Чтение 26–й страницы книги ~Убить фюрера~

На парковой скамеечке сидели двое молодых людей. Оба в черных пальто, белых кашне и с тросточками в руках. Тот, что помоложе, имел едва заметные усики и пенсне на переносице. Излишне говорить, что вторым был все тот же Нижегородский.

— С кем это вы? — спросил Альтмаур. — Никак с Александром Карагеоргиевичем? Когда вы встречались?

Вадим пригляделся. Этот монтаж с сербским принцем он сделал на всякий случай в ночь перед их с Каратаевым отъездом из Мюнхена. Как раз в эти дни король Петр провозгласил своего младшего сына Александра регентом королевства. Нижегородский посчитал, что при встрече с заговорщиками, а их рандеву с мятежными боснийскими студентами было вполне реально, так вот, при этой встрече снимок, сделанный в королевском парке Топчидер, мог сыграть положительную роль. Но Савва категорически возражал против такой встречи, и она не состоялась. Про снимок же Вадим напрочь забыл — в ту ночь он был изрядно пьян. Теперь ничего, кроме дополнительных неприятностей, эта фотография принести не могла.

— Осенние листья, — предпринял вялую попытку Нижегородский. — Это было два года назад. Мимолетное знакомство в парке.

— Где вы видите осенние листья? — возразил Альтмаур. — На мой взгляд, это ранняя весна, даже скорее апрель.

Следователь задумчиво посмотрел на арестованного. Завтра к вечеру ожидался приезд следственной комиссии из Вены, и ему ужасно не хотелось отдавать им этого человека. Он, Альтмаур, проделал основную работу и был близок к разгадке тайны заговора. Он уже совершенно не сомневался, что этот тип, выдающий себя за путешественника Вацлава Пикарта, вовсе им не был. И никакой он не чех, а скорее русский шпион и — очень может быть — главный если не организатор, то координатор действий заговорщиков. Завтра им займется какой-нибудь напыщенный чин из контрразведки, которому, как всегда, достанутся незаслуженные лавры.

— Кто вы, Пикарт? Признайтесь, раз проиграли. Вас все равно заставят, не я, так другие. Сядьте и напишите правду, а я оформлю все как добровольное признание. Отделаетесь крепостью.

— Я заявляю две вещи, — устало, но твердо произнес Вадим, — первое — я ни в малейшей степени не причастен к заговору, второе — все мои действия во время второго покушения были направлены на спасение эрцгерцога и его жены. Более мне нечего добавить.

Сараевский дознаватель с сожалением посмотрел на арестанта и велел отправить его в тюрьму. Нижегородского вывели на улицу, усадили в допотопного вида автобус и повезли. Рядом с ним сидели два охранника, позади цокали копытами четыре конных жандарма.

Окна в автобусе были закрашены серо-зеленой краской, тем не менее по пути в узилище Вадим понял, что в городе что-то назревает. В некоторых местах он слышал крики и ругань, топот десятков ног и звон бьющихся стекол. Разобрать, что кричали, не зная языка, он не мог, но догадывался, что сараевским сербам сейчас лучше не высовывать носы из домов.

В тюрьме Нижегородского сначала поместили в камеру, отгороженную от коридора стальной решеткой. Благодаря этому все тюремные звуки были беспрепятственно ему доступны, вот только по-немецки здесь почти не говорили. Он слышал бормотанье молящегося по соседству магометанина, заунывное пение цыгана, чей-то жалобный плач. Однако уже через час прибежал какой-то взъерошенный начальник, и Вадима перевели в другое крыло с маленькими, наглухо запираемыми одиночками. В железной двери был толькоглазок для тюремной охраны. Крохотное оконце размещалось под самым потолком, так что узник был лишен здесь последней возможности — взяться руками за прутья решетки и стоять так часами, упиваясь горечью своей несвободы.

В тот день его навестили полицмейстер и генерал-губернатор. Потиорек недоуменно взирал на иностранца, мало похожего на южного славянина. Он смутно припоминал, что этот человек был вроде бы ни при чем. И, бросая бомбу в окно пустого магазина, фактически спасал многих. Но, может быть, ему просто помешали как следует бросить? Да, скорее всего, так и есть: листок со схемой покушения, только что показанный генералу, не оставлял сомнений — перед ним чрезвычайно изворотливый и потому опасный преступник. Преступник, который не признается, даже будучи загнанным в тупик и прижатым к стене дюжиной неопровержимых улик.

К вечеру приехал Фехим-эфенди. Он вовсе не выглядел человеком, в хозяйстве которого что-то не в порядке. Возможно, он даже был не против такого развития ситуации, ведь положение беспрестанно мутящих воду сербов становилось теперь в Боснии зыбким. А то, что во всех этих безобразиях замешаны сербы, ни у кого уже не вызывало сомнения. Не зря их груженные скарбом арбы уже потянулись из города. Аллах все видит. Невиновные не стали бы убегать, запирая дома и увозя детей.

— У вас есть какие-либо претензии? — спросил бургомистр сидящего на топчане Нижегородского.

— У меня есть вопрос, — сказал тот.

— Я вас слушаю.

— Живы ли эрцгерцог и графиня Хотек?

— Слава Всевышнему! Но я никогда не прощу себе, что в моем городе случилось такое кощунство. Оскорбление гостя считается на Востоке одним из самых низменных проступков.

— А где они теперь?

Бургомистр на секунду замешкался.

— Сейчас они направляются в Триест.

— Благодарю.

Ночью Нижегородского вывели на очную ставку. К тому времени было схвачено уже полтора десятка человек, две трети из которых не имели отношения не только к произошедшему, но и вообще к каким-либо тайным или явным политическим организациям. Но пятеро оказались взяты заслуженно. Все они были основательно избиты, вероятно, еще на улицах. Их лица украшали ссадины, а глаза… Вадим впервые посмотрел в их глаза. Это были глаза смертников, по крайней мере четверо из которых ни в чем не раскаивались.Их угнетала только неудача. Они же с удивлением взирали на никому из них не известного человека и отрицательно мотали головами:

— Ne znamo.

С раннего утра возобновились допросы и очные ставки. В перерывах с Вадима снимали отпечатки пальцев, измеряли рост, делали фотографии — анфас, профиль, сидя, стоя, — заставляли писать под диктовку короткие тексты для идентификации почерка. За окном тем временем снова звонили колокола — католическая часть Сараева вместе с Австрией отмечала день Петра и Павла.

Вечером, когда Нижегородского снова привели в кабинет следователя, за столом сидел худощавый человек лет сорока пяти, представившийся тайным советником Леопольдом Бловицем.

— Когда вы встречались с сербским королевичем Александром? Этой весной?

«Теперь не отвяжутся, — думал Нижегородский, — черт меня попутал с этим королевичем. Как им докажешь, что это шутка, шалость, глупость…»

— В позапрошлом году. Мы познакомились несколько лет назад в Петербурге на какой-то вечеринке и вот снова случайно повстречались в одном из парков. Я был проездом в Белграде…

— О чем шла беседа и кто вас фотографировал?

— Снимал нас уличный фотограф. Он записал адреса и потом выслал карточки. А разговор… разговор шел в основном о литературе.

Бловиц изучающе разглядывал подозреваемого.

— О литературе?

— О да! — с жаром заговорил Нижегородский. — Александр — большой знаток русской литературы. Говорят, он так здорово перевел на сербский «Песню о соколе» Горького… Вы читали Горького?.. Очень рекомендую. Но в тот раз мы спорили о Бакунине…

Бловиц хлопнул ладонью по столу: ему было приказано провести расследование в кратчайший срок. Особенно в отношении сидящего перед ним «координатора».

— Хватит! О ваших литературных предпочтениях поговорим позже, господин Пикарт. На фотографии никакая не осень. Это конец апреля или ненастный майский день сего года. Так что не морочьте мне голову. Трое ваших сообщников уже признались, что в середине июня в Белграде их принимал Александр Карагеоргиевич, и разговаривали они нео русской литературе.

Допрос был нудным и долгим. На следующий день все повторилось. С утра — очные ставки с очевидцами, вечером — долгая беседа с Бловицем.

После дневного допроса младобоснийцев, которые в главном уже сознались и теперь давали показания относительно частностей, следователь снова наткнулся на упорноезапирательство «координатора». Это злило его. В действиях Пикарта усматривались некоторые неясности и противоречия, поэтому требовалось во что бы то ни стало выбить у него признание. Но особенно раздражало Бловица смутное и крайне нехорошее предчувствие в отношении этого иностранца. Что, если он знает нечто такое, что никак не может быть предано огласке на судебном процессе? Процесс будет открытым, понаедут репортеры со всего мира и сажать на скамью подсудимых темную личность нельзя.

— Я должен знать об этом Пикарте все, — потребовал Бловиц от одного из своих помощников. — Задействуйте все каналы, поднимите на ноги всю нашу агентуру и не ограничивайте себя в расходах. Но воздержитесь от контактов с германской контрразведкой. Пока мы не выясним, что это за фрукт, не будем привлекать к нему внимание союзников.

— Вы полагаете, он…

— Не знаю, но допускаю. Чех он или русский, мы выясним, но то, что он германский подданный, уже проверено.

— Слушаюсь, господин полковник.

— И ни слова о нем газетчикам.

Потянулись дни ожидания и неизвестности. Через неделю к Вадиму пришел адвокат. Они беседовали с глазу на глаз в специальной комнате, где помимо стола и двух стульев находились сейф и большой шкаф, в котором что-то тихо жужжало. Временами, с интервалами примерно в десять минут, наступала тишина, потом из шкафа доносились какие-то шорохи, после чего жужжание возобновлялось. «Фонограф, — догадался Нижегородский. — В стене за шкафом отверстие, через которое меняют звукозаписывающий валик». Он понимал, что другой на его месте навряд ли связал бы едва различимое жужжание с фактом механической записи звука. Подобные аппараты были еще экзотикой. Чтобы проверить свою догадку, Вадим нарочно начинал что-нибудь рассказывать, когда, по его расчетам, запись прерывалась и молчал, предоставляя говорить адвокату, когда фонограф снова мерно жужжал. Иногда в такие минуты он, опасливо поглядывая на дверь, переходил на шепот. Адвокат нервничал, убеждал его, что здесь можно говорить совершенно свободно, ничего не опасаясь, но никакого успеха его убеждения не имели.

Адвокат с мрачноватой фамилией Морг пытался выудить у своего подзащитного имена знакомых и незнакомых ему людей, с которыми тот встречался или переписывался в последнее время. «А вы знаете такого-то?», «А фамилия такая-то вам что-нибудь говорит?». Он объяснял свое любопытство поиском людей, которые могли бы свидетельствовать в пользу защиты, однако было совершенно ясно, что сам он нисколько не сомневался в виновности своего клиента.

Однажды Нижегородский отчетливо произнес два имени: Черович и Порта. Он сказал, что случайно услышал странный разговор, в котором упомянули этих двоих, вот только не может сейчас вспомнить, что его тогда насторожило.

— Где слышали? Когда? — встрепенулся адвокат.

— Не помню. Может, в гостинице, а может, еще в поезде.

— Но в связи с чем о них говорили?

— Дайте подумать, — Нижегородский свел брови и вытянул губы трубочкой. — Нет, не помню… Хотя, постойте! Кажется, Черович… да, именно Черович проиграл некоему Порте в преферанс. Нет-нет-нет, — спохватившись, замахал он руками, — это Бунич проиграл в покер Остерману-Толстому. Ну конечно, я все напутал!

— Бунич? А Черович? — спросил сбитый с толку адвокат. — Вы же только что рассказывали про Черовича.

— Про какого Черовича?

— Про того, о котором кто-то говорил, а вы подслушали. Там был еще граф Порта.

— Граф? Разве я сказал граф?

— Ну, может, и не граф.

— Граф… граф… — задумчиво повторил Вадим. — Да, вы знаете, именно граф. Только не Порта, а Гаррах. Точно! Я даже видел его на набережной и в Латинском.

— Ну а при чем тут Гаррах? — заерзал на стуле защитник, теряя терпение.

— Как при чем? — изумился Нижегородский. — При том, что он видел, как я помешал тому карбонарию выстрелить. Вы разыщите-ка его да расспросите.

— Обязательно, непременно, — взяв себя в руки, принялся уверять адвокат, — но раз уж мы заговорили о Порте, то давайте сосредоточимся на нем. Он может быть полезеннам в качестве свидетеля…

«Похоже, что с Черовичем и графом Портой Савва был прав, — подумал Вадим. — Попали в самую точку. Теперь этот тип долго не отстанет».

— Так-таки ничего и не сказал? — спрашивал час спустя тайный советник Бловиц назначенного адвокатом статского советника Морга. — Черович и Порта, говорите? Ни с того ни с сего назвал два имени, после чего начал валять дурака. Что ж, этим он дает нам понять, что ему что-то известно. Ладно, — Бловиц посмотрел на груду бесполезных звуковых валиков на своем столе, — подождем несколько дней.

Допросы и беседы Вадима с адвокатом продолжились. Защитник делал вид, что ищет свидетелей и какие-то там улики, Нижегородский, подыгрывая ему, делал вид, что верит вразыгрываемый спектакль. С одной стороны, это его развлекало, с другой — через Морга он имел возможность получать некоторые газеты и быть в курсе всего происходившего на свободе. Из газет, кстати, Вадим скоро понял, что на освещение в прессе его собственной персоны наложено табу. Если о террористах, сербском заговоре, «Черной руке» и всем прочем говорили почти свободно, не скрывая имен, то о Вацлаве Пикарте, напротив, не было написано ни буквы. Это могло означать только одно — для следствия Вацлав Пикарт был загадкой и, пока не выяснено, кто он и, главное, что он знает, его следовало держать в тени.

Пятнадцатого июля на стол Леопольда Бловица легла папка с отчетом по расследованию личности «координатора».

— Вечером я все внимательно прочту, а сейчас вкратце, Мориц, что удалось узнать?

Майор Мориц, которому был поручен сбор информации, кашлянул в кулак и стал докладывать:

— Вы были правы, господин полковник, когда допустили возможность связи Пикарта с германской контрразведкой. В последнее время он часто встречался с бароном фон Летцендорфом, маскируя их отношения тем, что якобы управляет его виноградниками в Эльзасе.

— Фон Летцендорф, — произнес Бловиц, что-то припоминая. — Напомните-ка мне о нем.

— Георг Иммануил фон Летцендорф, барон. В шестьдесят шестом[68]командовал ротой линейных гренадер, был ранен при Садовой и с перевязанной головой маршировал со своими солдатами по Карл-Реннер-Ринг.[69]В семьдесят первом прошел уже во главе пехотного полка по Елисейским Полям. Потом были колонии и много всего, включая Китай. Генерал-лейтенант. Примерно в те годы, не могу точно сказать в каком именно качестве, барон контактировал с конторой Штибера.[70]

При упоминании имени Штибера лицо Бловица исказила гримаса отвращения.

— Дальше.

— Теперь ему семьдесят четыре, он депутат Рейхстага, но связи с полицией и разведкой наверняка сохранил.

Следователь Бловиц пометил что-то в своей тетради.

— Благодарю. Вернемся к Пикарту.

Мориц кивнул.

— Вацлав Пикарт выдает себя за чеха, хотя совершенно не говорит по-чешски. Последние полтора года живет в Мюнхене, в одном доме с Августом Максимилианом Флейтером,который…

— Об этом потом. Дальше о Пикарте.

Майор собрался с мыслями.

— Игрок, кутила, аферист, бабник, любит спорт. Постоянно в разъездах, хотя определенных занятий, если не считать управление виноградниками, за ним не прослеживается. Владеет брокерской конторой на Берлинской фондовой бирже. Вместе со своим другом и компаньоном Флейтером совершенно не стеснен в средствах, если не сказать больше.

— Что это значит? — насторожился Бловиц.

— Это значит, господин полковник, что эти двое обладают громадным состоянием. Речь может идти о миллионах.

— Вот как! А поточнее? — еще больше насторожился тайный советник.

Мориц развел руками:

— Сложно сказать. Все очень запутано. Какая-то фирма «Густав», множество акций десятков картелей и синдикатов, нефть, уголь, медь, анилин, удобрения, электротехника. Не исключено, что даже германский Налоговый департамент не располагает более точными данными. И, что интересно, в мае-июне сего года эта парочка начала интенсивнообращать свои акции в деньги.

Тайный советник, он же полковник контрразведки Генерального штаба, он же следователь по особо важным делам, Леопольд Бловиц встал и начал прохаживаться из угла в угол. Мориц поворачивался вслед за своим начальником, ожидая вопросов.

— Куда он выезжал в последнее время?

— Австрия, Франция, Англия (в основном скачки), Голландия, Италия (проездом), Египет…

— Египет?

— Да.

— Что он там делал?

Мориц пожал плечами:

— Насколько нам удалось узнать, он посещал район раскопок, там, где в последнее время откапывают фараонов.

— С ума все посходили с этими фараонами, — проворчал Бловиц и остановился. — Так он что, действительно путешественник?

— Не думаю, — решил изложить свои соображения Мориц. — Все его поездки непродолжительны и с точки зрения путешественника бессистемны. Так ездят по делам. В апреле этого года, например, он был в Верфенштайне у фон Либенфельса на его так называемом «весеннем фестивале». Нам доподлинно известно, что они встречались. Но самое удивительное, что на пароходе по пути туда никому до того времени не известный Пикарт обыграл в шахматы Тауренци, чемпиона Вены. Об этом писали в газетах.

— Так это был он? Тогда я уже совершенно ничего не понимаю, — всплеснул руками Бловиц.

— И все же, господин полковник, нам удалось проследить одну его чисто коммерческую поездку, — продолжал Мориц, — но и та какая-то странная. В позапрошлом ноябре в Данциге он лично закупил несколько тонн испорченной пшеницы и отправил ее в Норвегию. Страховку на груз оформил как на первосортный товар, но почему-то только до Копенгагена. В Норвегии никто не хотел покупать гнилое зерно, и его чуть не выбросили. В конце концов сдали по бросовой цене на свинофермы (думаю, не обошлось без взятки). Невзирая на дезинфекцию трюмов и травлю крыс после этой гадости, капитан парохода остался доволен небывало щедрой суммой фрахта.

— Прямо чертовщина какая-то, — покачал головой Бловиц и принялся расхаживать по кабинету. — Они после этого еще и миллионеры?

— Конспирация, господин полковник. Цель данцигской поездки состояла в чем-то другом, а пшеница — только для отвода глаз.

— Для отвода глаз, Мориц, не стали бы намеренно делать глупости и этим привлекать к себе внимание. Послушайте, — полковник замер на месте, — а может быть, это диверсия? Может быть, зерно было заражено? Вы знаете, что крысы — лучшие разносчики чумы?

Оба некоторое время молчали.

— Самое странное, господин полковник, — прервал паузу майор, — что личность Пикарта прослеживается нами только с самого конца 1911 года, а что было с ним до этого времени, выяснить совершенно не удалось. Словно и не существовало такого человека на свете.

— Хорошо, теперь коротко о Флейтере.

— Вы знакомы с полковником Дмитриевичем?.. Вы встречались с Миланом Жиновичем?.. Это он передал оружие сербским наемникам?.. Зачем вы ездили в Париж в марте этого года? Вы встречались там со Львом Троцким?.. А с Артамоновым?..

Казалось, этому не будет конца. Когда Вадима приводили обратно в камеру, он устало падал на кровать и с каждым днем все более впадал в уныние. Его терзала неизвестность. Где Каратаев? Что с ним? Неужели трудно передать весточку? Ведь он не арестован, иначе бы им давно уже устроили очную ставку. Если Савва не придет ему на помощь, дела Вадима плохи. Ой как плохи. Адвокат с первого дня смотрит на него как на висельника. Уже конец июля, следствие продвигается быстро, а там… Об этом не хотелось и думать.

И все же он не собирался сдаваться. Он будет сам защищать себя на процессе. Потребует в свидетели губернатора, графа Гарраха, самого эрцгерцога.

Его начала мучить бессонница. В такие часы он часто вспоминал Вини и их австрийское турне. Особенно его заключительную часть.
* * *

Тогда, в Грайне, Нижегородский купил автомобиль. Это был совершеннейший экспромт. Он не собирался делать ничего подобного, но…

Вадим увидал машину у подъезда своей гостиницы, когда они с Вини отправились на поиски пункта общественного питания. Это был «Мерседес»-туренваген, модель 1912 года.Четырехцилиндровый пятидесятисильный мотор позволял разгоняться на нем до ста километров в час, а небесно-голубой лак, хромированные радиатор, бампер и ручки дверей вкупе с ослепительно белым полотняным верхом придавали изящным формам исключительную элегантность. Как потом выяснилось, «Мерседес» был приобретен сыном одного крупного землевладельца, и в тот момент двое человек перегоняли его из Германии в Вену.

— Вот на чем можно уехать домой, — сказал Вадим своей спутнице.

— Но вы же не собираетесь покупать его только ради этого?

— Почему бы нет? Отличная машина.

Нижегородский подошел к человеку, протиравшему тряпкой лакированное крыло.

— Вы шофер? — спросил он как можно любезнее. — А не скажете, кто владелец этого чудо-аппарата?

— А вам зачем?

— Хочу купить.

— Да? А сколько стоит, знаете?

— Понятия не имею. — Вадим стал обходить автомобиль кругом, внимательно разглядывая спицы колес, подножки и дверцы. — Вообще-то я занимаюсь скупкой пароходов и вценах на сухопутные самодвижущиеся коляски совершенно не ориентируюсь.

— Шутник, — изрек шофер, продолжая наводить лоск.

В это время из гостиницы быстрым шагом вышел худощавый господин средних лет — типичный коммивояжер — и скомандовал:

— Карл, заводи!

— Простите, пожалуйста, — обратился к нему Нижегородский, — это ваша машина?.. Нет? Тогда продайте.

— Как это продайте? — бросая на заднее сиденье портфель, удивился господин. — С какой это стати? Поезжайте в Германию или вон в Линц, и купите.

— Но машина нужна мне сейчас. Я дам вам три тысячи марок.

— Ха! Она стоит четыре тысячи шестьсот.

— Тогда десять, — не моргнув глазом сказал Вадим и полез в карман за бумажником.

— Чего десять? — не понял «коммивояжер».

— Десять тысяч рейхсмарок.

Нижегородский отсчитал десять больших, серых, с бежевым оттенком банкнотов, на лицевой стороне которых был изображен герб Пруссии с черным орлом и две женские фигуры в длинных античных одеждах.

— Вот, пожалуйста, — он протянул деньги. — Вы возвращаетесь обратно и покупаете уже два таких же авто: один — для вашего шефа, другой — для себя. Здесь останется еще на билеты и газолин.

Увидав деньги, господин, похожий на коммивояжера, растерялся.

— Вы не шутите? Но… как же… Ведь машину ждут в Вене… господин Марциль…

— Телеграфируете вашему Марцилю, что в пути выявился серьезный дефект и вы возвращаетесь для замены. Вас же еще и поблагодарят.

Вадим увидел идущего к ним человечка с тросточкой и белой бородкой клинышком.

— А вот и нотариус. Как раз кстати. Господин Кнопик!

Ровно через час, оформив купчую и упаковав свои вещи, Нижегородский и Вини катили на запад.

— Как легко у вас все получается, — проговорила она.

Уже минут через сорок они проезжали небольшую аккуратную деревушку. Вадим прочел на дорожном указателе название: «Маутхаузен». На другом указателе было написано: «Гранитные карьеры, 3 км». Он остановился.

— Вы устали? Давайте я сяду за руль, — предложила Вини.

«Вот место, где замучают сто пятьдесят тысяч человек, — подумал он. — Не самая большая цифра, однако если положить их вдоль этой дороги с интервалом в метр, то цепочка тел вытянется на 150 километров. — Он посмотрел на карту. — В аккурат до германской границы».

— Когда-то здесь был таможенный пост, — сказала Вини. — А вон там, на самом берегу, замок Прагштайн. Там я впервые увидела своего будущего мужа.

Рассказывая о себе, она пыталась вызвать его на откровенность.
* * *

Однажды ночью, когда Вадим лежал с закрытыми глазами, прокручивая в голове воспоминания о месяцах, прожитых им в двадцатом веке, он услыхал тихий скрежет ключа. Кто-то осторожно отпирал его камеру. Нижегородский быстро сел на кровати и напрягся. По ночам его уже давно не беспокоили.

Дверь протяжно заскрипела и приоткрылась настолько, что в образовавшуюся щель можно было просунуть лишь руку. На стену напротив упала полоса света из коридора, перекрываемая чьей-то тенью.

— Пикарт? — спросили негромко.