. Я просто хотел для начала предложить вам как следует отдохнуть. Съездить на курорт, расслабиться.