Чтение 28–й страницы книги ~Господа офицеры~

А почему бы не те, кто их поменял!... Стоп!

— Надо спросить Ольгу! — хлопнул себя по лбу Мишель. — То есть я хотел сказать, обвиняемую по делу. Уж она точно должна знать, где подлинник, а где подделка!

— Мы бы с удовольствием спросили, — как-то туманно ответил Георгий Семенович. — Да только некого... Нет твоей Ольги...

— Как нет?... Неужели скрылась?...

— Можешь считать, что скрылась. От правосудия. И от всех. Мне только что сообщили... Главная обвиняемая по делу покончила с собой.

— Когда, где? — выпучил глаза Мишель Герхард фон Штольц.

— Сегодня ночью в Лефортове.

Ольга?! Вот ведь как бывает — она приговорила к смерти его, а умерла раньше его!... Но почему? Неужели из-за него?... Ну, то есть из-за угрызений совести? Если из-за них, ну то есть из-за него, то он готов простить ее!... Это значит — она раскаялась в содеянном!... Это значит — она по-настоящему любила!...

Ах, Ольга, Ольга!...

— Погодите-погодите, ведь есть еще завлаб! — вспомнил Мишель Герхард фон Штольц. — Он тоже может что-то знать!

— Был, — ответил Георгий Семенович. — Да весь сплыл!

И этот тоже?!

— Сегодня ночью в Лефортове, — привычно повторил Георгий Семенович.

— Повесился?

— Нет, неудачно упал с верхних нар, сломал шейный позвонок. Несчастный случай.

Вот так раз!... Вернее, два раза! Подряд!

— Я не верю в два несчастных случая, в одном месте и в одно время! — заявил Мишель Герхард фон Штольц.

— Я тоже! — кивнул Георгий Семенович. — У меня тоже есть ощущение, что они не сами, что им помогли...

Но это значит, что два единственных свидетеля, которые могли хоть что-то разъяснить во всей этой запутанной истории, уже ничего не разъяснят!

— Надо немедленно провести расследование самоубийства и несчастного случая, допросить свидетелей...

— Надо, — согласился Георгий Семенович. — Но не мне и не тебе.

— Почему?!

— Потому что ты и я — мы — отстранены от этого дела!

— Что же теперь делать? — растерянно спросил Мишель Герхард фон Штольц.

— Бога ради — ничего! Долечиваться, отдыхать, обмывать новое звание, ждать нового назначения, — изложил программу ближайших недель Георгий Семенович.

— А колье?

— Забудь о нем, как о страшном сне!

— О них! — напомнил Мишель Герхард фон Штольц.

— Тем более!... Эти бриллианты... Лучше держаться от них подальше! Верно тебе говорю! Они как ящик Пандоры — все беды собирают! Хватит с нас приключений!... Согласен?

С этим Мишель был согласен!

Уже теперь, уже на его глазах, это колье послужило причиной нескольких смертей! Ольга... Завлаб... А были еще оперработники, те, что погибли в восемнадцатом. И урки с Хитровки, что тоже, скорее всего, сложили свои головы, а до того, верно, успели лишить жизни прежнего владельца. А еще была царица и ее дочери, которые, возможно, надевали это колье, носили его на балах, а после все погибли в подвале Ипатьевского дома. И наверняка были другие жертвы, до того, раньше...

И Георгий Семенович — разве он не жертва?

А он сам, Мишель Герхард фон Штольц?

Да, верно — он согласен... С сутью!

Но не с выводами!

Конечно, лучше было бы уйти в сторону, куда как лучше!...

Но он не уйдет! Уйти — значит признать, что все жертвы были напрасны, признать свою слабость, трусость и никчемность.

Ну уж нет!...

Потому что для него это уже не просто дело и не уголовное дело, а — дело чести!

Его чести!

Чести Мишеля Герхарда фон Штольца.

И Мишки Шутова тоже!...

А раз так — то иного выхода для него нет, придется начинать все сначала!

С самого!...

Глава 48

И снова это был тот же самый сон. Или бред. Или смерть...

Говорят, что, умирая, человек видит всю свою жизнь. Или самое лучшее, что в ней было. То, что желает увидеть, расставаясь с этим бренным миром. Наверное, Мишель хотел увидеть именно это...

Светило солнце. Шипящие волны накатывались на галечный пляж, шевеля и перекатывая камешки. Теплый ветер лениво колыхал тяжелую тропическую листву. В парке играла музыка — духовой оркестр местной пожарной команды. Мордатые пожарные в сияющих на солнце медных касках отчаянно раздували щеки.

Мишель стоял перед ними раскрыв рот, держась двумя руками за тятеньку и маменьку. Трубачи были огромны и страшны, а музыка почему-то приятна. Он смотрел, как шевелятся и топорщатся усы у трубача, как на выдохе хмурятся брови, и думал, что, наверное, он сердится на него.

Подле стояло множество людей в белой дачной одежде. Многие дамы держали раскрытые над головой белые кружевные зонтики, а господа опирались на трости...

Отчего-то Мишель знал, что скоро, с минуты на минуту, здесь появится государь император и все бросятся смотреть на него.

Никто не знал, а он единственный — знал!

И верно, вдруг все колыхнулись куда-то в сторону, а трубачи стали привставать со скамеек и поворачиваться вместе со своими трубами.

— Глядите, глядите, государь!... — быстро зашептали со всех сторон.

И его маменька, наклонившись к нему, счастливо улыбаясь и указывая куда-то, сказала:

— Поглядите-ка, Мишель, вон наш царь!

Но он не хотел глядеть на государя, а хотел на того усатого трубача, что все так же сердито хмурился и шевелил усами...

Но его, не спросясь, подхватила, подняла неведомая, ласковая сила, и он оказался на плечах отца... Выше всех! Пред ним, доколе только можно было видеть, раскинулось море, близко шуршали кронами тропические деревья, пахло солеными брызгами, горячей галькой и почему-то мандаринами... И хотелось долго, вечно сидеть вот так, на плечах тятеньки, и глядеть и вдыхать сумасшедшие южные ароматы...

Но на этот раз что-то ему мешало.

«Позвольте, ведь это уже не лучшее воспоминание, — вдруг раздраженно подумал он. — Лучшее — уже другое!» В свою последнюю минуту он должен увидеть не Ливадию, не отца с маменькой, а Анну. Ее!...

Он хочет увидеть Анну!

И он увидел Анну.

Она стояла над ним, вся в чем-то белом. Если на том свете обитают ангелы, то, наверное, они выглядят именно так.

Мишелю стало ужасно хорошо.

Анна склонилась еще ниже, и он почувствовал ее запах.

Губы ее зашевелились. Она что-то говорила, но он не слышал ее.

И тогда она стала уходить, удаляться, растворяться в тумане... Как быстро!... — расстроился Мишель. Как мало отпущено смертному на прощание с его миром... Пусть бы еще хотя бы минуту...

Анна исчезла, но на ее месте возник другой ангел, совершенно Мишелю не знакомый. Тоже весь в белом, но ангел мужского пола. Он бесцеремонно ворвался в лучшее его воспоминание, стал трогать и ворошить его.

«Ах, оставьте!» — хотел сказать, хотел отмахнуться от него Мишель.

Но ангел был приставуч, он не уходил, разрушая своим нежеланным присутствием торжественной миг последнего ухода. Он ощупывал его холодными пальцами.

— Да сгинь же ты! — отчаянно крикнул Мишель, защищаясь от назойливого видения.

— Вот и славно, — чему-то обрадовался посторонний ангел.

И тут же к нему подлез другой ангел — огромный, тучный, похожий на зарезанного Федькой Валериана Христофоровича.

Значит, он тоже?! Значит, души умерших могут встречаться и могут вместе путешествовать по загробному миру? — обрадовался Мишель неожиданной компании. Как хорошо!...То есть плохо, что Валериан Христофорович тоже... Но хорошо, что он теперь не один.

Ангел в облике старого сыщика радостно улыбался и, нависая над ним, лез целоваться. Другой ангел его оттаскивал и кричал:

— Вы что, с ума спятили, вы его сейчас раздавите!

Как будто бестелесный ангел может раздавить такого же бестелесного ангела!

Хотя верно — дышать отчего-то стало труднее. Дух Валериана Христофоровича был столь же могуч, как его бренное тело.

— Ага, очухались, милостивый государь? — проорал в самое ухо ангелоподобный сыщик. — Что ж вы, батенька, всех нас так пугаете-с?...

И сон отступил. Или бред... Или смерть...

Не было никакого рая — была белая палата, был Валериан Христофорович в линялом больничном халате, рядом с ним был врач и была Анна. Живая.

— Где я? — спросил Мишель.

— Да уж, будьте уверены, не на небесах! — радостно прокричал Валериан Христофорович.

Но теперь Мишелю было не до него. Уж коли оба они остались живы и им не придется путешествовать за компанию по миру теней, то теперь он хотел видеть не его...

Он глядел мимо Валериана Христофоровича на Анну, которая не подошла к нему, а стояла, привалившись спиной к стене, скрестив руки на груди, и почему-то плакала.

— Я здесь, я живой, — сказал Мишель.

И Анна кивнула, все так же продолжая плакать. Плакать и сквозь завесу бегущих по щекам слез счастливо улыбаться...

Он был без сознания три недели.

Врачи были уверены, что он не выживет. Потому что в полузаброшенных, нетопленых, почти лишенных лекарств больницах редко кто-нибудь выживал. Все через день-два после поступления благополучно помирали, перекочевывая в такой же холодный, как палаты, морг, а после — на кладбище.

— Мы все, что могли, сделали-с — пулю удалили-с, ныне все зависит от крепости его организма, — разводили руками врачи. — Ему бы теперь уход и хорошее питание. Да где их взять-то?...

Взяли!

В тот же день хлопцы притащили и поставили в палате печь-буржуйку, сложив подле нее запас дров, подозрительно напоминавших какие-то изрубленные буржуйские мебеля.

Довольный собой, Валериан Христофорович принес несколько мерзлых куриных тушек, связанных гирляндой, кусок настоящего масла и какие-то лекарства.

— Откуда? — ахнули все, глядя на такое богатство.

— Да все оттуда же, с Хитровки-с! — ответил Валериан Христофорович.

И тут только все заметили, что он без своей буржуйской шубы.

— А где же ваша шуба?

— Зачем мне шуба? — ворчливо ответил Валериан Христофорович. — Скоро весна. Да и не новая она — попортил ее Федька-то...

Ну а сиделку искать не пришлось.

Анна сбросила шубку и потребовала себе халат.

— Барышня, здесь раненые, тифозные больные, того и гляди какую-нибудь заразу подхватите! — качали головами врачи.

Но Анна была непреклонна.

Две недели она не отходила от Мишеля, заодно успевая выносить судна и перебинтовывать других больных. Ночами, когда не было работы, она садилась подле койки Мишеля и, подперев щечки кулаками, долго и пристально глядела на него, гладила его небритые щеки.

— Ты только не умирай... — просила она шепотом. — Пожалуйста, не умирай!... Ну что тебе стоит...

И как знать, может быть, единственно только ее мольбами и молитвами душа Мишеля удержалась на этом свете. На самом-самом краешке!...

Держать раненого в больнице далее смысла не имело, и Анна перевезла Мишеля к себе домой... К ним домой... С утра до вечера она хлопотала, готовя ему немудреную снедь —все больше кашки и супчики, кормя ими Мишеля с ложечки.

— К чему так-то, — смущался Мишель. — Я вполне оправился, чтобы делать все сам.

И пытался встать с кровати. Но Анна мягко укладывала его обратно.

— Нет уж, ты не противься, ты теперь должен меня слушать! — грозно хмуря бровки, говорила она. — И даже не возражай!...

Иногда Мишелю казалось, что она играет с ним, как с любимой куклой, в какую-то только ей известную и крайне приятную для нее игру. В такие моменты он не был для нее мужем, а был ребенком, за которым она ухаживала, которого одевала и раздевала, баюкала и кормила с ложечки.

— Ай, молодец! — хвалила она его, когда он доедал кашку. — Умница ты мой, целую тарелку скушал!

И лицо ее при этом светилось счастьем.

И в эти моменты он тоже видел в ней не любимую женщину, не жену, а мать их будущего ребенка. За которым она, наверное, будет ходить так же радостно и самозабвенно.

Когда в гости приходил Валериан Христофорович, Анна хмурилась, точно ревновала к нему Мишеля, и всячески, гремя посудой и поправляя без надобности постель, подчеркивала, что больному теперь нужен покой!

Но Мишель все-таки успевал спросить о делах.

— Что там с драгоценностями? — живо интересовался он.

— Не извольте беспокоиться — все в целости и сохранности, — спешил успокоить его Валериан Христофорович. — Сданы по описи в их этот, как его — Совнархоз. Но не все-с...

— Это как понять?...

— Кое-что я взял на себя смелость придержать в качестве, так сказать, вещественного доказательства. Вот, полюбопытствуйте.

И Валериан Христофорович вытащил из кармана и протянул Мишелю какое-то взблеснувшее на свету украшение.

— Зачем это? — не сообразил в первое мгновение Мишель.

— Затем, что, я думал, вам будет интересно, — таинственно сказал старый сыщик. — Вот, извольте взглянуть.

Протянул колье. То самое — в форме многогранника с пятью, в центре и по краям, бриллиантами, которое Мишель держал в руках, когда в него стреляли.

— Обратите внимание на эту царапину. Видите?

Мишель видел — не столько царапину, сколько крупную вмятину — будто кто молотком по оправе ударил, да тот в сторону соскочил, оставив глубокий вытянутый след.

— Ежели в не это колье, мы бы с вами, милостивый государь, ныне не говорили! Да-с! Сей вещице вы, не побоюсь этого слова, жизнью обязаны! Пулька-то вам в самое сердце летела, да, видать, вы дернулись, и она аккурат в камешек угодила, в алмаз сей, что стали тверже, а уж с него соскользнув, сию борозду оставила и вам в грудь попала! А чуть бы в сторонку... Эх, да что там говорить! — махнул рукой Валериан Христофорович.

«Вот оно, значит, как!... Выходит, это пуля у меня из рук колье вышибла! — понял Мишель. — А не держи я его в тот момент в руках да не повернись чуток на крик, был бы ужеотпет и в землю зарыт...»

Может быть, сто, может быть, двести лет вещица сия для украшения царственных особ служила, а ему за броню сошла!

— Такую вещицу пацаненок Федькин попортил, — вздохнул Валериан Христофорович.

— А с Федькой-то что? — спросил Мишель.

— Помер, — сказал Валериан Христофорович, быстро перекрестившись. — Отдал богу душу в Первой градской больнице, не возвращаясь в сознание.

— Выходит, Федька ничего не рассказал — не успел?

— Оборвался следок-то, — вторя ему, сказал старый сыщик. — И ныне никто уже не скажет, откуда он те украшения взял. Да и некому их дале искать.

Мишель не понял.

— А Митяй, хлопцы, где они?

— Нет хлопцев. Остались мы без нашего воинства... — вздохнул Валериан Христофорович.

У Мишеля от таких шуток мурашки по спине побежали.

— Как нет?!

— В армию наши воины подались. В Красную, естественно! Ныне ведь все по цветам, чтобы ненароком, по неграмотности али незрелости, не перепутать... Эти — красные, те — белые. И все-то за Россию пекутся! Митяй — так тот теперь целой ротой командует. В осьмнадцать-то лет! Да-с! В наше время таких карьер не делали!

Митяй — командир?... А впрочем, чему удивляться — всякая революция в мгновение ока возносит своих детей в вожди, дабы после, низвергнув, пожрать их. Всегда так было, дай бог, чтобы теперь не было!...

— А вы теперь где, Валериан Христофорович?

— Я, милостивый государь, ныне пребываю на службе в их милиции. Служу-с верой и правдой трудовому народу! Учу азам-с! У них ведь, кроме пролетарского чутья, никаких иных понятий о сыскном деле нет. Хотя, признаю-с, племя молодое, незнакомое!... Под пули лезут, будто две жизни у них... Грозят в полгода преступный мир ликвидировать как класс. Даже, знаете, порой оторопь берет от столь непосредственной наивности...

На кухне отчаянно гремела посудой и кашляла Анна. А после и вовсе выглянула из-за занавески, недовольно глядя на Валериана Христофоровича, который посягал на святое — на ее Мишеля!

— Ладно, пойду, пожалуй, — засобирался Валериан Христофорович, который благодаря своей толстокожести лишь теперь почуял метаемые в его сторону громы и молнии...

«Вот и все, — с грустью подумал Мишель, как Валериан Христофорович ушел. — Был я командир, а ныне остался один. Как перст...»

Не дались ему сокровища дома Романовых. Почитай, два раза к самой разгадке подходил — тогда, в Кремле в Арсенале, и ныне, когда украшения царские в руках держал. Уверен был: еще чуток — и вот она, разгадка. Ан нет, не вышло!...

Чуть жизни через них не лишился!... Хотя ими же и спасся!...

Что ж за бог такой их бережет?

Что за рок связал его с ними?

Отступиться бы... да теперь он уж и сам этого не желает. Все то, что было, все несчастья последних лет проистекают от тех сокровищ!... Но ведь и счастье тоже! В их поискеон обрел все то, что теперь имеет, — новую службу, новую жизнь, Анну...