Чтение 29–й страницы книги ~Убить фюрера~

Совещание решено было провести в огромном Берлинском замке, в том его крыле, которое еще не подверглось реконструкции, задуманной покойной матерью императора. Онаненавидела все немецкое, даже собственного сына.

Выбор пал на кабинет Вильгельма I. Вильгельм II занял кресло своего деда, расположившись за его рабочим столом, остальные разместились кто где. Шеф военного кабинета Линкер, например, пристроился прямо на подоконнике, начальник Генерального штаба Мольтке, смахнув пыль, уселся на походном сундуке первого кайзера, а военный министр фон Фалькенгайн — на подлокотнике старого кожаного дивана, плотно заполненного еще четырьмя генералами. Неформальность обстановки и теснота помещения способствовали некоторой кулуарности совещания, более похожего на тайный сход заговорщиков. Записи решено было не вести.

— Позвольте, ваше величество.

Слово взял сидевший в единственном кресле напротив стола военно-морской министр Альфред фон Тирпиц. Он погладил свою лопатообразную бороду и оглядел присутствующих. На коленях адмирала, как и у многих других, лежала книга в непривычно белом переплете.

— Я внимательно просмотрел здесь все, связанное с военно-морскими операциями, господа, и смею утверждать, что ни один человек в Генеральном штабе Кайзер-марине не смог бы столь точно и детально описать пусть даже только предполагаемые события гипотетической войны на морях. Начну с кораблей. Здесь приводятся десятки названий боевых кораблей Флота Открытого моря, Грандфлита, французского ВМФ, итальянского Королевского, русского Императорского и других флотов. Наши корабли я знаю, так же как знаю почти весь британский надводный флот, так что мне не потребовалось привлекать своих сотрудников, чтобы убедиться, что в книге нет на этот счет ни единой сколько-нибудь существенной ошибки. Я дал указание проверить описание кораблей других стран и, учитывая, что перед нами все же не справочник, пришел к выводу, что и здесь автор столь же осведомлен. В сражении, получившем в книге название Ютландского, принимают участие даже те корабли, которые в настоящее время только еще достраиваются на верфях. Но самое поразительное, ваше величество, не в этом. Сотни имен офицеров и адмиралов! — Тирпиц сделал многозначительную паузу, хотя все присутствующиеи без того знали, что он сейчас скажет. — Все это реальные люди. Все до единого, включая упоминаемых в той или иной связи младших офицеров и даже нижние чины. Более того. На «Поммерне», например, корветтен-капитан Ульрих Кранке совершает героический поступок. Мы выясняем, однако, что сейчас этот офицер в чине обер-лейтенанта служит в совершенно другом экипаже. Я поручаю Кадровому управлению все досконально проверить, и что вы думаете? Перевод Кранке на «Поммерн» как раз сейчас рассматривается по его же собственной просьбе — в экипаж этого линейного крейсера недавно зачислен его младший брат. Однако совершенно необъяснимо, как факт службы Кранке на «Поммерне» мог попасть в книгу, написанную до того, как он подал рапорт. И таких историй нам удалось найти уже несколько.

Адмирал задумался на несколько секунд.

— И все же не это поразило меня более всего, ваше величество, — медленно произнес он. — Если вы читали описание боя при Скагерраке, того самого Ютландского сражения, то должны были заметить, сколько ошибок допустили обе стороны. Ведь это сплошная цепь недоразумений и нестыковок. И я скажу вам, господа, что именно так все и может произойти на самом деле, особенно в условиях ночи, тумана и несогласованности действий. Описанная здесь картина настолько лишена обычных книжных прикрас и так реалистична, что у меня лично возникают очень неприятные ощущения.

Фридрих фон Тирпиц замолчал. Молчали и все остальные. Они примерно догадывались, о каких ощущениях только что сказал адмирал. Пример же с лейтенантом Кранке лишал последних аргументов тех материалистов, кто еще пытался объяснить загадку свалившейся на их головы книги, не прибегая к мистике.

Наконец слово взял Мольтке. Его короткая речь была и вовсе трагична.

— Ваше величество, господа. Если у нашего военно-морского флота и есть какая-то доктрина ведения морской войны, то нет конкретного ее плана. У сухопутной же армии Германии такой план имеется — это план Шлиффена. Так вот, господа, наш план раскрыт. Он опубликован многотысячным тиражом и переведен на несколько языков. С ним теперь может ознакомиться любой желающий, любой профан может обсудить его за кружкой пива. Это катастрофа. Других слов у меня нет.

— А у вас, канцлер, есть слова? — тихо спросил император главу правительства.

Сидевший на стуле рядом с Тирпицем Бетман-Гольвег воспрял от глубокой задумчивости и пожевал губами.

— Насколько я понимаю, раскрыт не только план Шлиффена, но и 17-й французский план ведения войны, а также планы развертывания на левом фланге французов английского экспедиционного корпуса. Из этой книги мы узнаем некоторые подробности и 19-го французского плана, его вариантов «А» и «G», а также о вполне конкретных действиях России и…

— Достаточно, — прервал его кайзер, — мы все читали текст, и нет нужды его пересказывать. Вы готовы сказать что-нибудь по существу?

Канцлер снова пожевал губами, после чего раскрыл свой экземпляр книги на заложенном месте.

— Здесь, на странице тридцать шесть, как бы невзначай сообщается, что золотой резерв рейха, хранящийся в башне Юлиустурм, цитадели Шпандау, на начало августа сего года составлял двести два миллиона марок. Я поинтересовался у министра финансов, так ли это.

Присутствующие, пошуршав страницами, нашли нужное место и выжидающе посмотрели на рейхсканцлера.

— Двести один миллион четыреста двадцать тысяч в слитках, — произнес он. — Как видите, автор хорошо осведомлен не только в сугубо военных вопросах. Интересно также его замечание, что этой суммы нам хватит лишь на два дня ведения войны.

Среди присутствующих на совещании единственным человеком, о котором в «Последнем смотре» не было сказано ни слова, оказался генерал Густав фон Гейнрих. Два дня назад кайзер подписал приказ о назначении шестидесятилетнего фон Гейнриха начальником артиллерийского резерва. Он оказался на этом совещании совершенно случайно —попался кому-то на глаза и был приглашен в качестве эксперта в области тяжелых вооружений. И вот теперь генерал недоумевал, как автор книги мог обойти его персону стороной. Они с женой трижды этой ночью впустую пролистали «Последний смотр» (в журнальном варианте «Остары», поскольку книгу ему никто не прислал) и ничего не нашли.Генералу было обидно до слез.

— Ваше величество, — воспользовавшись общим молчанием, решил высказаться фон Гейнрих, — русские, согласно этому прогнозу, а я по-прежнему рассматриваю все здесьнаписанное лишь как талантливо выполненный прогноз, так вот, они потерпят еще большее поражение. Почему же в решающий момент должны отступать именно мы? Тем более что действовать теперь все станут иначе…

— Мы не можем действовать иначе, генерал, — перебил его Мольтке, — в отличие от французов, у нас нет запасных планов кампании, а на разработку нового уйдет не менее года. А еще вы должны понимать, что ничего принципиально нового и при этом сколько-нибудь приемлемого мы придумать не сможем. Французские и бельгийские крепости и форты, естественные водные преграды, железные дороги и мосты, всего этого не изменишь, а следовательно…

Вильгельм откинулся в кресле и перестал слушать. Боль в ухе, периодически преследовавшая его с детства, усилилась. Она мучила его уже третий день, но сейчас ее заглушало смешанное чувство гнева, стыда и обиды. В лежащей перед ним книге на весь мир расписано, как Германия будет разгромлена, а его самого — третьего кайзера Второго рейха — вышибут с трона его же подданные. Но самое обидное состояло в том, что армия, его великая армия, самое ценное наследство, полученное им из рук деда, та армия,которой он гордился, которую холил, которую всегда отстаивал, не позволяя всякой социал-демократической вшивоте из Рейхстага касаться грязными руками ее знамен, та армия, наконец, которой отданы пятеро из шести его сыновей, совершит гнусное, ничем не оправданное предательство. Она предаст его! Она даже не сделает вида, что желает защитить своего императора. А флот? Не он ли, Вильгельм, едва ли не единственный в рейхе положил двадцать лет жизни на доказательства нужности военного флота этой неблагодарной стране, которая еще смеет считать себя великой морской державой? Не он ли, внук королевы Виктории, рассорился со всей своей британской родней из-за усиления Германии на морях? Его возненавидела родная мать! И в награду за все — предательский левый мятеж…

Вильгельм закрыл глаза.

Но, может быть, в книге ложь? Всего этого никогда не будет и быть не может, и глупо принимать так близко к сердцу выдумки какого-то ловкача! И он так бы и поступил, наплевав на дьявольскую информированность автора, но как быть с описанием его собственных действий? Сухое, лаконичное, даже равнодушное, не с умыслом обидеть, а с цельютолько констатировать факты, это описание словно пророчества. От него бросает в дрожь и в оторопь. Ведь подспудно он понимает, что именно так и должен был бы поступать и говорить в аналогичных обстоятельствах, зачастую импульсивно, с излишним пафосом, о чем позже часто приходилось сожалеть. Тот, кто предугадал в этой книге будущие мысли и поступки германского кайзера, должен был досконально знать его психограмму, а значит, быть человеком из близкого окружения. А новые назначения его сыновей? Как быть с ними? Они были произведены только на днях, и автор «Последнего смотра» никак не мог рассчитать их заранее. О некоторых из них до последнего момента не знал и сам Вильгельм. Когда он назначал своего младшего сына Вильгельма, этого смутьяна и оппозиционера, командующим 5-й армией, то сам был не уверен в правильности такого решения, а назначить принца Эйтеля командиром 1-го гвардейского полка ему на днях посоветовала Дона.[79]Да что сыновья — десятки других назначений совершаются только сейчас, и все они за редким исключением предугаданы.

Нет, от всего этого не отмахнется.

Когда он в первый раз раскрыл книгу и прочел десяток страниц, то был уверен, что это работа англичан. Их разведка раздобыла секретные документы, а такие сочинители, как Леке, создали на этой основе не первый уже макет будущей войны. Но через полчаса, читая страницу за страницей, он стал отчетливо понимать, что такое объяснение ничего не объясняет.

Мысли Вильгельма путались. Он чуть ли не с ненавистью уже думал об отсутствующих здесь Гинденбурге и Людендорфе, которые фактически должны будут оттеснить его самого на задний план, а потом завалить все дело. В итоге они станут героями, а его объявят виновником всего случившегося. Да и эти двое тоже хороши: Мольтке и Фалькенгайн. Сначала они провалят наступательную кампанию, а потом загонят солдат в блиндажи и опутанные колючей проволокой окопы, и война вместо шести недель продлится более четырех лет. Хваленый план Шлиффена, на который, как на икону, молится весь германский Генеральный штаб, согласно этой книге уже через месяц окажется несостоятельным.

Однажды Вильгельм в запальчивости бросил английскому королю, что за клочок Эльзаса готов положить все свои восемнадцать корпусов и сорок два миллиона соотечественников. Слова! Пафос! Книга предвещает смерть двух миллионов немцев, которые с лихвой перевешивают те сорок два, потому что их гибель реальна и потому что вместе с ними погибнет и вверенная ему дедом и Бисмарком Германская империя.

Он открыл глаза. Спор шел об отравляющих веществах. Говорил Линкер:

— Профессор Хабер[80]подтверждает приведенные здесь данные о химическом веществе «Т-штофф». Разработка этого соединения совершенно секретна. В данный момент она ведется совместно с «ИГ Фарбен», причем господин Дуйсберг[81]заверил меня, что на его предприятиях в отношении всего, что имеет хотя бы малейшую связь с военными проектами, соблюдается режим наивысшей секретности…

Со стены напротив на Вильгельма в упор смотрел основатель Прусского королевства Фридрих I. Он словно ждал, как поведет себя его прямой потомок.

«Нас всех пора в Дальдорф»,[82] — подумал кайзер.

— В такой ситуации я считаю войну совершенно недопустимой, — внезапно для окружающих тихо произнес Вильгельм. Все замерли, и после полуминутной паузы он продолжил: — Моральная стойкость и вера нашего народа в победу подорваны. Мы должны незамедлительно известить австрийцев и категорически потребовать от них мирного улаживания конфликта. Если пушки Землинского форта все же выстрелят, вся ответственность за дальнейшее целиком ляжет на Вену. Я сам напишу императору и наследнику, что они не могут рассчитывать на нашу поддержку. Эйленбург, позовите секретаря и свяжитесь с эмиссарами фон Гетцендорфа. Мольтке, треть генералов в отпуска, 10-й корпус вернуть в казармы, сентябрьские маневры отменить, резервные дивизии Ландвера временно расформировать.

По мере того как он говорил, его голос становился тверже, а взгляд обретал уверенность.

— Но у нас договор с Австро-Венгрией, — возразил начальник Генштаба, — мы не можем просто так…

— Никакой договор не дает права втягивать нас в заведомо проигрышную войну. А тем более в войну, для которой нет достаточной причины. Лозунг «Наших бьют!» здесь неуместен, господа, и я прошу всех прекратить нагнетание обстановки. Завтра же мы с рейхсканцлером заявим о нейтралитете Германии, а десятое сентября объявим днем молитв за мир во благо отечества. Двадцатого, чтобы лишить царя последних сомнений на наш счет, я уеду на Корфу. Лучше во имя спасения страны прослыть умным трусом, нежели войти в историю храбрым дураком.

…Нельзя сказать, что совершенно то же самое происходило в правительственных кабинетах Парижа, Лондона, Петербурга, Вены или Белграда. Там произносили другие речи и высказывали во многом совершенно иные мнения. Но общим повсюду было одно — полная растерянность. Растерянность политиков, в одночасье лишившихся своих тайн; растерянность генералов, начавших тихо осознавать, что все их гениальные планы наступлений и все их стрелы на картах не более чем вздор; растерянность патриотов, увидавших, к каким жертвам для нации может привести их радение за эту нацию. Ни один человек в Европе не был морально готов воспринять описанную в «белой книге» безумную войну, в которую должны были втянуться со временем десятки государств и в которой должны были погибнуть четырнадцать миллионов человек.

Через два-три дня в дело всей мощью вступила пресса. Сотни европейских газет запестрели статьями о пророчестве таинственного A.F. «Когда бы речь шла о нападении марсиан, — писала одна из газет, — все это имело бы оправдание, но так разодраться друг с другом из-за интриг и амбиций! Если все это действительно произойдет, то возникнет резонный вопрос: чего стоит наша цивилизация и обладает ли она хотя бы крупицей достоинства? Где наш хваленый разум? Смогут ли после всего этого учителя входить в классы к детям, не заливаясь краской стыда? Как потом будут родители поучать своих чад, когда любой смышленый подросток, ткнув пальцем в родного отца, может спросить: „А вы сами-то кто? Вас ведь, дураков, яснее ясного предупреждали…“».

В стремлении, пусть даже посредством абсурда, еще более заострить важность вопроса другая газета напечатала предложение некоего анонима об экстренном учрежденииМеждународного Комитета Общественного Спасения. Главной задачей всемирного Конвента на первом этапе была бы публикация по вторникам и пятницам проскрипционных списков, куда бы заносился любой, кто словом или делом толкает мир к пусть даже самой маленькой войне. Король ты или выступивший на митинге дворник, но, попав в этот список, ты объявляешься врагом человечества и подлежишь немедленному уничтожению. Техническую же сторону по выполнению решений Конвента предлагалось возложить на специальный отряд обученных убийц, от которых не мог бы спастись никто, включая президентов и монархов. Конвент должен был объявить любую войну (включая народно-освободительную) актом Сатаны. Что касается угнетателей и колонизаторов, которые толкают своими действиями ту или иную общность людей к вооруженному сопротивлению, то они должны рассматриваться как провокаторы и также уничтожаться. В заключение автор привел предварительный список проскриптов, состоявший из 666 имен, из которых добрая сотня (если не две) не нуждалась в представлении.

Старый Франц Иосиф стоял у окна своего кабинета в Шенбрунне. Несмотря на душный день, на императоре был неизменный генеральский мундир, который он носил уже много лет. Он шире распахнул окно. Очертания Глориэтты, преломленные струями колеблющегося над партером дворцового парка воздуха, расплывались и вибрировали. Оттуда, из-за увенчанной орлом аркады, словно снежные альпийские пики, поднимались ослепительно-белые северо-западные облака.

«Я умру, — думал он, — потому что давно пришел мой естественный срок. Но империи… Почему умирают они? И в чем признаки их необратимого старения?»

Никогда еще его письменный стол не был так завален бумагами. Донесения, телеграммы, письма. Во всех — требования принятия срочных решительных мер. А сколько писем, полных незаслуженных упреков и угроз, не оказались здесь только потому, что их не пропустила императорская канцелярия!

Поверх бумаг сейчас лежала почтовая открытка. Она выпала из черной коробки, когда он доставал из нее книгу в белом кожаном переплете. На открытке было написано:

«Он скажет: если империи суждено погибнуть, то пусть она сделает это с достоинством. После этого он возьмет в союзники тех, чьим главным переживанием является проклятие нибелунгов. Тех, кто жаждет бесцельной смерти, жертвоприношения, и всей душой стремится к нему. Если их враги будут желать победы, то эти всегда хотели героически погибнуть. Он возьмет их в союзники, чтобы погубить империю с достоинством, однако сам умрет раньше».

«А ведь это сказано обо мне и о немцах», — подумал он тогда, еще не представляя, что таила в себе «белая книга».
* * *

Поезд пересек внутреннюю границу с Польшей. Нижегородский стоял в коридоре и напряженно всматривался в проплывающий за окном вид, ловя каждую деталь. За последнеевремя ему много раз приходилось пересекать границы, но никогда это не вызывало такого волнения. Ведь это была Россия.

Возвращается он в нее или едет впервые? Нет, конечно, впервые. Это совершенно не та страна, где он родился. Савва прав. И все же здесь говорят на его родном языке, читают русские книги, здесь они свободно будут называть друг друга по имени-отчеству…

— Ты погляди, что пишут! — из купе с газетами в руках вышел Каратаев. — Вот только заголовки и краткие выжимки из передовиц: «Граф Берхтольд отзывает 10-й и 11-й пункты австро-венгерской ноты Белграду», «Военный кабинет кайзера объявил о выводе значительной части войск из Эльзаса», «Франция расценивает это решение как самый значительный шаг к миру, сделанный Германией за последние десять лет», «Лорд Грей приветствует мирные инициативы Центральных государств», «Пуанкаре не исключает возможности пересмотра марокканского вопроса». И так далее. Сегодня двадцатое сентября, Вадим. На Марне должны грохотать тысячи пушек, а здесь неподалеку сто австрийских, немецких и русских дивизий как раз в эти дни должны развертываться для битвы за Варшаву. А что мы наблюдаем? Сплошной политес! — Каратаев потряс ворохом газет. — По земле ходят десятки тысяч человек, которые должны бы уже валяться разорванными на куски. А они ходят!

— И пусть себе ходят, тебе-то что?

— Как это… — Каратаев посмотрел в дальний конец коридора и осекся. — Как это что? Та-ак, стало быть, я не обознался, — сказал он вдруг ни с того ни с сего.

Нижегородский вопросительно посмотрел на соотечественника.

— Видишь того типа, что стоит через четыре окна от нас? — тихо спросил Савва. — Да не крути ты башкой… смотри так.

— Тот маленький? Ну?

— Не узнаешь?

Нижегородский снова украдкой посмотрел в указанном направлении.

— Он отвернулся, как я его узнаю со спины? А что? Ты думаешь, слежка?

— Да нет, это совсем другое. Держу пари — нынешнее состояние дел, — пошуршал газетами Савва, — этому деятелю вовсе не по душе.

— Почему? Не говори загадками.

— А ты сперва угадай с трех раз, кто это такой. Даю подсказку: в прошлом году он написал Горькому, что «война Австгии с Госсией, — выговаривая букву „эр“, Савва вдруг стал картавить, — была бы очень полезной для геволюции штуковиной, однако маловегоятно, чтобы Фганц Иосиф и Николаша доставили нам сие удовольствие». Ну? Есть версии?

— Иди ты! — вытаращил глаза Вадим. — Неужели?..

Прикрыв глаза, Каратаев едва заметно кивнул.

— Наверняка в его купе сидят жена и теща, — зашептал он. — Возвращаются из Галиции. Вот только теперь неясно, завербовали его немцы или нет. Понимаешь, в августе, если бы была война, австрийские власти должны были его арестовать за незаконное хранение оружия и продержать в тюрьме несколько дней. Ему даже предъявили бы обвинение в причастности к покушению на Фердинанда. Только все это блеф. Таким способом германская разведка хотела просто прибрать к рукам лидера крупной оппозиционной партии вражеского государства. И, как ты должен знать из школьного курса истории, ей это удалось. Бы, — добавил Савва. — История в нашем случае вполне приемлет сослагательное наклонение, потому что мы-то с тобой знаем, что так было бы, если бы… не мы с тобой.

— Я подойду! — дернулся в сторону Нижегородский.

— Стоять! — зашипел Каратаев. — Стоять! За ним могут следить. Ты забыл, что мы сами в бегах?

— Да я только познакомиться…

Савва затащил товарища в купе и запер дверь.

— Не нужно ни с кем знакомиться. Черт меня дернул вообще тебе сказать! Это ведь не юный мечтательный Гитлер, которого можно запихать на пароход и помахать ручкой. Ему сорок четыре года, за ним мощнейшая организация, боевые группы, он сидит на денежном мешке партии. Малейшее подозрение, и тебя уберут одним щелчком.

— Но, сказав «А», мы должны сказать и «Б», — зашептал Нижегордский. — Слушай, Саввыч, у меня родилась потрясающая идея…

Примечания

Господа, делайте ваши ставки(фр.).

Ставки сделаны, больше ничего не принимается(фр.).

Недорогое столовое вино.

«Немецкая звезда»(нем.).

Цессия — передача прав одним лицом другому на получение денег.

Крупье.

«Кукольная аллея» — шутливое название «Аллеи славы» в Тиргартене.

Столкновение рабочих с полицией в берлинских предместьях 6 марта 1910 года.

Добрый день(голл.).

Как вас зовут? Вы говорите по-голландски?(голл.)