Чтение 4–й страницы книги ~По ту сторону~

Медленно, очень аккуратно двигаясь, Димка отполз, а потом отошел от лагерной поляны подальше.

Творилось что-то странное. У него складывалось ощущение, что он, как и остальные ребята, вляпался очень серьезно; неприятности только начинаются. Все было немножко не таким, как обычно. Тайга больная, почти везде. Очень много гнилых, поваленных деревьев, осклизлая белая плесень… Прежде он такой никогда не видел. Что-то было не так… Везде что-то было не так. Может, все это ему просто снится? Тогда можно погеройствовать, гранату кинуть. Вот только гранаты не осталось.

Поешь-ка ты лучше бруснички, Дима. Будем надеяться, что к лагерю никто из ребят не пойдет. В конце концов, встречаться договорились у Монгола. Вот туда ему за ночь и нужно добраться. Благо, тут всего километров двадцать пять.

О далекой стрельбе, что слышалась прошлой ночью, Димка старался не вспоминать.

ГЛАВА 9

Утро было наполнено приятностью. Спокойный, как обычно, Фред уселся за рабочий монитор и повернул выключатель. Чувство радости от предстоящего труда ласковым теплом растекалось по всему телу. Наконец-то. Он очень любил этот момент. Потом ему тоже было хорошо, но в начале, пока не устали глаза, работать было особенно приятно. Лучше, чем быть с любой женщиной. Кроме, может быть, Мэй. И после каждого решения, после любой задачи, тоже было так. Как будто мягкие искорки по всему телу. Ну!

Азартная его сосредоточенность сразу нашла выход, на экране появилась первая задача. Часа через три он с трудом оторвался от новых, интереснейших цифр, чтобы выпить стакан черного тоника. Закрыл глаза, расслабляясь на несколько минут. И снова, еле дождавшись конца паузы, с наслаждением включил экран.

Это было восхитительно.

Через шесть часов упоение работой спало. Потный, выжатый как лимон, Фредди вышел в душевую. Он был очень доволен днем — одиннадцать полных решений. Редкий по количеству результат. Прохладная вода смывала усталость. Даже веки были в порядке; а последнее время к концу дня у него часто подергивался глаз. В раздевалке, причесывая щеткой мокрые волосы, его ожидал Джекки.

Обычно они курили здесь по две, а иногда и по три сигареты подряд. Но в этот раз что-то мешало Фреду полностью расслабиться. И он вдруг вспомнил что.

— Джекки, у тебя ведь завтра выходной?

Джек лениво повернул голову.

-Завтра.

— И к кому ты пойдешь?

— Все равно. Я поспать люблю. Да я их плохо на имена помню.

— Тогда сходи к Мэй. Помнишь ее? Джек кивнул.

— И покажи ей, как дышать. У тебя это лучше всех получается.

— Зачем? Мне Хью говорил. Все равно ей через первое число не перебраться.

— Сходи. Я тебе две дискеты очищу.

— Ладно. Если не забуду, расскажу. «Не забудешь, — подумал Фред. — Даст она тебе забыть, как же».

Дома он снова выдернул из-под обойного пластика белый лист. Почерк был его. До последней завитушки.

«Положи на то же место». Эта фраза предполагает, что если он не сумеет разобраться в письме, то следующий его матричный окажется умнее. С точки зрения автора письма,разумеется. Передача «по наследству». Ха. У него идеальное состояние психики, и никакая проверка не застанет его врасплох. Следующего матричного не будет.

Фред заржал. Спохватившись, усмехнулся. И все-таки, что-то тут было неправильно. Ошибка в оценке этого письма может стать ошибкой «первого рода», ошибкой недопустимой, которую уже невозможно будет исправить. Надо будет еще раз проверить все пункты.

В дверь коротко постучали. Вошел Джек вместе с огромным зевком во всю пасть, которую он деликатно прикрывал ладошкой.

— А-а-а… Не спишь?

— Сплю.

— Шутишь. Хью не заходил?

— Нет.

— Что это у тебя?

— Письмо получил.

— Шутишь. А я сегодня твоего матричного видел.

— Двойняшку?

— Двойняшку. Четыре этажа вниз. За стеклом.

— Так то я и был.

— Шутишь. Ты за дисплеем был. С перекошенной от счастья рожей. Я у тебя за спиной тележку загружал, но ты же ничего не видишь, когда работаешь. У тебя глаза на лоб вылезают и слюни капают.

Фред загоготал.

— А что? Мне моя работа нравится. А ты мог бы и позвать, раз видел.

— Ха, позвать. Это же за стекло заходить надо. Хватит, я в прошлом месяце и так два балла потерял. На работе надо работать.

— Слушай, Джекки, — Фред неожиданно для себя решил проверить еще один пункт письма, — тебе всегда твоя работа нравится?

Джек сладко потянулся, выгибаясь в кресле. Задумчиво плюнул на ладонь, оттирая пятнышко смазки.

— Всегда, конечно. Найди мне дурака, которому работа не нравится.

— И утром, и вечером, и ночью?

— Ночью я сплю. А вечером… Не знаю. На работу как приду, тележку увижу, включу— все нравится. Ездил бы и ездил, не выключая. Мне, вообще-то, даже мало восьми часов.

— У меня их всего шесть, так что не жалуйся. Я два раза просил добавить.

— Я тоже просил.

— Не добавили?

— Да ну что ты. Кто тебе за просто так рабочий день удлинять будет? На второй раз сняли один балл, я больше и не заикался.

— У меня то же самое. — Фред задумчиво потянул из пачки сигарету, но потом спрятал ее обратно. — Хотя ты знаешь, вечером приду, работать уже не хочется. Голова будтоэлектрический шар. Как неродная.

— Нет, у меня такого нет. Я бы ездил и ездил. Это, знаешь, вообще, здорово. — Джек опять зевнул и поднялся. — Пойду-ка я к себе спать.

— Погоди, Джек. Ты в другие соты когда-нибудь ездил?

— В третий и восьмой.

— Ну и как там?

Джек удивленно хмыкнул.

— Да так же, как у нас. Тридцать шесть этажей и свой дурацкий распорядок. На, отдашь Хью, — Джек выложил на стол десяток сигарет. Он курил еще меньше Фреда. Тот отодвинул несколько штук.

— Подари завтра Мэй. Ей тоже не хватает. Джек кивнул, ощерил длинные желтые зубы в новом людоедском зевке, запоздало прикрыл его пальчиками и вышел. Фред опустился в кресло и стал ждать. Сегодня картинки как будто запаздывали.

Наконец экран осветился. Ожил. Сиреневый туман отделился от темноты и пополз в мозг теплыми пятнами цвета. Сладкое небытие заколыхало и подхватило Фреда. Мягкие, шелковистые нити обволакивали его и несли, несли, медленно баюкая и лаская… Сегодня это были цветы. Звезды, цветы, актинии и огненные вспышки. Прекрасно. Как прекрасны эти огненные, огненные вспышки… Огромный костер, в котором все они перерождаются в свет и тепло. Как это правильно…

Утром Фред проснулся чуть раньше обычного. Не вставая с постели, только открыв глаза, он заворочался. Протянул руку, нацедив обязательный стакан черной горячей жидкости, лег поудобнее и слегка потянулся. Так, чтобы не расплескать по кровати тоник.

Сегодня к Мэй пойдет Джек. Это хорошо. Пусть она немного успокоится. В ее вчерашнем состоянии — а это была почти истерика — ее сотрут дня через три. Примерно дня через три. Это плохо. Он привык к Мэй. Кстати, интересно посчитать, сколько она продержится. Если пользоваться обычной шкалой вероятностных отклонений… Фред мысленно наложил известные ему психочисла Мэй на шкалу и прикинул до второго знака. Три целых четыре десятых дня. Математическс ожидание три. Потом наступит срыв. Хм. Он, Фред, молодец, он умница — с удовольствием посмотрел на себя в треснувшее зеркало, стоявшее на тумбочке у кровати, — он предсказал этот результат не считая. Так и подумал,дня через три. Хорошо чувствовать числа. А потом подсчитал по шкале, и совпало. Он молодец, потому что расчет без шкалы очень сложен. Кстати, интересно было бы проверить, насколько практический результат совпадет с ожидаемым. Надо будет точно узнать, когда именно Мэй сотрут. Правильно сотрут, потому что отклонения в психике недопустимы. Он как программист знает это лучше, чем кто-либо другой в соте.

Фред помассировал морщины возле глаз, глядя в мутное, замусоленное пальцами зеркало. Надо будет протереть, помыть водичкой. Лицо, к которому он привык за три своих длинных года, постепенно менялось, становилось каким-то несвежим. Еще одна задачка, с которой можно будет разобраться позже. Когда с Мэй все закончится и он познакомится с ее матричной заново. Хотя… Если Джек расскажет ей о дыхании… Тогда у Мэй появится шанс еще немного потянуть кота за хвост, потянуть время. Зачем тянуть за хвост кота? Это же глупо. Впрочем, котов он никогда не видел. Может быть, это как раз очень интересно.

Фред подтянул сползшее одеяло. Было тепло и уютно. И почему-то немного жалко Мэй. Даже похоже на эмоцию. Бессмысленное чувство жалости. Это, конечно, запрещено, эмоция может помешать работе. А жалость вообще нецелесообразна. Но это интересно. Все новое интересно. И потом, он всегда сумеет обойти контроль, так что эмоции — это какусмешка. Он может позволить себе усмехаться, он может позволить себе и немножечко эмоций. Вот эта называется печаль. Он сейчас испытывает печаль, настоящую печаль и жалость, он грустит. Никто во всем соте на это не способен, а у него получается. Какое-то время Фред старательно грустил, потом отвлекся. Пора было вставать. Приближались рабочие часы.

И это было здорово.

Миновав контроль с обычным, близким к идеальному индексом психотеста, Фред поймал себя на ощущении беспокойства. Он чувствовал какую-то озабоченность. Почти тревогу. Даже естественный в начале дня бодрый подъем не мог этому помешать. Да, он полностью избавился от всякой накипи в момент прохождения тестера, сбросил ее с себя перед горящими лампочками, счистил как шелуху. Но это было усилие воли и ничего не меняло в принципе. В его безоблачной психике появился червячок-раздражитель. А Фред любил свою психику и тщательно оберегал ее устойчивую стабильность.

В этом следовало разобраться. Он хорошо помнил одну из своих рабочих задач, ту, что касалась расчета взаимосвязей эмоционального психотеста. Он тогда сразу понял важность этой информации для него лично и скопировал ее в подпрограмму так, чтобы данными всегда можно было воспользоваться. Именно с помощью ее допусков и показателей он учился правильно проходить контроль. Именно на основе ее данных им была разработана целая система тренировок, которую потом частично узнали Хью и Джекки. Тамже было много всякой чепухи, вроде «информации» в Письме — отвлеченные, никому ненужные выкладки-умствования, но практические ее выводы всегда подтверждались огоньками контроля, а практические рекомендации, которые реально подтверждаются, Фред привык уважать. Кроме того, тестер вообще слишком важная штука — жизнь любого человека заканчивается, когда его лампочки высветят недопустимую Правилами комбинацию. Психическая стабильность Мэй, например, почти уже закончилась.

Неприятно.

Работал Фред механически, без огонька. Все это было слишком серьезно. И дело здесь даже не в Мэй. В конце концов, что ему до этой женщины? Дело было в нем самом, во Фреде, в замечательном, умном Фреде, который может вот так глупо вляпаться и сгореть, если только что-то реальное стоит за его «интуицией». Ведь что такое интуиция? Это вывод, оформленный подсознанием как окончательное решение какой-то задачи, но не имеющий записи самого решения. Ответ без обычной, связной, логической цепочки причин и следствий. Этот вывод не подтверждается так, как положено. Все его подтверждение скрыто, оно спрятано в глубине и может представлять собой вообще не логическую цепочку, а множество мелких, разрозненных фактов, штрихов, неясных деталей, на основе которых мозг принимает «необъяснимое» решение.

Пренебрегать такими выводами нельзя. Себе дороже.

Фред проверил это ощущение на устойчивость, воспользовавшись специальным подтестом. Получалась странная, но законченная картина. Его подсознание воспринимало письмо абсолютно серьезно, воспринимало как угрозу первого рода, реальную угрозу смерти. Предупреждение самому себе? Мало того. Его подсознание ощущало как угрозу и будущую потерю Мэй— глупой женщины Мэй, каких в блоке было несколько десятков. И вот это было совсем непонятно. Чем ему, Фреду, могло повредить уничтожение этой женщины? Даже не женщины — тело-то останется, им можно будет пользоваться и потом, — а только ее психики, ее сознания? Ну ладно, она ему нравится, ему приятно с ней быть, приятно с ней спать. Иногда ему даже приятно с ней разговаривать, когда она внимательно слушает и молчит. Неужели этого достаточно?

Чепуха.

Нет, не чепуха. Пренебрежение подобным тестом может очень дорого обойтись. Устойчивость его психики будет нарушена, чувство тревоги и потери станет постоянным, он уже не сможет правильно мыслить и будет все время напряжен. Хм. Надо действовать, надо принять эти выкладки как факт, а разобраться в ситуации можно будет позже.

Надо спасать Мэй.

Стоп. Но ведь если начать действовать… Это то же самое. Это самому спровоцировать опасность. Здесь можно нарваться на такие неприятности, которые уже не удастся расхлебать. Поставить под удар весь его налаженный быт, всю устойчивую стабильность. У него лучшие показатели в соте, лучшее бытие.

Максимум возможных премий. Особый паек по воскресеньям. У него джем, цыплята, бренди, оранжад. Хорошие сигареты. Жвачка, которую он не жует, потому что она ему не нравится. Но жвачка у него тоже есть. Идеальные числа контроля. И всем этим рискнуть? Из-за чего? Из-за неясной тревоги?

Что же выбрать? В каком варианте он будет чувствовать себя более комфортно? Пустить все на самотек и наблюдать, как Мэй сгорит, надеясь, что все его предчувствия, как и письмо, не означают ничего серьезного? Или самому вляпаться в то дерьмо, в котором она уже плавает по уши?

Бодрящего подъема от работы к концу дня Фред совершенно не ощущал и очень устал из-за этого. День был скомкан; всего шесть задач за смену. Это три потерянных балла. Это плохо. Все было плохо, и Фредди чувствовал дискомфорт. Слабое удовлетворение работой. Слишком многое отвлекает, и уже почти появилось'что-то похожее на страх. Кажется, это так называется— страх. Фред не любил терять контроль над ситуацией, но условия задачи совершенно не зависели от его желаний, действий, от его умения владеть собой. Все было значительно сложнее обычного.

Эта задача перестала его развлекать.

Он долго стоял под теплым душем. Джек сегодня выходной, так что гостей не будет. Можно не спешить. Можно отдохнуть. Вот только влага, струящаяся по телу, почти не освежала. И плохо смывала пот. Липкий, противный пот. Возле мониторов очень жарко. И одежда потом прилипает к телу, и все вокруг стреляет электричеством. Впервые он почувствовал, насколько утомительна его работа.

Он не мог сосредоточиться. В кои-то веки ему. довелось развлечься не абстрактной задачей, не головоломками— вопрос касался его жизни, его самого, а он никак не мог сосредоточиться. Надоело ему решать эту задачу. Единственное, чего ему сейчас хотелось, так это напиться. Выпить много, очень много бренди и закурить. И все. Наплеватьему на Мэй. Какая разница.

Он хочет пить? Значит, он будет пить.

Фред вызвал робота-служку. У него был большой и устойчивый кредит. Он не зря столько работал над своей психикой. Он был самым лучшим в соте.

Он будет пить столько, сколько захочет. Чихать он хотел на эту дуру.

Комната поплыла на пятой стопке. Фред сложил ноги на механического паучка и вынул из него сигареты. Окошко защелкнулось, лимит на табак был уже исчерпан; почему-то это показалось несправедливым, и Фред стукнул робота кулаком. Но стены приятно кружились, и сердитое настроение быстро исчезло.

«Надо бы чего-нибудь съесть», — подумал Фред и выпил еще стопку. Это была последняя относительно трезвая мысль, которая растворилась в следующем стаканчике. Ее вытеснила лихая, веселая волна. Он выдоил из робота сразу несколько порций и кусочек копченой рыбы из вечернего пайка. Дал ему щелчок и ушиб палец. Теперь буду закусывать. Это показалось ужасно смешным. Это было забавно. И вообще, пора было заменять электричество в голове винными парами. Фред захихикал.

Он настоящий мужчина и ничего не боится. А все прочие так, ерунда. Он умный, храбрый и хитрый. Это, конечно, очень приятно осознавать. И еще у него большой кредит. Он может напиться так, как ник…то другой в соте. Сейчас он это разберет прак…тически…

ГЛАВА 10

Димка шел осторожно, не по самой тропинке, а чуть в стороне— перелесками. Тропу он старался держать в поле зрения, хотя это не всегда удавалось. Ночь была светлой, холодной; почти полнолуние. Никакого движения он пока не замечал — обычные темные шорохи.

Уже под утро, когда усталость и голод стали проявляться много сильнее, Димка увидел впереди огонь. В низине горел костер. Присмотревшись, Димка заметил несколько спящих овец и две темные фигуры, завернутые в одеяла.

Вероятнее всего, это были пастухи. По тропе иногда перегоняли небольшие стада. Он постарался подобраться как можно ближе, но не выдавать своего присутствия.

Та-ак… Один из них, кажется, мальчик. Два десятка овец. Скорее всего, хакассы с гор, отец с сыном. Или казахи. Что, если к ним подойти? Поговорить, да и поесть очень бы не помешало. Вот только автомат у него за плечами и вообще видок, наверное… А без автомата тоже идти не хочется, мало ли что…

Он сделал еще несколько осторожных шагов по направлению к костру, вглядываясь в пляшущую багровыми тенями темноту, и невзначай потревожил ветку. Заливисто залаяла одна из собак, судя по голосу, совсем небольшая шавка, к ней тут же присоединились остальные. Пастухи вскочили на ноги, мужчина держал в руках ружье. Хакасе это был или русский, не разобрать — он стоял спиной к костру и всматривался в лес, в ту сторону, куда лаяли собаки, как раз туда, где был Димка. Ружье охотничье, обычная двустволка, но пастух держал его так, что Димка не решился его окликнуть. Медленно, очень медленно, стараясь не хрустнуть ни единой веточкой, он отошел от костра подальше.

И снова потянулся бесконечный, мокрый от росы лес. Отсыревшие кроссовки ритмично чавкали влагой. Если так пойдет дальше, то скоро придется искать другую обувь или шить мокасины. Подошвы начинали отслаиваться. Пока чуть-чуть, но… Если просушить да на хороший клей… Где ж тут возьмешь хороший клей… Смолы натопить, что ли…

Когда уже совсем рассвело, а до Монгола оставалось всего несколько километров, Димка обнаружил неподалеку от тропы еще кое-что, стоящее внимания.

Эту излучину он узнал сразу и без всяких сомнений. Сюда они заворачивали набрать воды, когда шли из поселка. Ручей было хорошо видно как с тропы, так и с того места, где сейчас стоял Димка. Два больших валуна, вросших в землю, и каменистый склон, поросший бурой травой. Интересно. Там лежала какая-то ржавая рухлядь. Торчало вверх колесо. Он долго всматривался, пытаясь понять, что это такое. Затем понял— останки старого мотоцикла. Оглядевшись, Димка решил, что засады здесь быть не должно, и, сторожко озираясь, подошел поближе. Точно, мотоцикл. Лежит уже, наверное, лет десять. Какая-то незнакомая, допотопная модель с подобием коляски и тонкими шинами. Ничего особенного. Совершенно ничего особенного, просто ржавый мотоцикл. Может быть, даже самоделка.

Вот только две с лишком недели назад, когда они шли от поселка к месту будущего лагеря, он сходил с тропы именно к этой излучине. И набирал воду здесь. Именно здесь. Стоя на этом скользком камушке.

И никакого мотоцикла тут не было.

Секретов как будто не видно.

Их, конечно, и не должно быть видно, на то они и секреты, но вряд ли. Монгол — совершенно рядовая скала, таких вокруг десятки, если не сотни. Просто похожа на одну из своих красноярских сестренок. Не могут же они караулить все окрестные скалы, на это и Таманской дивизии не хватит.

Понаблюдав какое-то время за пустынной местностью вокруг, Димка решился. Он вышел на открытое пространство, подошел к Монголу, призывно поднял правую руку вверх и медленно обошел вокруг скалы. Левая рука лежала на автомате. Обошел еще раз. Если кто-то из ребят наблюдает за Монголом, не заметить его невозможно. Разве что он пришел первым. Тогда самому надо искать лежбище и наблюдать.

Нет. Не первым.

От далекой гряды на востоке к нему стремительно бежала девчонка. Он приложил к глазам руку козырьком, вглядываясь — восходящее солнце слепило до слезы. Ирка. Точно, Ирка. Димка перехватил автомат правой рукой и, длинными прыжками спускаясь с осыпи, бросился ей навстречу.

Они бежали так быстро, что почти ударились друг о друга. Ирина скользнула руками под его старую куртку, прижалась и замерла. Ее голова склонилась к нему на грудь, русые, чуть вьющиеся волосы щекотали подбородок. Она молчала, вздрагивая. Димка обнял ее, как мог бережно и нежно, и от близости ее тела, от его хрупкости сразу вернулись силы. Он снова мог драться, мог кого-то защищать.

Ирина плакала.

Они долго стояли так, молча. Плакала она очень тихо. Прозрачные слезинки одна за другой выбегали из ее темных, почти черных глаз, дождевыми каплями стекали на кончик носа и падали на землю. Она ничего не говорила, молчала и плакала. И Димка тоже не спрашивал ничего.

Потом они пошли, близко, ни на секунду не отрываясь друг от друга.

Ирина устроила себе достаточно уютную постель из еловых веток и свежих прутьев ольхи. Не шалаш, скорее, большое гнездо. Здесь же лежал кусок ветхой, сильно отсыревшей ткани, служивший одеялом. Над всем этим сооружением нависал большой куст, полностью скрывавший ее убежище. Некоторые ветви были сломаны. Расчистив себе пространство-кокон, она воткнула их в землю вокруг куста, улучшая маскировку. Сплошного навеса над головой у нее не получилось, зато заметить это лежбище, даже стоя в пяти метрах от него, было практически невозможно. Автомат без рожка опирался на ветку с развилкой в изголовье, рядом лежала граната. Димка нырнул под куст и улегся на тихо скрипнувший лапник. Монгол был виден великолепно, как и тропа вдали. Влево неплохо просматривалась гряда, идущая к поселку, вправо обзор оказался хуже, но там начинался обрыв, почти что пропасть, так что оттуда никто не мог появиться. За спиной, правда, не было видно вообще ничего, сплошной кустарник, так и через кустарник без шума не подобраться. В целом место было выбрано отлично, он оценил это, перекатившись на спину и подняв большой палец вверх. Ирина улыбнулась. Димка с интересом тронул серую, влажную тряпку.

— Ты где такой шикарный материальчик достала?

— Нашла. Там у дороги был сарай со всяким мусором. В основном гнилые доски.

— И теплее?

— Конечно.

Они немного помолчали, с интересом разглядывая друг друга. В лагере Ирина и Дима не были особенно близки.

— Ты ведь оставался с Андреем. Он погиб?

— Да. Его убил снайпер.

— Я думала, что и ты тоже… И тебя… Там столько солдат…

— Да. Солдат там очень много. А ты уходила с кем-то или сама?

— Со мной был Толик. Мы сразу потеряли остальных, но слышали, как Женька крикнул место встречи.

— Он про Монгол и раньше говорил, еще на базе.

— Да? На базе я не слышала. — Ирина села на самый угол своего лежбища, свернувшись в клубок. — Толик случайно рядом оказался, он проволоку гранатами взрывал. А потом мы с ним бежали. Очень долго бежали, забирая на юг, к холмам. Бежали, сколько могли бежать, сколько дыхания хватило. Слишком быстро. Потом я устала, я не могла. Он пытался мне помочь, тащил меня за руку, но я все равно не могла. Тогда мы просто пошли, стараясь идти скорее. Нас никто не преследовал и никто не видел. И мы не видели никого. Места здесь очень глухие.

— Это точно.

— Мы решили не маскироваться, а просто уходить как можно дальше. Толик считал, что без дорог солдатам нас не догнать. Вы с Андреем задержали их минут на двадцать.

— Откуда ты знаешь?

— Мы же слышали бой. Вы стреляли очень долго.

— Это больше по нам стреляли.

— Все равно. Раз стреляли, значит было по ком стрелять. Так что погони за нами не было. И вы действительно нас прикрыли. Мы решили идти к Монголу, не плутая, не путая следы. Любая петля — это задержка, а мы боялись попасть в зону прямой видимости. Потом, уже под вечер, я увидела на лугу сарайчик и взяла в нем эту тряпку. Я подумала, что ночью будет холодно, хотя мы собирались идти и ночью. Но только ничего не вышло. — Ирина зябко поежилась. — Очень скоро нас увидели с вертолета.

— Ой-е…

— Да, нам просто не повезло. До темноты оставалось совсем немного.

— У них есть приборы ночного видения.

— Это я тоже поняла. Потом. А тогда мы побежали в лес, потому что он был совсем близко, но вертолет пошел на снижение, и оттуда начали стрелять. И они убили Толика.

— А ты?

— А по мне они вообще не стреляли. У ног только, в землю. Они с нами развлекались, как в цирке. Твари.

Ирина отвернулась, на ее глазах опять выступили слезы. Дима обнял ее за плечи.

— Почему они ничего не боятся, Дима? Мы как будто в другой стране. Эти скоты делают с нами все, что хотят, и ничего не боятся!

— Как тебе удалось уйти?

— Они пытались поймать меня сеткой. Сеткой, понимаешь? Как зайца. Как животное. И почти поймали, я еле успела отскочить. И тогда вертолет пошел на снижение. А они не стреляли, потому что хотели взять меня живой. Потому что снова хотели поразвлечься, как тогда, в камере. Все вместе со мной одной.

Ирина то отворачивалась, то снова смотрела в глаза Димке. Она прокусила себе губу и молчала, не продолжая рассказ, изо всех сил сдерживая слезы. Губы у нее были черные, спекшиеся, в волосах запутались хвойные иглы. Димка попытался привлечь ее к себе, но Ира отстранилась. И продолжала звенящим от ненависти голосом:

— Ты знаешь, что они сделали там, на базе, со всеми девчонками? — Она смотрела ему прямо в глаза.

— Да, — ответил он, не отводя взгляда. — Я знаю. Она уткнулась ему в грудь и разрыдалась. Она плакала очень долго, а он гладил ей волосы мягким, почти невесомым прикосновением руки. Наконец, двинувшись, она отвела его руки и продолжала хриплым, надтреснутым голосом:

— Меня спасла вот эта грязная тряпка. Пока они выпрыгивали из вертолета, я добежала до леса, но дальше бежать уже не могла. Я упала под дерево, в какие-то листья, и накрылась ею. Еле успела ноги спрятать.

— А если бы тебя заметили?

— Если бы заметили… Я гранату на животе держала. Палец в кольце.

— А чека?

— Что чека?

— Ирка, Ирка… Там же еще чека. Там чеку разгибать надо. Усики такие. Так ты кольцо не выдернешь, силы не хватит.

— Господи…

— Да… Это счастье, что тебя не заметили. Ты бы не успела умереть. Ирина всхлипнула:

— А Толик вот успел. И Андрей, и Пашка. И Леша с Эльвирой, и Марта, и Максим… Кто еще? Может, мы вообще с тобой вдвоем остались?

— Вряд ли. Женька ребят выведет.

— У них там раненые есть. А у солдат вертолеты.

— Все равно. Слушай, так это по вам с Толиком вчера вечером стреляли?

— Не знаю, наверное. Я другой стрельбы не слышала.

— А кто гранаты кидал?

— Они же и кидали. Когда мимо меня прошли. Наверно, чтобы в овраги не спускаться. Или прежде чем спускаться.