Чтение 12–й страницы книги ~Сценарий "Шербет"~

— Донна, донна, это Люси… Они запустили мотор такси, несмотря на запрет. Они ранили контролера… Может, вызвать милицию? Все равно уже кто-то вызвал без нас…

— Что-о?! — После такого известия надменное лицо Рафаэлы разъезжается, теряет жесткость, превращается в квашню.

Она поворачивается к нам.

— Вы… убирайтесь оба! Коко, милочка, выведешь его через тоннель, там возьмете мою машину. Зина проводит, живее! Живее, чтобы духу его тут не было!

Следующие несколько минут меня просто волокут за собой вниз, как куль, набитый отрубями, и, не спрашивая, швыряют в нутро автомобиля. Мне почти все равно, потому что придется все начинать сначала.

Лиз убита. Единственная цепочка оборвана. И те, кто ее убили, готовы были прикончить меня.

В последнюю секунду в салон протискивается Коко и быстро клюет меня в губы. У сидящей за рулем Зины нервно морщатся тату на затылке.

— Не паникуй, котик, — очень серьезно говорит Коко. — Я найду тебе эту рыжую гадину. Только уговор — ты ее не будешь убивать, оставишь мне. Должна же я что-то предъявить маме Фор взамен «бентли»?..

13.Я БОЛЕН ЕЮ

— Ксана, — умоляю я, — Ксана, так нельзя…

— Если человек к тридцати годам не поумнел, то он уже безнадежен!

— Ксана, я…

— «Я, я, я, я!!!» — с чувством, на разные лады декламирует она, появляясь на пороге кухни. — Ты когда-нибудь слышал, что в русском языке есть другие местоимения? Твое самое любимое слово — это «я»!

— Я всего лишь хотел сказать…

— И снова «я»! Он, видите ли, всего лишь хотел… Он хотел, и он сделал, ни о чем, как всегда, не подумав. Он сделал, как у него принято, наобум, зажмурившись! Ему даже не пришло в голову, что в этой вселенной есть и другие живые существа! И эти живые существа точно так же нуждаются в глотке воздуха и…

Секунду она раскачивается, уперев кулаки в бока, затем начинаются хаотические перемещения по квартире. Иногда я думаю, что она это делает нарочно, в тайной надежде,что я сверну шею, пока кручу головой ей вослед. Ксане совершенно не нужна уборка, но в состоянии саморазогрева она хватается за различные предметы и переставляет их с места на место. На самом деле мне чертовски приятно, когда она с воплями и брюзжанием принимается за настоящую уборку. У меня тогда ненадолго возникает ощущение, что это все-таки не только мой, но и наш дом…

Я болен ею.

Сегодня вечером Ксана не намерена наводить порядок, просто ей некуда девать накопившуюся энергию. Я подозреваю, что в минуты ярости она действует, как сомнамбула, и потом ни за что не вспомнит, на кой ляд перекидала из одного шкафа в другой коллекцию статуэток. После статуэток она берется за покрывала и мелкие подушки. Это ее любимое, она сама их натаскала полный дом, и теперь раз двадцать пробежит мимо меня, перекладывая своих цветастых друзей с одного кресла на другое. Я ей не мешаю, просто стараюсь убрать подальше ноги и отставляю подальше чашку с горячим кофе. Потому что это только кажется, что Ксана не следит за мной. Она совершенно не контролирует свои руки и свои перемещения, но меня она контролирует замечательно. Стоит ей почуять, что я перестал внимать, что мой интерес чуточку ослаб — и можно мгновенно схлопотать босоножкой по голой пятке, или журналом по затылку. И все это походя, почти машинально, как мы машинально выключаем свет или задвигаем ящик в секретере.

— Ксана, я надеялся, что тебе будет приятно отдохнуть несколько дней…

— Ay меня он спросить не догадался! — Ксана разговаривает с внушительным мохнатым медведем. Впрочем, с равным успехом это может быть тюлень или мышонок, дизайнеры подушек не слишком озаботились сходством с оригиналом.

— Я — пустое место, я — рюкзак! — докладывает она квадратному тюленю. — Со мной незачем советоваться, закинуть в багажник — и привет!

Я купил ей тур на Алтай. Она мечтала туда попасть, я слышал, как она говорила с кем-то из подруг о возможности такой поездки. Там выстроили что-то крутое, что-то невероятно оздоравливающее, с применением местных снадобий. Скорее всего, это обман, но Ксана хотела. А я хотел сделать ей приятное и как всегда не угодил.

Когда-нибудь я ее придушу.

— Признайся честно, будь мужиком: ты просто хотел от меня избавиться?

Вот, кстати, любопытное наблюдение. Я лишен возможности понаблюдать за тысячами других женщин, но подозреваю, что они кое в чем похожи на мою жену. Она просто сатанеет, стоит намекнуть на наши половые различия, в любом контексте, кроме любовной игры. Но едва речь заходит о самых невинных моих проколах, мне немедленно предлагают вспомнить, кто из нас мужик. Ксана не состоит официально в этих безумных союзах, типа «Женщины против всего, за что мужчины», иначе бы я давно выбросился в окно. Но периодически я подозреваю ее в тайных симпатиях к самому радикальному крылу современных суфражисток.

Я болен ее закидонами.

Я ни за что не признаюсь, зачем купил ей тур. Истинная причина, по которой мне надо, чтобы она уехала, звучит, как пьяный бред. Она все равно не поверит и устроит мне Варфоломеевскую ночь. А если поверит, то тогда точно не уедет.

Я боюсь за нее.

После того, что произошло вчера в «Ирисе», я не смогу спать спокойно. До вчерашнего дня я не допускал даже мысли, что работа может каким-то образом угрожать жизни моих близких. А близких, кроме Ксаны, у меня практически нет. Если с ней что-то случится…

Стоит мне позволить мыслям течь в этом нездоровом направлении, как учащается сердцебиение, а трахею сдавливает невидимая удавка. Я не хочу даже представлять, что сКсаной может что-нибудь случиться.

Я не смогу жить без нее.

— Ну, что заткнулся? Не успел ничего сочинить? — Она покончила с мягкими игрушками и принялась за перестановки в баре.

Внезапно я произношу странные слова. Настолько странные и необычные для себя слова, что сам слышу их будто со стороны.

— Ксана, а что тебе нужно от меня?

Я сказал это только потому, что мыслями был очень и очень далеко. Я думал о том, что сегодня утром поисковая программа «Ноги Брайля», закрытая разработка Управы, выдала кое-какие результаты. Программка совсем новая, и Клементина оказала немалую любезность, перекачав ее на мой компьютер. В течение трех последних дней «Ноги Брайля» сличали физиономии всех людей, бросавших взгляд в мою сторону или просто проходивших вблизи от моей машины. В обработку попали и данные со всех камер подъезда, для чего пришлось подмаслить участкового.

Я нашел девушку в белой куртке, разговаривавшую в «Пассаже » с Миленой Харвик за сутки до ее убийства. Я нашел девушку в сером плаще, которая пару недель назад общалась в «Ирисе» с моей женой. В первом случае это была смуглая длинноволосая шатенка, во втором — очень бледная субтильная девица с рыжей стрижечкой. Это один и тот же человек, поисковая система «Ноги Брайля» никогда не ошибается, даже при самом качественном «тотал-мейкапе». Но программа обнаружила еще одну девушку, на сей раз более плотного телосложения, блондинку в вечернем строгом туалете. Она ни с кем не общалась. Вчера она приехала с седым господином в черных очках и клетчатой безрукавке. Они вышли из машины на гостевом пандусе и, взявшись за руки, поднялись в соседний подъезд. У обоих над головами блеснули зеленые маркеры — добропорядочные граждане без психических нарушений и криминального прошлого.

Эта блондинка была третьей ипостасью. Она не могла пройти «Тотал» с такой скоростью, но над ее внешностью поработали настоящие профи. С мужчиной оказалось сложнее,пришлось напрячь массу усилий, чтобы вытащить из архива райотдела записи с камер моего этажа.

Программа «Ноги Брайля» не ошибается. Машина указала, что этот тип побывал на моей лестничной клетке вместе с кадром, которого Костадис видел в ресторане «Пассажа». Тогда они оба выглядели иначе и смотрелись намного моложе. Без техники я бы в жизни не опознал в седом очкарике подтянутого спортивного брюнета.

Весьма любопытно. Затратив некоторое количество денежных знаков, я выяснил, что милая парочка арендует квартиру как раз у меня за стенкой.

Подсознательно я этого ожидал, но был потрясен, когда узнал, что они въехали почти месяц назад. То есть задолго до истории с Костадисом и «Халвой». Сколько я ни бился, больше ничего путного выяснить не удалось. Как частное лицо я бы вообще ничего не разведал, помогли старые дружеские связи. Однако даже связи Клементины не помогли мне установить личности соседей. По документам квартира принадлежала риэлтерскому агентству, а они, в свою очередь, сдавали ее корпоративным клиентам.

Круг замкнулся. Оставалась слабая надежда выйти на Серый дом и пошустрить при помощи их базы данных, но чутье советовало мне сидеть тихо. После того как федералы отбили у парней Клементины тело Милены Харвик, меня совсем не тянуло делиться с ними подозрениями.

А подозрений накопилось столько, что я решил отправить Ксану на пару недель в отпуск. Я распечатал и увеличил снимок, на котором Ксана размахивает стаканом, раскачиваясь в обнимку с рыжей бестией. Я тупо глядел в скрин и придумывал, что же я ей скажу. Как же я ей объясню, откуда у меня снимки из закрытого женского заведения. Придется сознаться, что я установил за ней слежку, придется сознаться, что я владею засекреченной аппаратурой и вожу Дружбу с бандитками вроде Марианны Фор.

Все, что связано с рыжей подругой, немедленно отойдет на второй план.

Ксана просто уйдет от меня навсегда.

Потому что не она болеет мной.

— Ксана, что тебе нужно от меня? — спрашиваю я и внезапно прихожу в себя. Потому что вижу, что творится с ее лицом. Я ожидаю скандала, воплей, Угроз, но она сбита с толку.

— Как понять? — шелестит она. — Что значит — «что мне нужно»? К чему этот треп, Януш?

Я ловлю себя на том, что изучаю стену в гостиной. Меня так и тянет раздобыть «червя» и запустить через водопровод. Придется выложить еще сколько-то тысяч, банковский счет опустеет, но получу ли я доказательства?

Доказательства чего?..

Судя по схеме помещений, наши квартиры соприкасаются именно гостиными и коротким коридором. Я теперь не смогу спокойно спать, пока не разберусь с жильцами из пятойпарадной. Совсем недавно за стенкой селились совсем другие люди, я смутно припоминаю семью азиатского типа с двумя детьми. Несколько раз мы кивали друг другу на паркинге. А потом они неожиданно покидают дом, а вместо них появляется кто-то другой. Может быть, улыбчивым азиатам «помогли» уехать? Вопросы, вопросы…

Ксана не участвует ни в чем предосудительном. Так мне хочется думать. Она не работает в органах, она никаким боком не связана с моей нынешней службой. При всех ее мерзких закидонах едва ли моя жена способна меня предать…

— Я пытаюсь понять, зачем тебе муж, с которым ты не хочешь вместе жить.

— Опять старая песня! Я живу с тобой.

— Ты не живешь, ты заходишь дважды в неделю.

— Трижды!

— Пусть трижды, но это не семья. Ты все время кричишь, что устала от моих притязаний, а когда я предлагаю от меня отдохнуть, злишься еще больше. Ксана, последнее время у меня такое впечатление, что за тебя говорит кто-то другой…

Я буду спокойным и конструктивным. Хотя бы раз я постараюсь решить дело миром. Я не позволю ей сорваться на крик.

— Ты выпил, Полонский?!

— Ты прекрасно знаешь, что я не пил.

— Тогда какого черта?! — Она бросает подушку мимо меня.

Пока еще не прицельно и пока еще только подушку. Квадратный набивной медведь врезается в подставку для цветов, хрупкое сооружение заваливается набок, из двух горшков сыплются на палас комья земли. Неплохой удар, думаю я, раньше ей не удавалось попадать с такой меткостью. Одна из голенастых ипостасей «домового» выскакивает из своей норы и торопится начать уборку.

— Ксана… — Я хочу спросить о Сибиренко. Я уже почти набрался мужества, а весь вчерашний вечер я тренировался, как задам этот вопрос. С легкой иронией, словно вскользь. — Ксана, я хочу видеть тебя каждый вечер.

— Чтобы через месяц нас тошнило друг от друга?

— Почему нас должно тошнить? Миллионы людей практикуют традишен…

— Вот именно, Янек, миллионы. Пара миллионов замшелых пней, или те придурки, которым вера не позволяет вынуть голову из-под юбки жены. А миллиарды живут в гостевых, триадах или соло. Как угодно, лишь бы перед носом не мелькали надоевшие рожи.

— Я надоел тебе?

— Отстань.

— Но мы могли хотя бы попробовать.

— Хватит с меня этих проб!

— Но со мной ты даже…

Я безумно, до хруста в костях, ревную ее. Я хочу схватить ее, когда она пробегает мимо, сжать и как следует приложить спиной о стену. Я хочу спросить, кого она имела в виду и кто у нее был до меня, но не могу. Разеваю рот и снова захлопываю его. Точно кто-то стоит за спиной и глядит суровыми слезящимися глазами и не позволяет мне спросить Ксанку о ее прошлом. Все, что я могу выдавить, это:

— Но со мной-то не пробовала?..

Она фыркает, выпячивает нижнюю губу и проносится мимо.

— Мы могли бы подумать о ребенке…

— Не смеши меня, мужчина не может хотеть детей.

— Я ни с кем и не хотел бы, кроме тебя.

— Если тебе невмоготу… — она дергает плечом, еще один кошмарный жест, — так и быть, мы съездим в Центр репродукции, выясним, что и как.

— Но это не совсем то, что я…

— Ах, это «не совсем то»?! Тебе надо, чтобы я ходила, переваливаясь, как утка, чтобы потеряла фигуру, потеряла год жизни, упустила работу! А потом ты захочешь, чтобы я вскакивала ночью, пела колыбельные и вытирала сопли, а сам будешь нехотя соглашаться на получасовую прогулку! Нет уж, дорогой, даже не заговаривай!

— Ксана…

— Нет! — Она вырывает локоть.

— Ксана, однажды я видел тебя в городе, совсем случайно. Ты сидела на скамейке с какой-то подругой, вы ели мороженое, а ее ребенок возился рядом. Я видел, как ты ласкала эту девочку, ты брала ее на руки, обнимала и тормошила. А потом вы вместе лизали мороженое. Я не мог к тебе подойти, даже не мог тебя окликнуть, потому что стоял в пробке, и было очень шумно… Ты ведь хочешь ребенка, Ксана, скажи мне правду!..

Она застывает, словно услышала трубный зов. Очередной предмет для броска в мою сторону, мягкий валик, покачивается в ее пальцах.

Я болен ею, но моя хворь не мешает изучать ее. Я достаточно изучил эту женщину, чтобы легко определить, когда она сбита с толку. Сию секунду Ксана сбита с толку, но гордыня не позволяет ей признать собственный промах. Иногда мне кажется, что ее промахи я переживаю даже острее. Наверное, так происходит со всеми, кто искренне влюблен…

— Ксана, скажи, ты… ты любишь меня?

Я задаю вопрос и окутываюсь холодным потом. Кажется, еще немного — и я научусь управлять этим тремором, состоянием страха, который накатывает всякий— раз, стоит приступить к семейным разборкам. Я слежу за тем, как семейные люди ругаются в театрах, в шоу, или очень редко наблюдаю за перебранками соседей. В реальной жизни это происходит все реже. Служа в Управе, я насмотрелся на людей, которые каждое утро глотали транки, чтобы с лица весь день не сходила довольная улыбка.

Ты привыкаешь к этому, потому что иначе сложно выжить в сообществе. Ты привыкаешь быть веселым и успешным, иначе тебя начнут сторониться сослуживцы и косо посмотрит начальство. Мой шеф Гирин считает, что мы утратили значительную часть эмоций. Мы делегировали эмоциональную сферу телевидению, мы поручили актерам страдать и переживать несчастья вместо нас. Вначале это казалось забавным, потом превратилось в удобство, а нынче почти все мы разучились психовать.

Ксана не разучилась, но последнее время мне кажется, что ее взрывы не имеют прямого отношения ко мне. Как будто у нее имеется график, она ругается со мной, а после ставит галочки, отмечая наиболее удачные размолвки. Она не психует, она играет в психоз.

— Ксана, я никогда тебя не спрашивал…

Она молчит и все быстрее переставляет стаканы в буфете. Она нагло мучает мои глаза своими полуголыми ногами. Сегодня ее брюки словно исполосованы ножом безумного портного. Когда моя жена нагибается вперед, разрезы расходятся, и налитые мышцы ее бедер просятся наружу.

Они просятся мне в ладони, но пока еще я могу сопротивляться.

— Ксана, зачем ты ходишь ко мне, если не любишь?..

Она поворачивается очень быстро, я успеваю поймать ее ногти почти у самого лица. Надо отдать должное, Ксана никогда не использует запрещенных приемов, она не бьет меня в пах. Со стороны это должно казаться довольно смешным — двое взрослых людей кружат по комнате, держа друг друга за предплечья, не давая развернуться для удара. Это выглядит чертовски смешно, особенно если знаешь, что драться намерен только один из участников.

Мы опрокидываем кресла, топчем упавшую скатерть, увлекая за собой небьющуюся посуду и содержимое Ксанкиной сумки. У меня в доме давно вся посуда небьющаяся, иначе пришлось бы кушать на салфетках.

— Сукин сын, довести меня хочешь?!

Мы с размаху врезаемся в косяк, со стены гостиной падают офорты, рушится угловая полка с книгами. Веером разлетаются нескрепленные страницы, это моя незаконченная диссертация…

— Ксана, я хочу спокойно поговорить. Ты понимаешь слово «спокойно»?!.

«Домовой» визжит в панике, не в состоянии определить, какую из аварий устранять в первую очередь. Я стараюсь уберечь глаза и губы от взмахов огненных ногтей и пропускаю хук слева. Оглушительно звенит в ухе, синяк мне обеспечен.

Я не могу ее ударить, я даже не могу крепко ее встряхнуть. Все, что я могу — это удерживать ее на максимальном расстоянии от себя или притиснуть животом к спинке дивана. Что я сейчас и делаю. Я болен ею.

— Отпусти меня, гаденыш! Что ты знаешь о любви к детям? Что ты вообще знаешь обо мне?!

Она тяжело дышит и норовит лягнуть меня каблуком по щиколотке. Пару раз ей это удается, и я едва не подпрыгиваю от боли.

Ничего я о тебе не знаю… Так я хочу сказать, но не произношу ни слова. Потому что сама мысль о ее возможно существующем ребенке ужасает; меня перетряхивает, как жестяную коробку с монпасье. Не потому что меня раздражал бы ее ребенок, просто возникло чувство, что я стою перед черным занавесом. За черным занавесом — ее прошлое, о котором спрашивать нельзя.

Спрашивать о прошлом недопустимо, это как произнести заклятие, выпускающее на волю демонов.

У меня колотится сердце, но в следующую секунду Ксана расстегивает мою рубаху и кладет ладонь на грудь. Затем я вижу ее взъерошенную макушку, она поочередно целует мои соски и запускает ногти мне в затылок. А затем, она шмыгает носом и вздрагивает, и на груди у меня становится мокро.

— Прости… — выдыхаю я. — Я не хотел тебя обидеть…

И это все, что я способен сказать вместо заготовленных обличительных речей. Зато я способен выпрыгнуть ради нее в окно или отрубить себе секатором пальцы. Мне страшно представить, на что я могу пойти ради нее. Однажды я принялся думать об этом серьезно, но тут же дико разболелась голова. Я не могу ни о чем думать серьезно, когда она рядом.

Я не могу переносить ее слезы и ее боль.

Я болен ею.

Ксана еще плачет, но ее шустрые пальцы уже расстегнули молнию на моих брюках. Я чувствую, как саднит за ухом, и наверняка останутся следы ногтей на плече. А еще оченьболит левая щиколотка.

Моя любимая супруга получила порцию драки, теперь наступает вторая фаза, и теперь-то я точно не осмелюсь спросить ее насчет Сибиренко. И если она порвет путевку на Алтай, я не посмею возразить. Пусть творит все, что ей заблагорассудится, лишь бы оставалась со мной.

Лишь бы оставалась моей.

Потому что она уже топчет ногами свои дырявые супермодные штаны, и уже разлетаются в стороны клипсы и содержимое карманов; она уже трется о меня оттопыренной попой, отвернувшись, так и не показав заплаканное лицо… И лишь на мгновение в зеркале мелькает закатившийся глаз, припухший, покрасневший, и раскрытые губки, словно клювик у голодного утенка… Когда она так распахивает губы, видна влажная изнанка, видны розовые десны, точно она намерена вывернуться вся, вывернуться, чтобы потом одним скользким движением наброситься на меня…

Мои руки сами тащат кружева с ее бедер, но Ксана их перехватывает. Теперь ее губы растягиваются в похотливой улыбке, я вижу ее профиль сквозь зеркало, и секретер, и стеклянный шкаф, сквозь весь сложный ряд преломлений. Губы улыбаются и дрожат, а глаза все еще на мокром месте, и по щекам догоняют друг друга слезинки. Она дышит коротко, со всхлипами; она протяжными движениями ввинчивается мне в пах, но руки не подпускает.

Потому что это моя работа, которую предстоит выполнить совсем иначе. Я падаю на колени и тащу вниз ее трусики зубами. Еще не добравшись до коленок, не выдерживаю, приникаю к ее пылающему, распаленному, душному… Она лупит меня по лицу открытой ладонью; она хватает меня за рот, отталкивая мою голову; она хрипит и валится вперед…

Потому что Ксану пре-е-е-е-ет…

А я слизываю соленое. Похоже, она рассекла мне губу, и теперь придется наводить ретушь перед выходом на службу, и целоваться будет больно… Я тыкаюсь губами, оставляя кровавые отпечатки на золотом пушке, и судорожно сдергиваю рубаху, а Ксана, перед тем как заорать, успевает прошептать команду «домовому»… И окно гостиной превращается в зеркало, от пола до потолка, и тают в нем миллионы убегающих отражений…

Ее кожа намного смуглее моей, хотя несложно тоже разжевать таблетку, или напрыскать на себя, но так интереснее, а главное, так ей больше нравится, — когда мои белые руки, и белые плечи, и бедра ее, почти черные, пляшут вокруг, и она вращает не переставая задницей, как африканка на празднике урожая…

— Я тебе не надоела?

Она смотрит сверху вниз, прихватив рукой за волосы, слегка отстранившись. Она никогда так не спрашивала, в ее глазах странное выражение — смесь мольбы и насмешки.

— Только ты, цветочек мой, только ты…

— А как же другие бабы?

— Их нет, цветочек, их просто нет…

Почему-то я никогда не называю ее так в спокойные минуты. Может быть, это оттого, что спокойно с Ксаной не бывает. Иногда, когда мы сидим на концерте, я поворачиваюсь и пристально смотрю на нее. Особенно здорово, когда берем места за столиками в кабаре, и Ксанка помещается чуть впереди. Во мне тогда просыпается вороватая жадность,я буквально облизываю ее профиль взглядом, от макушки, где уложены гирлянды или вспыхивают облачка скрабстила, и до трехслойных бус на смуглой шее. Это очень странное, болезненно-сладкое ощущение, словно получил неожиданное наследство и заглядываешь в сундук с сокровищами. Ты знаешь, что все это твое, что можно не прятаться в подвале, а вынести все на свет, но какая-то часть натуры сопротивляется очевидному. Слишком крупный выигрыш выпал, ты убеждаешь себя, что так не бывает… Я смотрю на нее, а не на сцену, а затем прикасаюсь к ее плечу и чувствую внутри, под кожей, кипящую лаву. В таких случаях Ксана медленно поворачивается, ее ослепительно черные маслины отражают фейерверк представления, она очень долго «выплывает» из любого зрелища, так же, как из занятий любовью; она вся там, внутри, и под кожей ее клокочет лава…

Она снова подпускает меня, снова притягивает, но не удовольствуется французской любовью; ей надо большего, моя девочка сегодня подралась… Пока я разгибаюсь и освобождаюсь от штанов, она уже готова, она уже сложилась в поясе, она задирает повыше блузку, гибкая ящерка бегает по спине… Я так люблю, когда на ней что-то остается из одежды…

— Ну, давай же, я вся…

До постели мы не доберемся, это очевидно. Потрясающая женщина заражена всеми формами половых нарушений, включая нарциссизм. Она опрокидывается спиной мне на грудь, она трогает себя и облизывает пальцы. Снова трогает и снова облизывает. Очень красиво, просто поразительно красиво, когда в мерцающем Зазеркалье отражается ее точеная крепкая ножка, перехваченная выше колена моей властной ладонью. Ксана становится кончиками пальцев на подлокотник кресла, она слегка покачивается, такое ощущение, что ее жадный цветок сам находит меня…

— Давай же, давай, Янек, сильнее…

— Попроси меня, попроси сама!

— Возьми меня, скорее, ну, пожалуйста…

Если бы слова могли спасти, если бы слова могли сложиться в магические фразы и растопить ее сердце…

Ксана сползает щекой по стене, ее растопыренные пальцы скребут чудовищный узор обоев.

— За бедра, Янек, держи меня, раскрой меня… Ах!

— Что, больно? — Я наматываю ее волосы на кулак. Непонятно, почему мы до сих пор не упали. Я ищу спиной, ногами, во что бы упереться; я ловлю ее за бока, ладони соскальзывают с мокрого живота… Ксана сложилась почти пополам, пот стекает по спине… Я наклоняюсь и слизываю ее соль, она дергает задом, она не может стоять спокойно…

— Нет, сделай мне больнее, мальчик…

— Тогда скажи мне…

— Что… тебе… сказать? Ах…

Я глубоко, я так глубоко, что упираюсь внутри в упругий мягкий валик; я так хотел бы оказаться на ее месте в эту минуту, когда ее пре-е-е-е-ет…

Что она чувствует в эти секунды? Может быть, хотя бы в эти секунды она чувствует что-то ко мне?..

Мне следует прокричать совсем другое, мне следует отстраниться и поймать правду за хвост, если у правды есть хвост, но вместо этого я продолжаю дурацкую игру…

— Скажи мне, что с тобой сделать? Скажи, шлюха! Она говорит, сначала чуть слышно, а потом я дергаю ее голову назад, отрываю ее от стены,.. Там остается влажное пятно, из ее распахнутого рта тянется струйка слюны, я шлепаю ее по щеке, небольно, но хлестко… Больно я бы не смог ее ударить, от ее боли у меня мгновенно стихают все желания… Ксана заходится в беззвучном крике, а потом говорит. Я прошу повторить, и она говорит громче, и выкрикивает эти слова, надрываясь. Чем больше грязи она выплескивает из себя, тем отчаяннее заводится, тем скорее приближается к финалу…

Я обожаю ее.

Левой рукой я придерживаю ее за волосы, затем облизываю пальцы на правой, и посылаю их на помощь, туда, где не затихает ее огонь. По ее ногам течет, мы скользим на лакированном паркете, на ней промокшая насквозь блузка, она порвалась на локте… Ксана сползает все ниже по стене, приходится развернуться, я бросаю ее животом на толстый мохнатый подголовник кресла. Я отпускаю ее затылок и одним движением отрываю льняной рукав, из ее горла вырывается хриплый клекот… Добавляю к указательному средний палец, Ксана вздрагивает, напрягается, но уже секунду спустя бьется о меня с удвоенной силой…

— Да, все разорви, все тряпки, мой мальчик…

Я дергаю за ворот, с треском расползается ткань, и тут же мы вместе рвем оковы тяготения. Мы отрываемся от пола, от завтрашних будней, от сегодняшней потасовки, от вчерашних убийств; мы парим, как два крошечных ангела…

Потом я вглядываюсь в потолок, а Ксана зализывает царапины у меня за ухом и на плече. Я поворачиваюсь к зеркалу; так нелепо смотреть на себя, лежащего горизонтально.

Служебный вызов. Несколько секунд мы не двигаемся. Тяжело дыша, глядя через мое плечо, Ксана облизывается и тяжело дышит.

— Не отвечай, у меня плохое предчувствие.

— Тем более… — говорю я. — Если еще и у тебя плохое предчувствие…

Накидываю халат и приказываю «домовому» выдать общую трансляцию. И тут же понимаю, что предчувствия нас не обманули.

В скрине голый мужчина со связанными руками и неестественно повернутой головой. Он лежит, скорчившись, на голубом ковре, и ковер промок от крови.