Чтение 12–й страницы книги ~Господа офицеры~

Мишель, в отличие от них долго роясь в ящиках, перебирая оружие, заглядывая в дула на просвет, проверяя тугость спуска, выбрал хорошо знакомый ему по службе в полиции и фронту наган «Тульского императора Петра Великого оружейного завода». Не новый — у нового бывает плохо притерт механизм, но и не старый, не изношенный. И еще взял «дамский» браунинг.

— Може, вам еще «максимку»?

Но от предлагаемого «максима» Мишель вежливо отказался, хотя хлопцы уж было поволокли пулемет к выходу.

— А ну, прекратить! — скомандовал Мишель. — Стройся!

Хлопцы кое-как построились, вопросительно глядя на своего начальника.

Ей-богу, лучше бы ему дали пяток приученных к дисциплине кадетов!

— Кто у вас здесь старший? По возрасту? — спросил Мишель.

— Я! — выдвинулся вперед один.

— Как зовут?

— Митяй. Митяй Хлыстов.

— Будешь у них за командира, — приказал Мишель. — Слушаться его беспрекословно. Ко мне напрямую не обращаться. Все вопросы — к нему.

Это были азы, но, кажется, совершенно им незнакомые.

Митяй приосанился, шмыгнул носом, подтерев под ним рукавом.

О господи!...

— Всем все ясно? — спросил Мишель.

— Ага! — вразнобой ответили ему.

— Не «ага», а так точно!

Необъятный кабинет Мишеля в тот же день разгородили досками, потому что хлопцам, как оказалось, негде жить. Подняв в пустых дальних комнатах полы, они сбили из них перегородки, приколотив их прямо к паркету. Откуда-то притащили печку-буржуйку и разложились прямо здесь же на полу. На все это Мишель глядел, внутренне содрогаясь, — но что поделать-то?!

Ладно, будем считать, что они находятся на казарменном положении.

Мишель приказал выставить при входе в свой кабинет часового, а всем остальным чистить оружие — потому что не знал, чем их еще занять. С превеликим своим удовольствием он сменил бы их всех на пару смышленых филеров. Из тех, из прежних. Но те по происхождению не подходили.

— Да как же вы не понимаете, товарищ, — вам поручено важное государственное дело, а вы предлагаете привлечь к нему черт знает кого! — внушали ему.

— Не черт знает кого, а известно кого — мне известно, — отвечал Мишель. — Мне нужны профессионалы, те, кто хорошо знает преступный мир.

— Преступный мир, товарищ, мы искореним в самом ближайшем времени, — заверяли его.

— Ну хотя бы одного, — сам себя ненавидя, клянчил Мишель. — Ну неужели из-за такого пустяка мне нужно тревожить Троцкого?

Имя Троцкого возымело нужное действие.

— Ну хорошо, подберите себе кого-нибудь, но только из надежных, с правильным происхождением товарищей.

Это, значит, с рабоче-крестьянским происхождением. Кое-что из этой новой жизни Мишель уже начал усваивать.

— Конечно, — заверил он. — Мне как раз требуется какой-нибудь из сельских пролетариев криминалист.

Но его иронии не поняли и не оценили.

— Верно мыслите, товарищ, — главное, чтобы не из дворян и не из попов!

Подобрать эксперта оказалось непросто.

Мишель бродил по занесенной Москве, разыскивая бывших своих коллег, и чаще всего натыкался на забитые досками либо разоренные квартиры. Две — Февральская и Октябрьская — революции разметали всех и вся по стране и весям. Иные были уже мертвы, другие далече...

Впрочем, не все. Кое-кто жил там же, где раньше. Но, прознав про цель визита Мишеля, громко хлопали пред его носом дверью.

— Что ж ты, Фирфанцев, большевикам продался? — зло укоряли они. — За кусок ливерной колбасы идеалы презрел? Ступай теперь в свое чека, доложи им, и пусть меня к стенке поставят!...

Объясниться с ними не было никакой возможности.

И Мишель уходил как побитая собака.

Впрочем, оставались еще некоторые надежды на старого следователя, криминалиста и знатока уголовного мира Валериана Христофоровича, с которым Мишель не одно дело расследовал.

Лишь бы тот был дома.

Был...

— Фирфанцев... Друг разлюбезный, какими судьбами?!

Валериан Христофорович был в китайском халате, надетом поверх шубы, потому что в квартире было невозможно холодно.

— Проходите, милости прошу. А то я тут живу, знаете, как отшельник. Семейство-то меня бросило — да-с... Убыло за границу.

— А вы? — поинтересовался Мишель.

— Куда мне?... У германцев прибежища просить? Русскому от русских? Нет уж, увольте-с, я тут родился — тут и помру!

Мишель достал и развернул прихваченный с собой паек.

— Откуда такое богатство? — всплеснул руками Валериан Христофорович, узрев селедку и кусок черного хлеба. — Просто какой-то пир волхвов!

— Паек, — сказал Мишель. — Я ведь нынче на службу поступил.

— К этим? — ткнул в дверь Валериан Христофорович.

— Не любите их? — напрямую спросил Мишель.

— Аза что, позвольте полюбопытствовать, их любить? Разве они — барышни института благородных девиц, а я ухлестывающий за ними гимназист? Впрочем, тех, что были до них, тоже, знаете, не жалую. Те еще были прохиндеи. А впрочем, может, это просто возраст. Я ведь, милостивый государь, никогда монархистом не был и ни к каким партиям не принадлежал. Как и ныне не принадлежу! Я, с вашего позволения, всю жизнь душегубов и воров ловил, дабы защитить от их произвола добропорядочных граждан — и увольте, непойму, причем здесь красные, белые или иные, коих теперь развелось превеликое множество? Но вы-то, вы как сподобились им в услужение пойти? Я вас всегда за честного господина держал!

— Я не к ним пошел. Я ради довершения начатого мною в семнадцатом году расследования обратно на службу поступил. Желаете мне помочь?

— Служить бы рад, прислуживаться тошно! — гордо ответил Валериан Христофорович. — Но коли просите вы... То — пожалуй!

Это была пусть маленькая, но победа.

— Только, бога ради, не надо козырять своим баронским происхождением, — попросил Мишель. — Говорите, что вы из крестьян. Тем паче что ваш прадед, насколько я помню, был из крепостных?

— Совершенно верно! Выслужил себе и потомкам своим волю и дворянское звание героическим участием в Русско-турецкой войне!

— Вот так и говорите, — обрадовался Мишель. — Говорите, что сами вы из крестьян, употребляйте побольше простонародных выражений и учитесь под носом рукавом подтирать.

— А это-то зачем? — возмутился Валериан Христофорович.

— А это у них такой отличительный знак — сморкаться сквозь пальцы и подтираться рукавом, — ответил Мишель.

Потому как тоже был не лучшего мнения о новых своих хозяевах...

Ну ничего — долго на них работать он не собирается. Он подрядился лишь на поиск сокровищ, не более того. И теперь, когда смог заручиться помощью Валериана Христофоровича, дело наконец должно сдвинуться с мертвой точки!

Недолго осталось...

...Ой ли?...

Глава 23

Понесла Анисья! И скрыть-то стало уже никак невозможно!

Капризна стала — как сядет за стол — все ей не так, с запахов съестных мутить начинает, и ничего-то ей не хочется, кроме разве моченых огурцов!

Глядит на нее матушка — ничего понять не может.

— Ну ступай, коли не хочешь!

Сестрицы переглядываются, перешептываются, хотя тоже ничего не знают — только догадки строят!

А раз и вовсе Анисье за столом дурно стало, да так, что все то, что она до того съела, из нее обратно выплеснуло!

— Уж не больна ли ты, голубушка? — обеспокоилась матушка, лоб младшенькой щупая.

Да вроде нет никакого жара, хоть и бледна она, и потлива. А с чего бы жару взяться, когда это не болезнь вовсе, а совсем иная немощь!

Все ж таки послали за доктором.

Тот пришел, долго Анисью щупал да мял и трубку медную с раструбом на конце к груди ей прикладывал, другой конец в ухо вставляя.

— Нет, — говорит, — никаких хворей у нее нет, видно, она чего-нибудь съела, отчего случилось гнилое брожение в животе.

Прописал слабительные пить да еще кровь у больной пустил.

Только лучше Анисье не стало. Пуще прежнего ее со съестного воротить стало. Тут уж матушка недоброе заподозрила. Пригласила бабку-повитуху, чтобы та в воскресенье в баньке дочь ее тайно поглядела.

Повитуха пришла, поглядела да и сказала:

— Ничем она телесным не больна, так что кровь ей пускать попусту. А что касаемо дурного аппетита да тошноты нутренней, так это понятно, потому как на сносях она.

Матушка лишь руками всплеснула!

Виданное ли дело, чтобы вот так — без сватов, без свадебки да мужниных ласк — дите понесть! Да кто — младшенькая! Сраму-то на всю Москву не оберешься!

Откель только?!

Стала Анисью пытать — та губки стиснула да зверьком глядит — молчит. Взяла матушка вожжи сыромятные да ну ее ими поперек спины ходить, приговаривая:

— Говори, бесстыжая, кто таков — кто тебя, дуру такую, эдакую, рассякую, обрюхатил?! Говори! Говори!!

До кровавых синяков избила, а только Анисья все одно молчит, пыхтит только! Знает: коли выдаст Карла — худо тому придется, хуже, чем ей. Потому и молчит!

Уж так ее била матушка — чуть вовсе не прибила.

Сестрицы глядят, как мать дочь свою вожжами охаживает, друг к дружке жмутся. Жаль им сестрицу, зато и им наука впредь — знать будут да честь свою девичью беречь пущеока!

Устала матушка, вожжи бросила, велела Анисью в чулан темный запереть да еды с водой без ее ведома не давать и дверцу не отпирать!

А сама не знает, как про все про то мужу своему сказать: ведь не пороть будет — до смерти дочь свою прибьет, ни ее, ни приплод не пожалев!

Хоть бы знать, от кого дите-то Анисья нагуляла? Может, поганец тот окажется кровей знатных да именитых, тогда можно и свадебку по-быстрому сладить, позор тем прикрыв!

Как то выведать?...

Может, другие дочери чего знают?

Велела их к себе звать. Те-то все ей и рассказали!

Мол, не иначе как это Карл, учитель, что иноземным языкам — немецкому да голландскому — их учит. Все-то он на Анисью заглядывался да ручку ее брал.

Ах ты, боже мой, срам-то какой — первейшую невесту на Москве, Лопухина дочь, простой солдат обрюхатил! Ай-яй, беда какая — хуже пожара! И что ж делать-то?!

Велела матушка Анисью из чулана привесть да послала за бабками-знахарками, что недуги телесные у крестьян, да и господ тоже, разными заговорами да травами лечат.

Сказала им:

— Берите ее, чего хотите делайте, а только дите-то, грехом зачатое, в утробе изведите да по-тихому в лесу или еще где заройте! Дам вам за то денег, сколь попросите. А ежели кому сболтнете — кнутами бить прикажу до смерти!

И ведь не шутит — злой нрав ее всем известен. Раз сказала — запорет!

Знахарки Анисью увели, баньку жарко натопили да на лавку, под самый потолок, где не продыхнуть, Анисью усадили. Ковшик протягивают:

— На-ка, выпей.

А в ковше настои травяные, горькие, от которых у женщин судороги случаются и через судороги те плод выскакивает.

Только Анисья головой мотает — отказывается пить.

— Знаю, — говорит, — вы дите мое извести желаете!

— Так ведь матушка ваша приказала, — кивают, кланяются знахарки. — Мы поперек нее идти не можем — запорет!

И ковш в руки суют.

Анисья ковш приняла да на печь выплеснула.

— А вы скажите, что пила, да не помогло! — сказала она и босой ножкой о лавку топнула.

Не стала пить!

Пришлось матушке жалиться.

А той — все батюшке рассказывать.

А как рассказали — будто гроза по дому прошла.

Всю прислугу на двор согнали, зады заголили и пороли нещадно, за то, что не углядели, а коли углядели, то не донесли! А коли не донесли и не углядели — так должны были!

Анисья-то любименькой дочерью у батюшки была. Вся в него пошла — жива, умна да строптива! Может, потому только он ее до смерти не прибил. Хотя велел ее на конюшне плетьми бить, и сам при том был да кричал, чтоб не жалели, чтоб шибче лупцевали!

Били Анисью, а она хоть бы раз вскрикнула! Губы до крови закусит да молчит, под кнутом дергаясь! А раз молчит — значит, упрямится, вины своей признать не желает! Отчего батюшка пуще прежнего злится.

— Ты ее с оттягом, с оттягом стегай — чай, выдюжит, не помрет! А коли помрет — так тому и быть!

Так и стегали до мяса!

Думали, взмолится она да перед отцом повинится.

Так нет же!

Терпит Анисья — о Карле думает, которому теперь втрое хуже ее придется! Оттого только, может, криком не кричит!

Уж коли ему муки принимать — так и ей тоже терпеть!

Упала Анисья, руки плетьми повисли, головой вниз свесилась — чувств лишилась.

— Буде! — приказал Лопухин.

Чего беспамятную-то пороть — все одно она ничего не чует.

— Сволоките ее теперь в чулан да соломы под низ бросьте — пусть отлеживается. А коли помрет — так тому и быть!

Подняли Анисью да понесли.

Милосерден батюшка, иные своих дочерей за такой позор палками да каменьями до смерти забивают, и никто их за то не судит. А этот — пожалел. Все ж таки дочь, да к тому ж любименькая.

— Ладно, пусть все будет, как идет. Ежели не помрет да родит — приплод ее собакам скормим!...

А ведь так и сделает, потому как не шутит, а всерьез! Ни к чему Лопухиным солдатские выкормыши.

А с поганцем тем, что дочь его обрюхатил, — разговор особый!... С ним он ужо церемоний разводить не станет! Тот злодей за все сполна заплатит!...

Пропал Карл!...

Глава 24

Это была истерика — нормальная дамская истерика. Потому что дамы в отличие от джентльменов — создания изнеженные и слабые.

— Ну как же ты не понимаешь — ведь они могли тебя убить! — кричала, плакала, колотила кулачками по могучей груди Мишеля Герхарда фон Штольца Ольга.

— Если бы хотели — убили, — мягко возражал ей Мишель. — Милая, это такие мужские игры. Всего лишь игры. Девочки играют в куклы, мальчики разбивают друг дружке носы.

— Какие носы, они ведь тебя пинали ногами!

— Ну да, пинали немножко, — был вынужден согласиться Мишель Герхард фон Штольц. — Но я тоже в долгу не остался!

Мальчишка, ну просто мальчишка!

— Вот вы все такие, всегда думаете только о себе, — с упреком сказала Ольга. — Неужели ты не понимаешь, что, если бы они тебя убили, мне было бы очень плохо!

Да, она была права! Нельзя быть таким эгоистом! Джентльмен, если, конечно, он настоящий джентльмен, не должен забывать о даме ни при каких обстоятельствах!

— Прости меня! — повинился Мишель Герхард фон Штольц. — Я поступил как последний негодяй.

Удовлетворенная Ольга взглянула на него влюбленно.

Но, видно, ее терзал еще какой-то вопрос.

— Скажи, почему они все за тобой бегают и пытаются тебя убить? — спросила она. — Что им всем от тебя нужно?

— Колье, — признался Мишель Герхард фон Штольц.

— Какое колье?

— То самое — в форме восьмиконечного многогранника, с четырьмя крупными, по три карата каждый, камнями по краям и одним на десять каратов в центре... Изделие номер тридцать шесть тысяч пятьсот семнадцать...

— Откуда оно у тебя? — спросила Ольга.

Ну что ей на это сказать?

Правду?

Был большой соблазн сказать правду — сказать, что это колье, значащееся в описи Гохрана под номером тридцать шесть тысяч пятьсот семнадцать, Мишель Герхард фон Штольц самым банальным образом выкрал у бывшей своей возлюбленной, которая ему, не менее банальным образом, изменила со своим охранником. Впрочем, его обеляло то обстоятельство, что для него это колье было не ювелирным изделием, а вещдоком, с помощью которого он предполагал вывести на чистую воду воров, растаскивающих Алмазный фонд. Для чего решил познакомиться с экспертом Гохрана, спасая ее от нанятых им же хулиганов. Правда, хулиганы оказались настоящими, а спасаемая жертва — совсем не той, что он наметил.