Чтение 15–й страницы книги ~Изгнанники~

— Что же, все сговорились, что ли, сегодня перечить мне? — злобно промолвил король и, приподняв пажа за бархатный воротник, отшвырнул его в угол. Потом, не постучавшись, распахнул дверь и вошел в будуар.

Это была большая, высокая комната, резко отличавшаяся от той, откуда ушел король. Три больших окна от потолка до пола шли вдоль одной из стен; сквозь нежно-розовые шторы пробивался смягченный солнечный свет. Между зеркалами блестели большие золотые канделябры. Лебрен излил все свое богатство красок на потолок, где сам Людовик в виде Юпитера метал молниеносные стрелы в кучу извивающихся титанов. Розовый цвет преобладал в обоях, ковре, мебели, и вся комната, при проникавшем в нее мягком свете солнца, блестела нежными оттенками внутренней стороны раковины и казалась устроенной каким-нибудь сказочным героем для своей принцессы. В углу, на оттоманке, зарывшись лицом в подушку, подобно скошенному цветку, лежала ничком женщина, которую хотел изгнать король.

При звуке хлопнувшей двери она подняла голову и, увидев короля, вскочила с оттоманки и побежала к нему навстречу, протягивая руки. Ее голубые глаза потускнели от слез; прекрасное лицо, смягчившись, приняло женственное и смиренное выражение.

— Ах, государь! — вскрикнула она, и луч радости озарил сквозь слезы ее красивое лицо. — Как я была неправа. Я жестоко обидела вас. Вы сдержали свое слово. Вы только хотели испытать меня. О, как посмела я сказать вам эти слова… как могла огорчить ваше благородное сердце. Но вы пришли сказать, что прощаете меня.

Она протянула руки с доверчивым видом хорошенького ребенка, требующего поцелуя, но король поспешно отступил назад и остановил ее гневным жестом.

— Все кончено между нами навсегда! — резко крикнул он. — Ваш брат будет ждать вас в шесть часов у восточных ворот, и там вы должны ожидать моих дальнейших приказаний.

Она отшатнулась, словно от удара.

— Оставить вас! — крикнула она.

— Вы должны покинуть двор.

— Двор? Ах, охотно, сейчас же. Но вас? Ваше величество, вы просите невозможного.

— Я не прошу, мадам, я приказываю. С тех пор, как вы стали злоупотреблять своим положением, ваше присутствие при дворе сделалось невыносимым. Все короли Европы, вместе взятые, никогда не осмелились говорить со мной так, как вы сегодня. Вы оскорбили меня в моем собственном дворце — меня, Людовика, короля. Подобного рода вещи не прощаются, мадам. Ваша дерзость завела вас на этот раз слишком далеко. Вы думали, что моя снисходительность проистекает от слабости. Вам казалось, что если вы улестите меня на одно мгновение, то дальше можете обращаться со мной, как с равным, что эту несчастную марионетку — короля — можно всегда дергать то в одну, то в другую сторону. Теперь вы видите свою ошибку. В шесть часов вы покинете Версаль, и навсегда.

Глаза его сверкнули, и вся маленькая прямая фигура, казалось, словно выросла от негодования. Де Монтеспан стояла, вытянув одну руку вперед, а другой закрыв глаза, как будто защищаясь от гневного взгляда короля.

— О, я была виновата! — вскрикнула она. — Я знаю это, знаю.

— Я рад, мадам, что вы изволите сами признаться в этом.

— Как я могла говорить так с вами. Как могла. О, да будет проклят этот несчастный язык. Я, видевшая от вас только хорошее. Я оскорбила того, кто дал счастье всей моей жизни. О, государь, простите меня, простите. Из чувства сострадания простите меня!

Людовик был по природе человек добрый. Эти слова тронули его сердце, а его гордости льстило самоунижение этой красивой, надменной женщины. Другие фаворитки были любезны со всеми, а эта оставалась надменной и непреклонной, пока не почувствовала над собой его властной руки. Выражение лица короля, когда он взглянул на униженную красавицу, несколько смягчилось, но он покачал головой и голос его был по-прежнему тверд, когда он сказал:

— Все напрасно, мадам. Я давно уже обдумал все, а ваш сегодняшний сумасбродный поступок только ускорил неизбежное. Вы должны удалиться из дворца.

— Я покину двор! Только скажите, что прощаете меня. О, государь, я не могу вынести вашего гнева. Он подавляет меня. Я недостаточно сильна для этого. Вы приговариваете меня не к изгнанию, а к смерти. Вспомните, государь, долгие годы нашей любви и скажите, что прощаете меня. Ради вас я отказалась от всего — от мужа, от чести. О, не платите мне гневом за гнев. Боже мой, он плачет. Боже мой, он плачет. О, я спасена, спасена!

— Нет, нет, мадам! — крикнул король, проводя рукой по глазам. — Вы видите слабость человека, но узнаете также и твердость короля. Что касается до оскорблений, нанесенных мне сегодня вами, я от души прощаю их, если это может сделать вас счастливой в изгнании. Но у меня есть обязанности перед подданными, и мой долг служить им примером. Мы раньше слишком мало думали о подобных вещах. Но наступил момент, когда необходимо оглянуться на прошлое и приготовиться к будущему.

— Ах, ваше величество, вы огорчаете меня. Вы еще не достигли полного расцвета, а говорите так, словно за плечами у вас старость. Лет через двадцать, может быть, действительно вы вправе будете говорить, что годы заставили вас изменить образ жизни.

Король нахмурился.

— Кто говорит это? — сердито крикнул он.

— О, ваше величество, эти слова нечаянно сорвались у меня с языка. Не думайте больше о них. Никто не говорит ничего подобного. Никто.

— Вы что-то скрываете от меня. Кто говорит это?

— О, не спрашивайте меня, государь.

— Я вижу, что идут разговоры о том, будто я переменил образ жизни не под влиянием религиозного чувства, а вследствие наступающей старости. Кто сказал это?

— О, государь, это ничтожная придворная болтовня, недостойная вашего внимания, пустой обычный разговор, который заводят кавалеры с целью вызвать улыбку своих дам.

— Обыкновенный разговор? — Людовик побагровел. — Неужели я стал так стар? Вы знаете меня около двадцати лет. Замечаете ли вы большую перемену во мне?

— Для меня, ваше величество, вы так же неизменно хороши и милы, как и тогда, когда впервые завладели сердцем м-ль Тонне-Шарант.

Король с улыбкой взглянул на прекрасную женщину, стоявшую перед ним.

— Поистине я не вижу также большой перемены и в м-ль Тонне-Шарант, — произнес он. — Но все же нам лучше расстаться, Франсуаза.

— Если мое изгнание послужит к вашему счастью, я готова, ваше величество, хотя бы это было и смертельным ударом для меня.

— Вот теперь вы говорите дело.

— Назовите только место моего заточения, государь, — Petit Bourg, Шараньи или мой монастырь Св. Иосифа в Сен-Жерменском предместье. Не все ли равно, где увядать цветку, от которого отвернулось солнце? По крайней мере, прошлое принадлежит мне, и я могу жить воспоминанием о тех днях, когда никто не стоял между нами и когда ваша нежная любовь принадлежала безраздельно одной мне. Будьте счастливы, государь, будьте счастливы и забудьте о случайно сказанной вам глупой придворной болтовне. Будущее за вами. Моя же жизнь вся в прошлом. Прощайте, дорогой государь, прощайте!

Де Монтеспан протянула руки, глаза ее затуманились слезами и она упала бы, не подбеги Людовик к ней и не обхвати ее руками. Прекрасная головка склонилась на плечо короля; он почувствовал на щеке горячее дыхание; тонкий аромат волос щекотал ему ноздри. Державшая рука короля то подымалась, то опускалась с каждым ее вздохом, и он чувствовал, как женское сердце трепещет под ее рукой, словно пойманная птичка. Ее полная белая шея вдруг слегка откинулась назад, веки почти сомкнулись, губы чуть приоткрылись так, чтобы можно было видеть ряд жемчужных зубов; это манящее, очаровательное лицо было так близко от него — на расстоянии не более трех дюймов. И вот веки дрогнули, большие голубые глаза взглянули на Людовика с любовью, мольбою, вызовом; вся ее душа вылилась в одном этом взгляде. Приблизился ли он? Или она? Кто мог бы сказать это? Но губы их встретились в продолжительном поцелуе; вот он повторился — и все планы и расчеты Людовика разлетелись, как листья от порыва осеннего ветра.

— Итак, я могу не уезжать? У вас не хватит духа отослать меня, не правда ли?

— Нет, нет, но вы не должны сердить меня, Франсуаза.

— Скорее умру, чем причиню вам хотя бы минутное страдание. Я так мало видела вас все это последнее время. О, как я люблю вас, просто с ума схожу. К тому же эта ужасная женщина…

— Какая?

— Ах, я не должна дурно говорить про нее. Ради вас я буду обходительна даже с ней, вдовой старика Скаррона.

— Да, да, вы должны быть вежливы с ней. Я не желаю никаких дрязг.

— Но вы останетесь у меня, государь?

Ее гибкие руки обвились вокруг шеи короля. На одно мгновение она слегка оттолкнула его от себя, как бы желая налюбоваться, но затем снова привлекла к себе.

— Вы не уйдете от меня, дорогой государь. Вы так давно не были здесь.

Прелестное лицо, розовый блеск комнаты, вечернее безмолвие — все способствовало чувственному влечению. Людовик опустился в кресло.

— Я остаюсь, — проговорил он.

— А карета у восточных ворот, государь?

— Я был очень жесток к вам, Франсуаза. Простите меня. Есть у вас бумага и карандаш? Я отменяю приказание.

— Они на столе, ваше величество. Если позволите, я выйду в приемную, так как мне надо к тому же написать записку.

Она вышла из комнаты с торжествующим видом. Борьба была ужасна, но тем слаще победа. Де Монтеспан вынула из письменного стола с инкрустациями маленькую розовую бумажку и набросала на ней несколько слов. Вот что там значилось: «Если г-жа де Ментенон пожелает передать что-либо его величеству, она может застать его в продолжении нескольких часов у г-жи де Монтеспан». Она надписала имя соперницы и немедленно послала это послание с маленьким черным пажом, вручив ему и приказ короля.

ГЛАВА XI. СОЛНЦЕ СНОВА ПОКАЗЫВАЕТСЯ

Почти целую неделю новое настроение короля не изменялось. Образ жизни был все тот же, но только в послеобеденное время его теперь привлекала комната красавицы, а не г-жи де Ментенон. И, сообразно этому внезапному возврату к прежней жизни, одежда его стала менее мрачной: серый, светло-желтый или лиловый цвета сменили черный и синий. На шляпах и отворотах вновь показались золотые галуны, а место в королевской часовне оставалось пустовать в продолжение трех дней подряд. Походка его стала живее, и он по-юношески размахивал тростью в виде вызова тем, кто счел его обращение к религиозности за признаки старости. Г-жа де Монтеспан отлично знала, с кем имеет дело, искусно использовав этот намек.

Повеселел король — повеселели и все придворные. Залы дворца приняли прежний блестящий вид, в них появились нарядные одежды с пышными вышивками, лежавшие годами в сундуках. В часовне Бурдалу тщетно велась проповедь перед пустыми скамьями, а в балете на открытом воздухе присутствовал двор и неистово аплодировал танцорам. Приемная Монтеспан по утрам была битком набита просителями, между тем как комнаты ее соперницы пустовали так же, как до того времени, пока король еще не обратил на нее своего благосклонного внимания. Лица, давно изгнанные из дворца, начали беспрепятственно появляться в коридорах и садах, а черная ряса иезуита и пурпуровая сутана епископа все реже и реже мелькали в королевском кругу.

Но партия духовенства, бывшая в одно и то же время вдохновителем и руководителем ханжества и показной добродетели при ддворе, не особенно тревожилась этим королевским отступничеством. Зоркие глаза священника или прелата следили за выходками Людовика с опытностью охотника, наблюдавшего молодую лань, прыгающую на лугу и воображающую себя совершенно свободной, между тем как повсюду расставлены сети и она так же в руках охотника, как и та, что лежит уже связанной у его ног. Они знали, что очень скоро какое-нибудь недомогание, огорчение, случайное слово напомнят королю о возможной когда-либо смерти, и Людовика снова охватит суеверный ужас, занимавший в его сердце место религии. Потому-то они терпеливо выжидали возвращения блудного сына молча, обдумывая, как бы лучше встретить его.

С этой целью королевский духовник, отец Лашез, и Боссюэт, знаменитый епископ из Мо, однажды утром явились в комнату г-жи де Ментенон. Перед мадам стоял глобус, и она преподавала географию хромому герцогу Мэнскому и шаловливому маленькому графу Тулузскому, которые оба в достаточной мере унаследовали от отца нелюбовь к учению, а от матери — ненависть к какой бы то ни было дисциплине и стеснениям. Однако удивительный такт и неистощимое терпение г-жи де Ментенон внушили любовь и доверие к ней даже этих испорченных принцев, и одним из величайших огорчений г-жи де Монтеспан было то, что не только ее королевский любовник, но даже и собственные дети тяготились ее блестящим, роскошным салоном, охотнее проводя время в скромной квартирке ее соперницы.

Г-жа де Ментенон, отпустив учеников, встретила духовных особ с выражением привязанности и уважения не только в качестве личных друзей, но и как великих светочей галльской церкви. Министру Лувуа она предложила сесть на табуретку в ее присутствии, теперь же уступила гостям оба кресла, а сама настояла на том, чтобы занять более скромное место. За последние дни лицо ее побледнело, черты лица сделались еще более тонкими, но выражение мира и ясности осталось неизменным.

— Я вижу, у вас было горе, дорогая дочь моя, — произнес Боссюэт, взглянув на нее ласковым, но проницательным взглядом.

— Да, ваша милость. Всю прошлую ночь я провела в молитве, прося бога избавить нас от этого испытания.

— А между тем вам нечего бояться, мадам… Уверяю вас, совершенно нечего. Другие могут полагать, что ваше влияние исчезло, но мы, знающие сердце короля, мы думаем иначе. Пройдет несколько дней, в крайнем случае несколько недель, и снова глаза всей Франции устремятся на вашу восходящую звезду.

Лицо де Ментенон затуманилось, и она бросила на прелата взгляд, как бы говорящий, что речь его не особенно пришлась ей по вкусу.

Однако слова эти были произнесены иезуитом. Голос его был ясен и холоден, а проницательные серые глаза, казалось, читали самое сокровенное в ее сердце.

— Может быть, вы и правы, отец мой. Боже упаси, чтобы я ценила себя слишком высоко. Но я не кажусь сама себе честолюбивой. Король, по своей доброте, предлагал мне титулы — я отказалась от них, деньги — я возвратила их обратно. Он удостаивал чести советоваться со мной о государственных делах — я воздерживалась от советов. В чем же тогда мое честолюбие?

— В вашем сердце, дочь моя. Но оно не греховно. Оно не от мира сего. Разве вы не стремились бы обратить короля на путь добра?

— Я отдала бы жизнь за это.

— В этом и заключается ваше честолюбие. Ах, разве я не читаю в вашей благородной душе? Разве вы не мечтаете видеть церковь парящей, чистой и спокойной над всем королевством, не желаете приютить бедняков, помочь нуждающимся, наставить нечестивых на истинный путь, а короля лицезреть во главе всего благородного и доброго? Разве вы не хотели бы этого, дочь моя?

Щеки г-жи де Ментенон вспыхнули, а глаза заблестели, когда она, заглянув в серое лицо иезуита, представила себе нарисованную им картину.

— О, что это была бы за радость! — воскликнула она.

— И еще большая — слышать, не из уст людских, а от голоса вашего собственного сердца, в тиши этой комнаты, что вы — единственная причина всего ниспосланного небом счастья, что ваше влияние так благотворно подействовало на короля и на страну.

— Я готова умереть за это.

— Мы желаем, может быть, более трудного. Мы хотим, чтобы вы жили для этого.

— А? — Она вопросительно взглянула на обоих.

— Дочь моя, — торжественно произнес Боссюзт, протягивая свою широкую белую руку со сверкавшим на ней пурпурным стиконским кольцом, — пора говорить откровенно. Того требуют интересы церкви. Никто не слышит и никогда не узнает того, что произойдет между нами. Если хотите, смотрите на нас, как на двух духовников, нерушимо хранящих вашу тайну. Я говорю — тайну, хотя это слишком явно для нас, так как наш сан предписывает нам читать желания человека в его сердце. Вы любите короля?

— Ваша милость!

Она вздрогнула; яркий румянец покрыл ее бледные щеки и разлился даже по мраморному лбу и красивой шее.