Чтение 17–й страницы книги ~Господа офицеры~

— Это там, в Европе, — махнул Мишель Герхард фон Штольц в строго противоположную сторону.

— Ну да? — поразился сержант. — А валюта у вас там какая?

— Вот такая, — сказала Ольга, протягивая сержанту пятьсот рублей.

— Наша? — обрадовался сержант.

— Теперь ваша, — кивнула Ольга.

И, вцепившись в Мишеля, потащила его дальше.

— Стоять! — рявкнул сержант. — А чего это, ежели вы говорите, он из Монаки, у него наши деньги? Неувязочка получается.

Похоже, сержант вообразил, что словил матерого шпиона.

— Вот и виза у вас просроченная. И прописки монаковской нет. И тем более регистрации! Как вы, говорите, вас зовут?

— Его сиятельство барон Герхард фон Штольц-младший, — злобно сказала Ольга.

— Тем более! — не смутился сержант. — Все вновь прибывшие в Москву сиятельства должны в трехдневный срок встать на учет в паспортном столе ОВД по месту жительства! Какой ваш адрес?

— Замок, стоящий на высокой горе в окружении кипарисовой рощи над рекой Луарой, — дословно перевел Мишель Герхард фон Штольц свой адрес.

— А улица? А дом? А квартира? А?... Я говорю, пусть он адрес назовет! Почтовый! — злясь, настаивал сержант.

— Я же говорю — княжество Монако, замок, стоящий на горе в окружении кипарисовой рощи над рекой Луарой, Мишелю Герхарду фон Штольцу, лично в руки, — повторил Мишель.

— Вам же русским языком объясняют — замок, стоящий на высокой горе среди кипарисовой рощи... — прокричала Ольга.

И, повернувшись к Мишелю и глядя на него восторженно, тихо спросила:

— А что — верно замок?

— Ну так, небольшой, — скромно потупившись, сказал Мишель. — Как говорят в России, малометражный, всего-то три этажа. Да и рощи почти уже нет — пришлось вырубить под теннисный корт.

— Ух ты! — сказала Ольга.

— Ишь ты! — сказал сержант. — Адреса-то, выходит, нет! Ни улицы, ни дома, ни квартиры! Какое же ты сиятельство, если ты, сиятельство, — бомж? Пройдемте, гражданин!... Ивы, гражданка, тоже!

Раньше бы Мишелю довольно было позвонить своему начальству, чтобы через минуту зарвавшийся сержант стоял навытяжку перед своим начальством которому уже успело вставить его начальство, которому по первое число всыпало их, сполна получившее свое начальство... Но то — раньше, а теперь рассчитывать на помощь отцов-командиров неприходилось.

— Месье?!

— Сержант Гапоненко! — козырнул сержант.

— Месье сержант Гапоненко, — вежливо обратился Мишель Герхард фон Штольц к милиционеру. — Вы хотите рисковать нарваться на международный скандал. Я буду требовать присутствия своего консула.

— Чего? — всерьез разозлился Гапоненко. — Будет тут еще каждое бомжовое сиятельство меня скандалом стращать! А ну!...

— Не спорь с ним, — толкнула Ольга Мишеля в бок. — Ты что, не видишь, с кем имеешь дело? — И, обернувшись к сержанту, спросила: — Где у вас тут офицер?...

Офицер выглядел в точности как Гапоненко, только был на несколько лет старше и настолько же вальяжней. Он сидел в микроавтобусе, возле которого толклись кавказцы. Они по одному совались в приоткрытую дверцу, после чего сразу же уходили.

Наверное, им здесь же, на месте, выдавали регистрацию.

— Ты где, Гапоненко, шляешься? — недовольно спросил офицер.

— Вот, — сказал сержант. — Задержал лицо монакской национальности без регистрации!

Офицер сурово глянул на задержанного.

— Где живешь? — спросил он.

Переводить ему свой адрес Мишель не рискнул.

— Княжество Монако, до востребования, — сказал он.

— Это в Таджикистане, что ли?

— Да, примерно там, — обреченно кивнул Мишель.

— Будем оформлять протокол! — сказал офицер. — Или не будем?...

— Ну конечно, не будем, — вступила в диалог Ольга. — Зачем вам и нам международные неприятности?

И сунулась в дверцу.

Гапоненко стоял, лениво постукивая по голенищу сапога резиновым демократизатором, косясь на Мишеля. Наверное, он думал, что вот понаехали тут всякие чурки из Монако, торгуют на Черкизовском рынке, а ему, русскому парню, приходится мерзнуть, отлавливая их, за жалкие пятьсот рублей с носа!

— Мишель, подойди! — крикнула Ольга.

Мишель подошел.

— Все в порядке, — тихо сказала Ольга.

— Что ж вы, гражданин, наши органы при исполнении от долга отвлекаете? — строго выговорил офицер. — Мы тут международных террористов без регистрации выявляем, а вы шутки говорите! Не дело!

— Простите, — повинился Мишель Герхард фон Штольц.

— Ладно, идите себе, — отпустил их офицер. — Только пусть распишется, что претензий не имеет!

— Распишись, — подтолкнула Ольга Мишеля к Дверце.

Тот, нагнувшись, сунулся головой внутрь, нащупывая в темноте поданный ему лист бумаги.

— Вот здесь! — показал пальцем офицер.

И протянул ему ручку.

Мишель склонился еще ниже, чтобы легче было писать.

Но офицер вдруг уронил ручку, цепко ухватив его за кисть, что есть силы потянул куда-то вперед, отчего Мишель, теряя равновесие, стал падать на живот. И еще чьи-то, другие, вынырнувшие из темноты руки вцепились в него, потянули, втаскивая внутрь. А сзади бесцеремонным пинком под зад его подтолкнул подоспевший на подмогу сержант Гапоненко. Мишель попробовал было дернуться, но на его запястьях, сверкнув в темноте, защелкнулись наручники, а в щеку уперлось, больно сверля кожу, тупое дуло «ПМ».

— Ты лучше не дергайся! — злобно прошептал кто-то.

— Что вы делаете?... Что происходит?! — кричала позади, металась растерявшаяся Ольга.

— Бабу!... Бабу его сюда! — рявкнул офицер.

Сержант Гапоненко отпрыгнул назад, и Ольга сама, по собственной инициативе, сунулась в микроавтобус, куда ее, схватив точно так же, как до того Мишеля, мгновенно втянули, уронив на пол.

— Тихо! — предупредили их.

Внутрь ввалился сержант Гапоненко, дверца с грохотом захлопнулась, и микроавтобус сорвался с места.

— Мигалку-то включи!

Где-то там, на крыше, отчаянно завыла сирена, а в салоне замигали, заметались по окнам и стенам красные и синие всполохи.

Мишель и Ольга лежали на полу, притиснутые друг к другу, с вывернутыми за спину руками.

— Прости! — тихо сказал Мишель. Извиняясь за то, что не смог защитить свою даму.

— Это ты меня прости! — прошептала Ольга. Имея в виду, что это она подвела его к машине.

— А ну, заткнитесь! — рявкнули на них. — Не то счас дубинкой по башке!

Ладно ему, но тогда и Ольге тоже!

И он замолчал. И Ольга тоже.

Машину отчаянно мотало, но все равно Мишель чувствовал, как мелко вздрагивают плечи Ольги, а это значило, что она плачет. И самое страшное, что он ничем, решительно ничем не мог ей помочь!

С огромным трудом, рискуя сломать шею, Мишель вывернул голову, чтобы увидеть ее. Вывернул и различил в полумраке искаженное страхом лицо. Заметил, как по нему ползут веселенькие — то синие, то красненькие — в свете милицейской мигалки капельки слез.

— Все будет хорошо! — одними губами прошептал Мишель Герхард фон Штольц.

И Ольга, услышав его, вдруг сквозь гримасу страха улыбнулась. Ему улыбнулась.

И ее губы тоже беззвучно прошептали:

— Да, все будет хорошо...

И так Мишелю стало ее жалко.

И так за нее больно!...

Ах вы!...

Ну все!...

Ну готовьтесь!...

Там, в отделении, он наберет заветный телефон — не ради себя, ради Ольги, — и тогда всех их ждет большой сюрприз. Такой, что мало не покажется! Никому! Ни сержантам, ни их генералам!...

Уж они его попомнят!...

Глава 31

Месяц Анисья не доносила — разродилась дитем. Может, оттого, что бита была.

Дите бабка-повитуха деревенская приняла — пуповину суровой ниткой перетянула да поверх нее зубами перекусила. Опосля младенца водой ключевой обмыла, в тряпицу простую завернула и мамаше на руки передала. Лекаря Лопухин звать не велел, сказал — коли от солдата брюхо нагуляла, пущай как простолюдинка от бремени разрешается. А помрет дите — не велика беда!

Младенец пола был мужеского и шибко на мать похож.

Собакам его, хоть грозились, не кинули — но матери не оставили. Только раз Анисья к груди дитя свое и приложила. А после отец велел его у нее забрать да на дальние выселки свезти, где лесникова жена как раз двойней разродилась. А где двое — там и третий как-нибудь прокормится.

Завернули дите в холсты да увезли. А куда — Анисье говорить не велено было! Уж как она ни рыдала, как ни билась — ничего ей не сказали!

Леснику Лопухин за уход, но более того за молчание, денег положил. Велел в книги церковные младенца не писать, а ежели помрет, то закопать тайно где-нибудь в лесу, место то заровнять и никому не показывать. Верно, думал, что сгинет малец с голодухи, потому как понятно, что сперва мамаша своих родных ребятишек будет кормить, а уж опосля, тем, что в грудях останется, — приблудного.

Но, видно, сердобольна была лесникова жинка али младенец уж больно шибко сосал, но только не помер он. Ворочался в люльке да шибче братьев своих молочных криком исходил и первым к титьке тянулся. Оттого, может, только и выжил, что шибко боек был!

А коли не помер, коли жив остался, — нужно было его куда-то определять. Порешили записать его на лесниково имя и нарекли Яковом. Лопухин к себе лесника призвал да строго-настрого наказал ему лишнего не болтать, а ежели тот хоть сдуру, хоть спьяну проговорится, то быть ему батогами до смерти битым и коли после того жив останется — на галеры сосланным.

А Анисье — той, как Лопухин велел, сказали, будто помер сынок ее. И даже могилку показали, хошь никого под тем холмиком не было!

А как про то сказали да на могилку свели — так Анисья сама не своя сделалась — по дому ходит, в чуланы да углы заглядывает, будто бы ищет кого. А то сядет к окну и долго-долго на дорогу глядит — есть-пить отказывается да тихо плачет.

Лопухину про то рассказали — пожалел он дочь свою. Велел к себе звать.

Сыскали Анисью да к нему чуть не силком привели.

— Не горюй, — сказал Лопухин. — Бог даст, мы тебе женишка сыщем да еще свадебку сыграем. Хошь мало кто на тебя ныне позарится, но ежели приданое поболе положить, то, может, и найдутся охотники.

А Анисья топ ножкой!

— Никто мне, окромя Карла, не нужен! Муж он мне перед богом и людьми!

— Неужто ты супротив воли отцовой пойдешь? — осерчал Лопухин.

— А и пойду! — упрямствует Анисья. — Всю-то вы жизнь мне, батюшка, спортили, с Карлом разлучили, дитятко наше отняли, да, верно, его по злобе своей, как обещались, извели! Не нужны мне женихи ваши. Я теперь Карла ждать стану!

— Двадцать годов? — усмехается Лопухин.

— А хоть и двадцать! Все одно мне без него жизни нет!

— Так не дождешься! — вскричал Лопухин. — Потому как помер он! Через строй его прогнали, шкуру палками спустив, да отослали в дальний гарнизон, где лихоманка его одолела, отчего он вскорости и преставился в тамошнем лазарете.

Ахнула Анисья, руками всплеснула.

— Обманываете вы меня, батюшка!

— Да вот те крест! — обмахнулся щепотью Лопухин.

Побледнела Анисья, лицо руками прикрыла.

Никого-то у нее на этом свете не осталось — все на том. И Карл, супруг ее, и дите от него нарожденное.

Заплакала... А как поплакала, вдруг вскочила и вон из комнат бросилась!

Ай, беда!...

Испужался Лопухин, кликнул слуг, чтобы за ней скорее бегли да, схватив, из дома никуда не пущали да следили, день и ночь глаз с нее не сводя.

Кинулись слуги — да куда там! Она уж по лестнице на крыльцо сбежала, из дома выскочила да к Яузе-реке побегла, да так, что только пятки сверкают!

Бежит Анисья, а за ней слуги поспешают, кричат чего-то!

Только она их не слушает — пуще прежнего припускает. Торопится, спешит...

Куда?...

К любезному своему Карлу — перед людьми и богом мужу — да к рожденному от него сынку.

Добежала до речки и с ходу, с обрыва, в воду — бултых!

Только брызги во все стороны да круги по воде разошлись — и нету ее. Камнем на дно пошла!

Утопла!

Как мужики ее из реки вынули, да на бережок выволокли, да тину с нее сняли — тут все и ахнули! Лежит она на травке, будто бы живая, только разве не дышит. Лежит, лицо в небо обратив, — и улыбка у нее на устах... Видно, легко смерть приняла, как радость...

Лопухин подошел, встал над дочерью, голову склонил да долго-долго на нее глядел. А после повернулся — да пошел. Только когда шел — горбился и плечи его отчего-то часто-часто вздрагивали.

Вот так... Померла Анисья...

Глава 32

Ступеньки были узкие, местами выбитые и вели куда-то вниз. Их толкали в спины, отчего они, теряя опору, летели вперед, шоркаясь плечами о близкие стены. Единственная лампа, болтающаяся под потолком без плафона, светила далеко впереди, больше слепя, чем освещая путь.

Если это отделение милиции, то какое-то очень странное отделение, неухоженное, как застенки гестапо.

Сбежали вниз...

— Уф, — сказал сержант, — взопрел от этого маскарада...

И стал торопливо стаскивать милицейский мундир...

Все было в точности как во второсортном, запрещенном для проката в Америке кино категории "В". Был какой-то мрачный, со свисающими со стен ржавыми, капающими трубамиподвал, и была толпа злодеев с физиономиями классических дегенератов, которых даже не хотелось называть господами. Но иначе Мишель Герхард фон Штольц не умел.

— Господа... — сказал он. — Я требую разъяснений!

— Объясните ему...

Ему тут же разъяснили его права и обязанности. Обязанность была одна — «не рыпаться, ежели не хочешь получить в рыло!». Права тоже имели место быть — было право получить в рыло, ежели рыпаешься.

— Все ясно?

— Нет! — с вызовом ответил Мишель Герхард фон Штольц.

Тогда ему объяснили еще раз — в более доступной для понимания форме. Объяснили, что то, что он делает, как раз и есть нарушение обязанностей, и в полной мере реализовали его право «на рыло».

С колен встал уже не Мишель Герхард фон Штольц, встал Мишка Шутов.

— Ну вы и падлы! — угрожающе сказал он, сплевывая на пол кровь.

И с ходу въехал ближайшему обидчику ногой в живот. Потому что руки у него были скованы наручниками.

Нет, все-таки он неверно понимал свои конституционные права...

Пришлось ему растолковывать его обязанности в третий раз, причем уже всем вместе, расширительно толкуя его права в сторону уже не только «рыла», но и всех прочих частей тела.

Бросившуюся на помощь Мишелю Ольгу отбросили как пушинку в сторону. В этих мужских играх дамам делать было нечего.

— Р-р-развяжите мне руки, шакалы! — рычал, отбивался как мог Мишка Шутов, расшвыривая во все стороны наседавших на него врагов. — Всех ур-р-рою!...

Впрочем, Мишель Герхард фон Штольц тоже не молчал, успевая вставлять матерные обороты из всех известных ему европейских языков и наречий. Обидней всего это у него выходило на португальском языке, жаргонные обороты которого он изучал в портовых кабачках Гибралтара. Жаль, что эти дегенераты не смогут оценить по достоинству егопроизношение. Но смысл они понять должны были!

— Ах ты!., тебя!., тебе!., им!., ей!... — И по-португальски, по-португальски!...

Это был славный бой. Но, к сожалению, безнадежный для одной из сторон.

Мишеля сбили с ног и долго, и с удовольствием пинали.

И, может быть, запинали бы до смерти, кабы в драку не вмешалась третья сторона.

— Хватит! — коротко приказал кто-то.

Негромко, но так, что его услышали.

После чего все отхлынули в стороны.

— Поднимите его!

Мишеля Герхарда фон Штольца подхватили под руки, вскинули, вознесли и пристегнули наручниками к ржавым трубам. Теперь он был подобен распятому на кресте христианскому мученику, и, судя по всему, ему предстояло принять не менее трудную смерть.

Оглядывая поле боя, Мишель, в первую очередь, нашел глазами Ольгу. Она стояла, слава богу, на своих ногах, широко раскрытыми глазами глядя не на него, а на какого-то плешивого, толстенького, напоминающего видом потертого плюшевого мишку мужчину.