Чтение 12–й страницы книги ~Знамение пути~

И, что б ни пело нам священство, –

Своей лишь занято игрой,

Плывёт сквозь время Совершенство.

Хоть вечный век Ему молись,

Ни с чем останешься в итоге…

И поневоле брезжит мысль:

“А для чего такие Боги?”

Старший жрец бежал заметно проворней других, и, что гораздо важней прыти, в каждом его движении чувствовалась непреклонная решимость схватить беглеца. Волкодав нимало не удивился бы, скажи ему кто, что в до прихода в Дом Близнецов этот малый был воином. Наёмничал скорее всего… Последние несколько десятилетий в храмах Близнецов весьма жаловали опытных воителей. Как будто на эту веру ещё продолжались гонения или сами божественные Братья нуждались в оружии смертных!.. Волкодав знал, что спрашивать об этом Учеников и тем более спорить с ними было бесполезно. Зря ли утверждала аррантская мудрость, что переспорить жреца не удалось ещё никому.

Последняя красно-зелёная спина мелькнула за воротами дворика и пропала в уличной темноте. Только слышались топот и перекличка удалявшихся голосов.

“И шум, и крик, и лай ищеек жутких…” Нынче венн собирался улечься пораньше, чтобы как следует выспаться перед дальней дорогой. Так бы он, наверное, и поступил, предоставив богохульника его собственной, честно заработанной участи, – тем более заработанной, что лицедей зацепил не столько Предвечного и Нерождённого, сколько жрецов, приветивших увечного старика… Однако тут выяснилось, что своим срамословием Шамарган выкопал себе слишком уж обширную и глубокую яму. Дерево узнают по плодам!.. Стоило запеть – и уже не один Волкодав, но добрый десяток посетителей “Матушки Ежихи” тотчас признал песнопевца. И вот теперь, когда поднялся шум и началась погоня, люди горохом посыпались из харчевни наружу.

– Он это! Он!.. Который Клеща!.. Ножиком!..

– Куда побежал?

– Лови!..

– В куль, да в воду!..

– Старейшину кто-нибудь позовите!

– Собак, собак надо!.. Уйдёт!..

– Где Мордаш? Мордаша пускай приведут!..

Волкодаву сразу не понравился выкрик насчёт куля и воды. Что верно, то верно, парень был кругом виноват. Ведь без шуток замахивался на старейшину. Как есть убил бы, если б не помешали ему. И от жрецов заслужил колотушек, не по-хорошему отплатив за добро. Но… Ведь не дошло ж до убийства. А на месте Учеников Волкодав за Шамарганом и гоняться бы не стал. Глупо это, наказывать невежу и нечестивца, который, если хорошенько подумать, сам себе наказание…

Однако по всему погосту уже лаяли псы, и привычное ухо венна различало между всеми голосами низкий рык Мордаша. Кобель старейшины был признанным вожаком; за три дня Волкодав успел довольно наслушаться от Клеща о свирепости, тонком чутье и силе надворного стража. О том, как Мордаш встал один на один с вырвавшимся из хлева быком – и, с налёта ударив грудью, сшиб злое животное на колени. О том, как далеко в лесу сломал ногу парень, решивший набрать дикого мёда и свалившийся с дерева. Так бы, наверное, до сих пор и горевали о нём, – не сумей опять же Мордаш разобрать след, оставленный двое суток назад… О том наконец, как раза два в год Клещ отправлялся в Тин-Вилену проведать старых друзей, и, когда они вместе усаживались промочить горло в уютной корчме, он, не понаслышке зная проворство рук тин-виленских карманников, неизменно пристёгивал свой кошелёк Мордашу на ошейник. И не было случая, чтобы ворьё отваживалось стибрить хоть грошик…

И вот теперь этот любимец двух маленьких девочек должен был возглавить ловчую стаю, снаряжённую по Шамарганову душу рассерженными и хмельными людьми. Которые, поймав, в самом деле нимало не задумаются впихнуть лицедея вместе с его арфой в мешок да отправить в болото. Либо вовсе собаками затравить. К утру, когда глянет с небес справедливое Око Богов, опамятуются, а толку?..

Ещё собак, того гляди, с горя вешать начнут, словно те будут в чём виноваты. У людей ведь это в обычае, – не самим, право, шалопутную голову в петлю совать…

Волкодав поймал себя на том, что думает о людях несколько со стороны. Это был знак.

Он сунул появившейся служаночке коробку с дорожными хлебцами, которую всё ещё держал в руках:

– Побереги, красавица. Я вернусь.

И следом за всеми убежал на тёмную улицу – туда, где шумела, набирая разгон, охота за лицедеем. Шаг, ещё шаг, и остался позади отблеск светильников, вынесенных во дворик. Зато светила луна, и венн успел обеспокоиться, не заметит ли девушка довольно странную тень, следовавшую за ним по земле. Ещё не хватало, – объясняться потом. Известно же, люди мало кого ненавидят так, как тех, перед кем сами в чём-то виновны. В том числе давнюю, незаслуженно забытую родню. Тех, кто, в отличие от большинства, ещё не разучился говорить с лесом на его родном языке…

Ему повезло. Служанка, только вышедшая из ярко освещённой харчевни, ничего необычного не разглядела. Ушей Волкодава достиг её напутственный крик:

– Поймай его, господин, уж ты его всенепременно поймай!..

Беглеца настигли в двух верстах от Овечьего Брода, там, где заросшие лесом холмы неожиданно расступались, окаймляя большое клюквенное болото.

Осенью по торфяникам без труда можно будет спокойно ходить, собирая вкусную ягоду; лишь посередине так и останутся чернеть бездонные окна-бочаги, к которым лучше близко не подбираться. Но теперь, весной, недавно сошедший снег сбежал в низину сотнями больших и маленьких ручейков, трясина опасно взбухла и сделалась непроходима. С вечера похолодало, над топью плотными белыми куделями распростёрся туман. Неосязаемый ветерок шевелил густые белые пряди, заставлял их клубиться, перетекать, тянуться щупальцами на сушу…

С той стороны, что была всего ближе к погосту, берег выдавался в болото длинным мысом, не заросшим деревьями. Только на самом конце, у края воды, ветвился буйный ольшаник. К нему вела единственная тропинка, проложенная охотниками до морошки и клюквы; по ней-то теперь бежал во все лопатки Шамарган, решивший, будто обнаружил верный путь через болото.

Ну как есть дурак, размышлял Волкодав, понемногу обходя пробиравшуюся лесом погоню. Нет бы честь честью спел жрецам песню-другую, отблагодарил за доброе обхождение и вечерю… а чуток погодя умыкнул тихонечко свою арфу, небось достало бы сноровки. Чего ради было их до белого каления доводить и весь погост кверху дном переворачивать? А уж коли дерзок невмерно и на рожон обязательно желаешь переть, что же загодя не разведал как следует, куда улепётывать станешь?..

Ему самому тропа была не нужна. Краем мыса, где надёжная земля уступала место мокрому кочковатнику, он далеко обогнал Шамаргана и вперёд него достиг густой чащи ольховых кустов. Беглый лицедей ничего не увидел – в лицо светила луна – и ничего не услышал за хрипом собственного дыхания. Да, в общем-то, особо и нечего ему было видеть и слышать. Не только волки умеют незримыми пробираться по лесу, когда того пожелают.

Первыми из лесу на открытое место выбрались псы. Они, конечно, легко покинули бы сзади людей, куда менее поворотливых в ночном лесу, и, пожалуй, давно взяли бы добычу, – но поводок Мордаша крепко держал старейшина Клещ, а забегать вперёд вожака никто не дерзал.

Мордаш тянул хозяина за собой, вскинув голову и возбуждённо приподняв висячие уши. Ему не было нужды приникать носом к земле: Шамарган проложил для него в ночном воздухе целый большак, широкий и очевидный, словно дорога, упирающаяся в ворота селения. Позади старейшины поспешал жрец, тот самый, старший из четверых, явивший воинскую повадку. Теперь он осторожничал и заметно берёг правую руку, наспех обмотанную повязкой, откроенной от двуцветного одеяния. Ещё у околицы, недовольный медлительностью хромого Клеща, Ученик Близнецов попробовал было перенять у него поводок Мордаша. За что немедля и поплатился. Ощутив на ремне незнакомую руку, кобель тотчас вознамерился её откусить. И откусил бы напрочь, – не прикрикни хозяин.

А за собаками и двумя предводителями следовала добрая половина мужчин Овечьего Брода. Иные – с факелами либо масляными светильниками, норовившими погаснуть от быстрой ходьбы. Иные с палками, с ножами, готовыми выскочить из поясных ножен. Иные – просто с кулаками наготове. Чуть не весь погост, исполчившийся на одного человека. Что останется то него, когда поймают? Мокрое место удастся ли отыскать?..

Остались позади последние клюковатые, измельчавшие деревца, погоня вышла на мыс. Полная луна светила так ярко, что были различимы даже цвета. И резкой тенью виднелся впереди силуэт бегущего человека, изготовившегося нырнуть в густые кусты. Собаки сразу залаяли вдвое уверенней и веселей, люди торжествующе закричали. Беглый лицедей, сам себя загнавший в ловушку, вот-вот должен был попасться.

Каким именно образом следовало его наказать, ни Ученики Близнецов, ни жители погоста толком поразмыслить времени не имели. И, наверное, всё получилось бы именно так, как в подобных случаях чаще всего и бывает. Отчаянное сопротивление угодившего в тупик беглеца – десятки рук, норовящих за что попало его ухватить – рьяное чувство собственной правоты – кровь на траве и камнях, много крови на ладонях и лицах людей, на мордах озлобленных псов – мокрое хлюпанье под ногами и опускающимися палками – неподвижное тело, переставшее вскрикивать от пинков и ударов… а потом – мучительное протрезвление и невозможность посмотреть друг дружке в глаза. “За что ж мы его…”

Но – не случилось. К большому счастью для жителей Овечьего Брода, хотя им довелось это счастье осознать далеко не всем и не сразу.

Они увидели, как Шамарган с разгону нырнул в ольховники, где, как им было отлично известно, узенькая тропа огибала валун и прямиком ныряла в непроглядную полую воду. Вот махнули и стали успокаиваться лиственные ветки, серебряные с чёрным подбоем в свете луны. Минуло ещё мгновение…

… И из зарослей навстречу преследователям вышел большой зверь. Вышел не торопясь, уверенно и очень спокойно…

Бесстрашный Мордаш тотчас же замолк и остановился – так резко, что старейшина Клещ с разгону налетел на него и даже ругнулся от неожиданности. Замолчали и другие собаки.

На пути погони стоял пёс. Громадный кобель невиданной в Шо-Ситайне породы, остроухий, похожий на очень крупного волка, вот только от этого пса не помня себя разбежалась бы любая стая волков.

И поистине было отчего вздрогнуть поджилкам. Луна смотрела ему в спину, но обитатели погоста после божились – и лезли в драку с теми, кто не желал немедленно верить, – что пёсьи глаза явственно светились. Однако светились не обычными бирюзовыми звериными огоньками и подавно не отражали факельный свет. Жуткий зверь отнюдь ещё не подошёл близко, но люди разглядели со сверхъестественной отчётливостью, что…

– Оборотень, – первым ахнул старейшина Клещ. И выронил поводок Мордаша, дабы осенить себя знаком Бога Коней и призвать на помощь Его чудодейственные копыта.

– Оборотень… оборотень!!! – вздохом ужаса пронеслось над толпой, выбиравшейся из леска-кочерёжника у склонов холма.

И этого вздоха оказалось более чем достаточно.

Люди, не очень-то смущавшиеся перед лицом подобных себе и подавно не привыкшие пятиться от свирепых зверей, удирали безо всякого порядка и чести, не памятуя, что, может быть, покидают на съедение лютому чудищу тех, кого только вчера обещались братски любить.

Красно-зелёный жрец с белым пятном вместо лица слепо сшиб с ног хромого старейшину: завидев беглеца, бывший наёмник посунулся было вперёд, а теперь попросту не разбирал и не видел перед собой ничего, кроме спасительной тропы обратно в селение. И помнить не помнил ни о воинских навыках, ни о своём сане… ни о святом символе Разделённого Круга, которого, как ему было отлично известно, должна была как огня сторониться всякая нечисть.

О священном хорошо рассуждать за надёжными храмовыми стенами, под присмотром благих образов. А у берега ночного болота, где клубами переползает туман, где жутко таращится в глаза та самая нечисть, таращится и нисколько не собирается куда-либо пропадать, – поди-ка!..

… И только верный Мордаш точно врытый встал над упавшим хозяином, готовый, если понадобится, собой закрывать его от всех зол и опасностей мира.

Клещ едва-едва нашарил отлетевший костыль, ухватился для опоры за ошейник кобеля и начал вставать, когда его поддержала неизвестно откуда протянувшаяся рука, и, вскинувшись, старик обнаружил подле себя своего гостя.

– Вот видишь, почтенный старейшина, – сказал Волкодав. – Говорил я тебе, к сторонним людям без Мордаша лучше не выходи… Убедился теперь? А туда же, ещё спорил со мной.

Он улыбался. Летучая мышь сидела у него на плече и была чем-то весьма недовольна – беспрестанно шипела, норовя укусить хозяина за ухо. Ни дать ни взять сердилась, что не дали поучаствовать в какой-то весёлой забаве.

Присутствие рядом живого человека и, того паче, тёплая пёсья шерсть под рукой быстро разгоняли пелену потустороннего ужаса. Клещ метнул глазами в сторону ольшаников. Там никого не было. И всё-таки он еле совладал с прыгавшей челюстью:

– Этот… оборотень… Где?

– Не знаю, – сказал Волкодав. – Убежал, наверное. Народу-то, да с огнём!.. Пойдём, почтенный. А то внучки уже плачут, поди, – куда дедушка подевался…

Много позже, размышляя о происшедшем в ту ночь, старейшина Клещ сделает удивительную догадку. Он задумается о необъяснимом почтении, которое оказал прохожему человеку суровый Мордаш, никогда – ни прежде, ни после – не лебезивший перед чужими. Он вспомнит, как шёл с этим человеком по лесу и тот, не разыскивая тропы, вёл его к дому уверенно и спокойно, как будто зряч был в потёмках. Даже не споткнулся ни единого раза и ему, хромцу, не позволил. Тогда-то старейшина сопоставит необъяснимое с прозванием гостя – Волкодав – и поймёт наконец, от какого такого пса-оборотня в действительности удирали обитатели Овечьего Брода, а с ними жрецы.

Он ни с кем не поделится своим запоздалым открытием, но люди заметят, что в повадке старого Клеща прибавилось изрядно лукавства.

Вот только будет это ещё очень, очень нескоро…

У хранителя библиотечного чертога тин-виленского крепостного храма всё не убывало забот. Можно подумать, мало было ему язычника с рожей висельника и противоестественной тягой к чтению книг, что три года нарушал уединение хранилища мудрости, без конца разыскивая что-то на полках. Да ещё эта мерзкая летучая мышь, что повсюду сопровождала его и то пялилась из темноты, то устраивалась спать где-нибудь под потолком!!! Хранитель так и ждал, чтобы крылатая тварь однажды вознамерилась отведать его крови или, что ещё хуже, осквернила драгоценные фолианты. Некоторым чудом ни того, ни другого так и не произошло, – не иначе, благодаря заступничеству Младшего, милосердного покровителя знаний…

Когда варвар наконец распрощался и сказал, что более не придёт, хранитель вздохнул было с облегчением. Наконец-то и сам он, и его безмолвные подопечные, мерцавшие разноцветными корешками вдоль стен, ооретали долгожданный покой! Мысленно он даже успел нарисовать себе эту упоительную картину.

Благолепная тишина… новые книги в ящичках и пакетах, которые он привносит в тщательно хранимые списки, а потом каждую с бережным почтением водворяет на причитающееся место на полках… пушистый веничек из перьев для ежедневного обметания пыли – хотя какая тут пыль, в недрах крепости, вдалеке от каких-либо окон, под тяжёлым каменным сводом… Как прежде, будет изредка приходить Хономер, приводить с собой одного-двух жрецов Внешнего Круга – молодых, в одеяниях из серой ткани, чуть тронутой зелёным и красным. И те, едва смея дышать от благоговения, будут делать для Избранного Ученика какие-то выписки. А потом на цыпочках удаляться. И опять – безлюдье и торжественная тишина, единственно приличная, по мнению хранителя, для чертога овеществлённой премудрости, и вновь ничто не нарушает векового молчания книжных сокровищ… Всё правильно! Но на другой же день после того, когда варвар долистал наконец книгу Кимнота Звездознатца и, как обещал, избавил библиотечный чертог от своего назойливого присутствия, – хранитель поймал себя на том, что беспрестанно косится в дальний угол комнаты. Туда, где по-прежнему стоял дубовый, на века сработанный стол, а на нём… более не горела свеча, вставленная, дабы не капал воск, в широкий и пузатый, точно кружка, подсвечник. Стоило на мгновение задуматься, отвлечься – и в ничем не нарушаемой тишине начинал мерещиться исходивший оттуда, из угла, шорох страниц, изредка хмыканье, постукивание ногтя по твёрдому дереву, как бывало, когда наглый варвар вычитывал в книгах нечто, представлявшееся ему сомнительным… “Да что мне, недостаёт его, что ли?..” Вот так исполнялась для хранителя его заветная мечта последних трёх лет. Ну разве не насмешка судьбы?..

А ещё через несколько дней к нему явились… эти. Два обормота. Саккаремец и халисунец. Было похоже, они люто ненавидели один другого. Но на хранителя оба смотрели так, словно вышли на казнь и ему предстояло быть палачом.

– Святы Близнецы, чтимые в трёх мирах… – поздоровались они вразнобой.

– И Отец Их, Предвечный и Нерождённый, – подозрительно отозвался хранитель. – Зачем пожаловали?

– Книгу надо, – мрачно отрезал саккаремец. И замолчал, словно книга была на свете одна-разъединственная и хранитель по этому слову обязан был немедля принести требуемое.

– Зелхата. Мельсинского, – уточнил халисунец. И добавил, явно желая поддеть своего хмурого спутника: – Про Великий Халисун и всё такое.

Саккаремец покосился на него, словно собираясь немедля удавить. Однако промолчал.

– “Созерцание истории Саккаремской державы, равно как и сопредельных народов, великих и малых”… – привычно поправил хранитель. Он помнил все книги, доверенные его попечению: и где какая стояла, и как выглядела, и кто написал. Он строго осведомился: – Кто разрешил?

– Наставник, – ответствовали обормоты.

Хранитель невольно подумал об Избранном Ученике Хономере. Однако стоявшие перед ним парни настолько не походили на взыскующих жреческого сана, что он спохватился и понял: варвар!.. Вот кого следовало благодарить!..

Ему даже помстилось, будто тот беззвучно явился из потёмок хранилища и встал за спинами унотов, кривясь в насмешливой ухмылке… “За что караете, справедливые Братья?..” От расстройства хранитель не заспорил с горе-книгочеями, не попытался выжить их, как когда-то Волкодава, из чертога познания. Просто вынес парням творение вольнодумного учителя шадов и… почему-то нимало не удивился, когда они облюбовали тот же вековой стол в углу, хотя он был не единственный. Затеплили свечку…

Халисунец Бергай с обречённым видом придвинул к себе книгу, взглядом оценил её толщину – и горестно застонал про себя. Но всё-таки решился и открыл. На самой первой странице. Долго хмурился, вглядываясь в полузнакомые письмена чужой грамоты. Потом вполголоса, медленно прочитал несколько слов. Опять надолго умолк, с силой прижимая пальцем строку, словно та собиралась от него уползти…

Саккаремец Сурмал, даже в столь скромных пределах грамоту не постигший, поначалу молча злорадствовал, наслаждаясь страданиями наследного недруга. Вслух он, конечно, не говорил ничего, потому что тогда бы они неминуемо снова сцепились – и столь же неминуемо были бы отлучены новым Наставником от кан-киро уже навсегда. Но, оказывается, бездеятельное блаженство очень даже способно приесться. Весьма скоро Сурмалу надоело слушать, как Бергай мучительно медленно разбирает слово за словом. Надоело и втихомолку потешаться над ошибками, которые тот совершал. К тому же читал Бергай так, что Сурмал не мог связать услышанное воедино и вообще понять, о чём идёт речь. “О Богиня Милосердная, Хранящая-в-битвах!.. Почему этот скудоумный корпит и потеет, коверкая нашу благородную речь, а мне даже и того не позволено?.. Правду же бабушка говорила: со скуки – хоть меледу<Меледа – бесконечное и бессмысленное занятие. > в руки…”

Да, по какой-то причине бывший Наставник решил обойтись с ним гораздо суровее, чем с Бергаем!..

Мыслимо ли дожить, не спятив, какое там до конца книжищи, но хотя бы до завершения первой страницы?.. Сурмал подпёр голову руками и принялся рассматривать неровности потолка, который каменотёсы не стали ни выглаживать начисто, ни тем более красить, сохранив суровость природной скалы. С потолка взгляд саккаремца перекочевал на книжные полки. Сурмал вглядывался в резьбу, старался проследить ход древесных волокон… Потом и это занятие утомило его.

Хранителю чертога некогда было присматривать за обормотами. Он сидел на своём месте и по обыкновению занимался делом: вязал новую метёлочку для обметания несуществующей пыли. Он любовно соорудил пушистый султан, пристально следя, чтобы изгибы всех перышек были направлены в разные стороны, и теперь тщательно, виток за витком, приматывал получившуюся кисть к длинной струганой палочке.

Внезапный вопль, непристойный и невозможный в многолетней тишине библиотеки, заставил хранителя испуганно подскочить, выронив недоделанный веник. Нитка развилась – белые перья полетели в разные стороны.

– Убью!.. – вопил взбешённый халисунец. – Катись в свои плавни, пиявка болотная!.. И можешь дрыхнуть там хоть до второго Камня-с-Небес!.. Если только и его не проспишь!..

Саккаремец, успевший, оказывается, поникнуть на стол головой и начать тихонько посапывать, недоумённо таращил глаза. Кажется, он не особенно понимал, где это он и отчего столько крику. Но вот его взгляд прояснился. И тотчас вспыхнул опасным огоньком.

Хранитель, семеня, подошёл к обормотам и легонько стукнул осиротевшей палочкой по голове сперва одного, потом другого. Дюжие парни, готовые кинуться в драку, замерли и уставились на сухонького старичка.

– Тихо! – воздел палец хранитель. И пригрозил: – Будете галдеть – выгоню!

Но вот что странно: приводить в исполнение эту угрозу ему не хотелось. Совсем не хотелось.

Они ещё посопели, продолжая ненавидяще смотреть друг на дружку… Потом всё же уселись. Бергай снова придвинул книгу, которой в запальчивости едва не треснул Сурмала по голове. Нашёл пальцем строчку, на которой остановился. Разобрал несколько слов, объединённых общностью смысла. Перевёл про себя. Вполголоса выцедил вслух – медленно, запинаясь. И свирепо прошипел, обращаясь к Сурмалу:

– Повтори!..

В этот день свечка на их столе долго не гасла. И на другой день, и на третий. Хранитель проверял списки книг, протирал тряпочкой вощёное дерево полок… и радовался неизвестно чему.

Рассуждали поэты о чести… Читали стихи,

Высекавшие искры из самых бессовестных душ.

Были песни свободны от всякой словесной трухи

И на жертвенный подвиг немедленно звали к тому ж.

Лишь один опоздал поучаствовать в их торжестве.

А когда появился – заплакал: “Не дайте пропасть!

Я по злобе людской без вины обвинён в воровстве…

Поручитесь, прошу вас, что я неспособен украсть!

Среди белого дня надо мной разразилась гроза!

Неужели позволите, братья, втоптать меня в прах?..”

Но молчали поэты и лишь отводили глаза:

Ведь у каждого только одна голова на плечах.

Нет, конечно, любой обвинённого издавна знал.

И стихами его восхищался, и был ему друг.

И, конечно, никто не поверил, что этот – украл.

Но чужая душа, как известно, – потёмки: а вдруг?..

Уходили поэты, спокойствие духа храня,

Отвернувшись от слез: пусть во всём разберётся судья!

Им ещё предстояло назавтра стихи сочинять

О величии дружбы, о “жизни за друга своя”…

6. Светоч негасимый

Если бы всё происходило согласно задуманному, совершаясь ровно так, как мы себе предначертали, и в тот срок, который мы загодя установили, – жить на белом свете было бы, может, и менее интересно. Но зато – существенно проще.

Волкодав намеревался покинуть Овечий Брод спозаранку, как, в общем-то, надлежит всякому доброму путешественнику. Хорошо пускаться в дорогу утром: и день – длинный весенний день – весь впереди и весь твой, и Око Богов взирает с небес ясное и умытое, ещё не затуманенное созерцанием людских горестей и неправд… Напрасно ли у него дома тому, кто желал залучить в гости удачу, советовали пораньше вставать?

Однако после ночной беготни и жуткой встречи возле болота никто в погосте даже не помышлял высовываться из дому прежде надёжного солнечного восхода. И даже потом – с весьма изрядной осторожностью: мало ли что!.. Волей-неволей пришлось Волкодаву чуть не до полудня сидеть во дворе у старейшины, расчёсывая конской щёткой ластившегося к нему Мордаша. И только когда божественная упряжка вывезла солнце к высшей точке небес и Овечий Брод начал опасливо шевелиться – венн окончательно распростился с хозяином и хозяйкой. Вскинул на спину мешок, где помимо прочего лежали в узорном берестяном коробке неусыхаемые дорожные хлебцы, – и теми же воротами покинул пределы погоста. Старейшина провожал его, держа в руках уздечку. Здесь верили: всё, что имеет отношение к лошади, любезно могучему Богу Коней, а значит, обладает способностью изгонять зло.

Дошагав до росстаней, Волкодав оставил по левую руку уже пройденную дорогу и пустился направо. Овечий Брод, как явствовало из его названия, стоял над речушкой; дорога плавно огибала тын и сразу начинала спускаться вниз, к журчащей воде. Осенью здесь действительно прогоняли овечьи стада, и дорога была прорезана в высоком песчаном обрыве, чтобы животным и людям не приходилось одолевать крутизну. Сыпучий песок тёк вниз с обочин, становившихся всё выше. Он обнажал корни сосен, и они корявыми пальцами торчали наружу, силясь удержать ненадёжную ускользающую опору.

А вот речка, открывшаяся Волкодаву внизу, мало соответствовала мощи обрыва. Белый ручей, через который венну доводилось прыгать в облике пса, и тот был полноводней. А эта речушка, гордо именовавшаяся Порубежной, на самом деле представляла собой скопище луж, дремотно перетекавших одна в другую. Квакали проснувшиеся лягушки, торчали обломанные прошлогодние камыши… Русло загромождали стволы упавших деревьев, сучья и мусор, принесённый полой водой, а пойма была сущее болото, густо заросшее местным отродьем ракитника… Наверное, где-то выше понемногу задыхались родники, питавшие Порубежную. Или обрушился такой же песчаный склон, где не смогли более удержаться даже цепкие сосны, – и усмирил в своих тяжких объятиях некогда норовистую реку, через которую в давние времена был разведан один-единственный брод.

Теперь этот брод сохранился только в названии погоста. Нынче на его месте речку можно было перейти, вовсе не замочив ног: от берега до берега ещё сто лет назад перекинули мост. И перекрывал он даже не говорливый проток из одной лужи в другую, а всё пойменное болотце. И длиной-то был всего в десяток мужских широких шагов-Тем не менее границы следует уважать, ибо некогда каждая, может быть, разделяла миры. И Волкодав перешёл мостик, не посмеявшись над нынешним ничтожеством Порубежной.

Перешёл – и двинулся дальше.

Туда, где, отгороженное обширным лесом и последними складками предгорий, лежало Захолмье.

По своим первоначальным прикидкам он должен был выйти к озёрам ещё четыре дня назад.

Его путешествие, можно сказать, толком не успело начаться, а он уже сильно сбился с распорядка, вроде бы очень тщательно высчитанного. Что же в этом хорошего? Волкодав отлично помнил, как они с Эврихом прикидывали свой путь к Тилорнову островку и назад, – и по всему выходило, что вернуться они должны были ещё до конца лета. И ведь денег – в точности как теперь – было достаточно. И дорога известна. Тоже в точности как теперь. А на деле времени минуло?..

И Волкодав шёл очень быстро, стараясь наверстать случившуюся задержку. И мысленно обещал себе впредь, насколько это от него будет зависеть, подобного не допускать. Чтобы потом снова не пришлось качать головой, вспоминая собственное корпение над картой: “отсюда досюда… а потом ещё отсюда досюда…” – и всё только для того, чтобы как из худого мешка посыпались всякие непредвиденные случайности и наконец – бац! – все расчёты прахом пошли.

Нет уж! Ничего у меня прахом на этот раз не пойдёт. Всё будет по-моему. И Панкела найду, и на Ракушечном берегу побываю, и в Беловодье вернусь…

Волкодав очень хорошо представлял себе знакомый дом, возле которого подрастали, превращались из прутиков в справные деревца молоденькие яблоньки. Там ждали венна друзья. Тилорн, Ниилит, мастер Варох с внучком Зуйко… Может быть – Эв-рих, если только непоседа-аррант не отправился в новое путешествие…

Вот только, спрашивается, чего ради я туда так бегу?..

Всякий раз, когда Волкодаву доводилось некоторое время ночевать не абы где, а под дружеским кровом, у людей, которые располагали его к себе и сами, кажется, успевали за что-то его полюбить, он помимо воли начинал примериваться к этому дому, мысленно прикидывая: а смог бы я здесь жить? В смысле, не на месяц и не на два, – на всю жизнь задержаться? Каждый день выходить из этих дверей, видеть перед собой это поле и огород? С этими людьми глазами встречаться?..

Иногда он был уверен, что нет. Иногда ему казалось, что смог бы.

Ну а в Галираде беловодском? Чего ради я туда не чуя ног тороплюсь? Кому я там особо-то нужен?.. Уж прямо не обойдутся?..

То, что собственноручно выстроенная изба в Беловодье тоже никогда не станет для него домом, Волкодав понимал совершенно отчётливо. Да, там обрадуются ему. И он обрадуется, ступив на порог. Да, там ему всегда найдётся место под кровом и за столом. Но это – не ДОМ.

Дом… Как же ясно он видел его. Яблони в цвету, клонящие розовые ветви на тёплую дерновую крышу. Пушистый серый пёс, дремлющий на залитом предвечерним солнцем крыльце. Дорожка между кустами малины, утоптанная босыми ногами детей. И женщина, выходящая из дому на крыльцо. Эта женщина прекрасна, потому что любима. Она вытирает мокрые руки вышитым полотенцем и зовёт ужинать мужчину, колющего дрова…

Его женщина. Его дети. Где они? Где их искать?

Встретит он их на этом свете – или поймёт наконец, что взлелеял пустую мечту?..

Почти семь лет он тешился мыслью, что женщина будет облачена в красно-синюю понёву с узором, означающим, что она взяла мужа из рода Серого Пса. Но, когда возле веси Пятнистых Оленей выросла новая кузница и девушка-славница стала по вечерам относить мастеру ужин, – Волкодав понял, что и тут ошибался…

Незачем больше являться туда в пёсьем обличье, позволявшем ему отыскивать Оленюшку, где бы она ни была. Незачем и в человеческом облике приходить, как он собирался после возвращения в Беловодье. Чего ради зря беспокоить тех, кому ты не нужен?..

Но тогда – куда?

Или, может, я до того уже пропитался пылью дорожной, что вовсе утратил способность корни пускать? Так и буду странствовать неизвестно зачем, точно перекати-поле, ветром гонимое, пока где-нибудь в землю не лягу?..

Всякого человека время от времени посещают горькие мысли о бесполезности прожитой жизни и о тщете дальнейших усилий, и Волкодав не был исключением. И он давно понял: подобные думы – не от благих Богов, любящих Своих земных чад. Случается, светлые Боги ниспосьшают и сомнения, и совестные зазрения – чтобы одумался человек и свернул с неправой дороги на правую. Бывает, неслухов Они и наказывают, но наказывают по-родительски, без жестокости, только вразумления ради. А вот так – зря уродовать душу, отнимая волю и силы? Нет. Не от них это. Это нашёптывают холод и смерть, и грех человеку подолгу вслушиваться в их голоса. Не то можно додуматься до чего-нибудь вовсе уже непотребного. Вроде того, например, что всякий младенец, только-только родившись, тем самым уже начинает неостановимое движение к смерти, а значит, всё тщетно – и стремления, и свершения, и любовь…

Нет уж! Гнать следует подобные мысли, пока не дали они ядовитых ростков.

Надо исполнить то, что когда-то ещё себе положил. Побывать на Тилорновом островке. Достичь Беловодья…

А там посмотрим.

После мостика через Порубежную дорога пошла на подъём, и Волкодав прибавил шагу, усилием тела выжигая в себе все неподобные мысли. Вечером он устроит привал. И вытащит из мешка баснословную книгу. О чужом мире и приключениях тамошних Богов, чьи имена всё никак не укладывались у него в памяти.

Это тоже помогает гнать от себя ядоносные мысли…

На излёте ярильных ночей, когда наступает пора умеривать благое любострастие и возвращаться на обычные жизненные круги, молодые венны – а с ними и люди зрелые, но не избывшие в душе задора и озорства, – предаются бесчиниям.

Если лукавые игры девчонок и парней возле костров можно назвать отрицанием повседневных любовных обычаев, но таким отрицанием, которое на самом деле их подтверждает, – так и бесчиния суть временный отказ от всего, что в обычные дни направляет поведения человека. И, конечно, отказ этот совершается не затем, чтобы хоть немного отдохнуть от опостылевших установлений. Нет! Скорее ради того, чтобы доказать и себе самим, и всем, способным увидеть, – какая воцарится неразбериха, если праматеринские, прадедовские установления окажутся однажды отринуты. В самом деле, это что же получится, если венны, испокон веку не страдавшие от покраж, позабудут разницу между своим и чужим? Если, к примеру, усомнятся, где следует хранить кормилицу-соху: то ли в сарае, то ли на крыше избы?.. Да ещё и не своей, а соседской, потому что соседская показалась удобней?.. Если топоры начать складывать не где всегда, а в колодец? Если разобрать поленницу и заново воздвигнуть её на чьём-то крылечке, прямёхонько перед дверью?..

И, так-то хозяйствуя на соседском дворе, ты отчётливо знаешь: в это самое время кто-нибудь натягивает у тебя над порогом верёвку. Чтобы никто не остался обойдённым весёлыми неожиданностями поутру. Или тихо, но тщательно конопатит входную дверь дома. Или, подманив простоквашей прожорливого кота, скармливает ему вместе с угощением нечто такое, отчего смирный мышелов начинает метаться как угорелый и завывать, словно ему наступили на хвост, и вот тут-то самое время его запустить через дымовое отверстие в крыше большого общинного дома, чтобы он до утра радовал громкими песнями и полётами со стенки на стенку всех его обитателей. В том числе важную болынуху, властную предводительницу рода, вольную – в обычное время – кого угодно хоть и за ухо взять…

Так поступают во всех веннских родах, и Зайцы каждую весну занимаются тем же.

Зайцы носят своё прозвание оттого, что когда-то давно их будущая праматерь, собирая грибы, забралась слишком далеко в чащу и оказалась на пути лесного пожара. И худо бы ей пришлось, не подоспей неизвестно откуда изрядный заяц-русак. Подскочил он к девушке – и повёл её прочь от беды, оглядываясь, останавливаясь и ожидая, пока она добежит. Повёл не туда, куда спасалось остальное зверьё, но она поверила. И открылось им малое озерко под защитой большой гранитной скалы, – десять таких пожаров пересидеть, волоса не опалив… А как отбушевал палючий огонь – тут-то заяц кинулся оземь, обернулся молодым статным мужчиной… С того пошёл род.