read_book
Более 7000 книг и свыше 500 авторов. Русская и зарубежная фантастика, фэнтези, детективы, триллеры, драма, историческая и  приключенческая литература, философия и психология, сказки, любовные романы!!!
главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

Литература
РАЗДЕЛЫ БИБЛИОТЕКИ
Детектив
Детская литература
Драма
Женский роман
Зарубежная фантастика
История
Классика
Приключения
Проза
Русская фантастика
Триллеры
Философия

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ КНИГ

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ АВТОРОВ

ПАРТНЕРЫ



ПОИСК
Поиск по фамилии автора:

ЭТО ИНТЕРЕСНО

Ðåéòèíã@Mail.ru liveinternet.ru: ïîêàçàíî ÷èñëî ïðîñìîòðîâ è ïîñåòèòåëåé çà 24 ÷àñà ßíäåêñ öèòèðîâàíèÿ
По всем вопросам писать на allbooks2004(собака)gmail.com





7. Не покидай меня

Оленюшка чувствовала себя никому больше не нужной. Странное и печальное было это ощущение. Совсем недавно жила ведь себе дома и была всеми любима… надежда большого дружного рода, его гордость и продолжение. “Променяла!” – на прощание сказала ей мать. Сказала без гнева, без озлобления, просто с горечью, но была эта горечь хуже крика и ругани. Так она могла бы приговорить, выкидывая вещь, задорого купленную на торгу, с любовью принесённую в дом… и тут-то оказавшуюся порченой, ущербной, ни к чему не пригодной. Вот и дочь враз ощутила себя негодной, неблагодарной, бездельной… посрамлением и предательницей родного дома, где за неё каждый рад был жизнь положить… Чем, спрашивается, отплатила?
Теперь они с Шаршавой жили у Зайцев, и здесь с ними все были ласковы, но… могло ли тепло здешней печи сравниться с домашним? Здесь даже в хлеб добавляли иные травы, чем дома, и душевная боль окрашивала непривычный вкус горечью. Одним из самых страшных веннских проклятий было пожелание всю жизнь есть хлеб, не матерью испечённый…
Оттого Оленюшка почти каждую ночь просыпалась от ужаса. Во сне она получала известия о кончине родителей. И о том, что перед смертью, прощаясь с белым светом, сторонами Земли и иным прижизненным окружением, они называли по именам всех своих детей… кроме неё. Или вовсе обращали к блудной дочери слово обвинения и упрёка. А горестную весть Оленюшке приносил не родич, даже не свойственник, – захожий незнакомый человек. И рассказывал, не ведая, с кем говорит, да ещё и присовокуплял к родительскому обвинению своё. И Оленюшка, выслушивая, не смела объявить о себе, будто от этого что-нибудь могло измениться…
… И просыпалась, как бывает всегда, когда привидевшееся становится невыносимым. Вот только облегчённо перевести дух – “Ох же ты, хвала Старому оленю, это было не наяву!..” – не получалось. Потому что в подобных снах отражается правда, великая и страшная правда, которую человек, бодрствуя, далеко не всегда решается допустить в своё сознание и напрямую осмыслить.
И – вроде бы удивительно, а вдуматься, так и не очень! – в этих Оленюшкиных снах никогда не появлялся Шаршава. И правда, а что ему появляться? Свои дни он проводил в кузнице, что-то показывая кузнецам Зайцев и сам у них чему-то учась. А вечерами… вечерами для него никто не существовал, кроме милой Заюшки и двух маленьких девочек, которых люди понемногу уже привыкали называть Щегловнами. На что ему ещё и названая сестра? Верно, в жуткую ночь ухода из дому он очень поддержал её и утешил. Но что значит одна ночь, пускай даже такая, когда впереди целая жизнь, да и позади кое-что осталось?
“Ладно, – с горечью думала Оленюшка. – У Зайцев ведь нам не век вековать. Станем уходить – тут-то понадоблюсь…”
Их с Шаршавой, ясное дело, никто не гнал за порог, да и, надобно полагать, не погонит. Но столь же ясно было и то, что навсегда они в гостеприимном роду не останутся. Не будут Зайцы бесконечно привечать у себя двоих отступивших от родительской воли, два позорища некогда славных семей. Иначе получится, будто для них тоже мало что значат установления пращуров. И кто ж тогда придёт бус просить у их дочерей? Кто примет в женихи парней из подобного рода?.. Какая вообще им может быть вера?..
Должно быть, оттого Оленюшке всё никак не удавалось войти в круг хозяйственной жизни. Нет, её не отталкивали, не обижали недоверием. Просто она всё время чувствовала, что она здесь не своя. Гостья – и только. А значит, не ей месить тесто, не ей готовить еду и мыть горшки с мисами, не ей шить, ткать, вязать, доить коров, кормить поросят…
Оленюшке, отроду не приученной сидеть сложа ручки, вынужденное безделье было едва ли не тяжелее всего. Как она завидовала Шаршаве, которого местный кузнец с радостью допустил к себе в кузню! И почему мужчины так легко забывали друг ради друга какие угодно обычаи – чего в женском кругу отродясь не водилось и вряд ли когда-нибудь поведётся?..
В конце концов, отчаявшись, Оленюшка набрала никому не нужных верёвочных обрезков, оставшихся от починки рыболовных снастей, ушла на берег говорливого Крупца и уселась под берёзами плести сеточки. Может, сгодятся кому хоть лещей в коптильне развешивать!
Здесь, возле речки, в надвигавшихся сумерках жужжали немилосердные комары, и девушка затеплила дымный маленький костерок – отгонять кровососов. Пёс, увязавшийся за нею из деревни, погулял туда и сюда в рощице, на всякий случай оставляя друзьям и соперникам свои метки, потом подошёл к Оленюшке и улёгся поблизости. Его толстую, плотную шубу комары прокусить не могли и садились только на морду. Время от времени кобель неторопливо смахивал их лапой.
Сплести сеточку – нехитрое дело… Самых простых способов Оленюшка навскидку знала не менее дюжины. Это если вязать только очень немудрёные узлы. А ведь есть и позаковыристее, такие, что разнесчастная вроде бы сеточка для копчения превращается в узорное кружево, в котором, оказывается, вроде бы уже и не грех поднести вкусную рыбину или гуся болынухе соседнего рода. Насколько Оленюшка успела заметить в кладовках, у Зайцев, славившихся плетением корзин, красиво связанных сеточек вроде бы не водилось. Что ж! Чего доброго, может, понравится кому изделие её рук, захотят ещё наделать таких. А может, наоборот, дождутся ухода задержавшихся гостей и всё выкинут потихоньку, чтобы случайно не задержалось под добрым кровом их с Шаршавой злосчастье…
Оленюшка затянула последний узелок, довершавший череду ровных верёвочных шестиугольников. “Ну как есть выкинут. Никому-то не нужна…” – и сердито зажмурилась, ткнувшись носом в рукав и чувствуя, как впитываются в полотно слезы. В полотно, совсем недавно матерью сотканное. С любовью сотканное, доченьке-невесте на добро и удачу…
А когда Оленюшка подняла голову, в двух шагах от неё, уютно подобрав ноги, сидела на тёплом пригорке незнакомая женщина. Красивая женщина в уборе замужества… красивая и совсем молодая, моложе матери Оленюшки. Такая, что её старшим детям могло теперь быть лет десять-двенадцать. Она молча смотрела на Оленюшку и слегка улыбалась ей, словно родственнице или милой подруге, очень любимой, но давно не виденной. И… сама она казалась Оленюшке смутно знакомой… Так знакомой, словно встречала она когда-то не её, но её брата родного, очень похожего. Брата… Или сына, к примеру… Вот тут Оленюшка приросла к месту и почувствовала, как волосы на затылке начал приподнимать ледяной сквознячок.
Почему ей подумалось о сыне?
Что-то неправильно! Что-то не так! Что именно, она ещё как следует не понимала, но во рту пересохло, и язык вовсе не поворачивался произнести вежливое приветствие. Женщина была из веннов, но не Зайчихой. На её понёве чередовались зелёные и чёрные клетки, а знаки рода… Оленюшка присмотрелась к праздничной прошве понёвы, разукрашенной алым и белым узором, торопясь увидеть нужные приметы и должным образом приветствовать женщину, пока та не укорила её за невежливость…
И до неё сразу дошло, что же было неправильно.
И, как водится, странность, которую она только что не в силах была истолковать, обрела сразу несколько объяснений. Во-первых, совершенно не встревожился пёс, – а Оленюшка уже убеждалась, каким он был сторожем. Во-вторых, женщина сидела в свежей молодой травке, но зелёные стебельки кругом неё не были примяты, не хранили неизбежных следов, и что-то уже подсказывало, – когда она встанет и удалится, понять, где сидела, будет нельзя. А в-третьих… Оленюшкин костерок, куда она нарочно положила травы и гнилушек, в бледных весенних сумерках почти не давал света, больше дымил, но язычки пламени всё-таки прорывались… и вот женщина чуть повернула голову, и огонь на миг отразился в её глазах, заставив их вспыхнуть двумя озерками бирюзы.
Не как у человека…
… А как у…
И всё встало на место. И пропал страх. И сделалось ясно, отчего женщина казалась смутно знакомой. Оленюшка торопливо поднялась на ноги и низко, рукою коснувшись земли, поклонилась неожиданной гостье:
– Здрава буди… государыня свекровушка. – В самый первый раз она выговорила заветное слово, и выговорилось оно удивительно легко, радостно и свободно, так, что Оленюшка даже улыбнулась. – Прости бестолковую, что не сразу узнала тебя.
Женщина тоже улыбнулась и ответила ласково:
– И ты, дитятко, невестушка, здравствуй. Что, несладко тебе?
Оленюшка опустила было глаза, разом стыдясь и отчаянно желая всё поведать про свои горести, но тут же вновь вскинула взгляд, опасаясь, как бы чудесная пришелица не растаяла в жемчужной пелене, кутавшей речной берег. Да и что ей рассказывать? Сама всё знает, поди. И вместо жалоб Оленюшка с лихой отчаянностью махнула рукой:
– Да я-то что… Сделай милость, государыня, про него расскажи!
Но её собеседница лишь едва заметно кивнула – потом, мол, погоди – и спросила ещё:
– Знаю, несладко… Домой не хочешь ли? Назад? Чтобы всё сталось, как прежде?
Её глаза, только что сверкнувшие звериными огоньками, вновь были совсем человеческими. Мудрыми, печальными и… всемогущими.
У Оленюшки даже голова закружилась. Как прежде!.. Объятия матери… родное тепло… дом! Что-то уверенно подсказывало ей – “государыне свекро-вушке” дана была власть заставить её судьбу заново изменить русло. Зря ли сумерки словно бы не касались её – одежда и тело явственно хранили отсвет нездешнего солнца, кутавшего женщину едва заметным, мягким сиянием.
– Не хочу я назад, госпожа моя… – ответила Оленюшка совсем тихо. – Не могу я Шаршаве женой быть. Пускай Заюшку свою любит… – И тут из глаз полилось, но не тем детским обиженным всхлипом, который она только что утирала, а сущим неудержимым потоком. Оленюшка опустилась перед дивной гостьей на оба колена: – А ты сделай милость, скажи, не томи… с твоим сыном свижусь ли ещё?
– Свидишься, дитятко, – ответила женщина. Всего только два слова, но, оказывается, насколько по-разному можно их произнести! Можно – как будто обещая назавтра радостный праздник. А можно и так, как довелось услышать Оленюшке. Так, что она сразу увидела перед собой нелёгкий, быть может, горестный путь… и встречу, которая – как знать? – не окажется ли коротким мгновением перед тьмой вечной разлуки?..
– Скажи ещё, государыня… – взмолилась она. Но до конца договаривать не понадобилось. Дивная гостья снова поняла всё, что она собиралась сказать.
– Сумей только узнать его, – словно бы издалека прозвучал её голос. – Да по имени назвать верно…
Оленюшка потянулась было к ней – спросить, что же это за имя. Но ощутила лишь тёплое прикосновение ко лбу, как поцелуй. Женщина, завершившая своё земное странствие почти двадцать лет назад, удалилась так же внезапно и незаметно, как появилась.
Значит, всё исполнила, для чего приходила.
И снова их было лишь двое на речном берегу – Оленюшка да пёс… И светились в полутьме белые стволы берёз, словно врата на пути, который предстояло одолеть.

Глыба плыла сквозь чёрную пустоту, не разбавленную, а лишь подчёркнутую крохотными искрами звёзд, и казалась ещё черней окружающей черноты. Сравнивать было не с чем, но чувствовалось, что глыба громадна. Она величественно поворачивалась кругом, давая рассмотреть себя с разных сторон. Местами она казалась оплавленной, но там и сям торчали зловеще иззубренные утёсы, а местами виднелись резкие, изломанные сколы. В свете звёзд их глубокая чернота отливала холодной радужной синевой. Сколы выглядели только что нанесёнными, хотя на самом деле могли насчитывать и тысячи лет. Так мертвец, найденный в глубине медных выработок через полвека после кончины, кажется усопшим только вчера.
Ничто не выдавало скорости движения глыбы, и лишь когда одна из звёзд начала всё явственней увеличиваться впереди, стало понятно, что небесный камень нёсся с чудовищной быстротой. И ещё сделалось заметно, что это был не совсем камень. Лучи крохотного далёкого солнца не могли породить сколько-нибудь заметного тепла, но тем не менее чёрные скалы затуманились паром. Так курятся куски льда, оказавшиеся на весеннем припёке. Только, наверное, здесь был не обыкновенный водяной лёд, а замёрзшие воздухи, неведомо где и когда сгустившиеся и застывшие на непредставимом морозе. Чем ярче разгоралась близившаяся звезда, тем плотнее делался пар. При этом его струйки и облачка оставались такими тонкими и невесомыми, что даже свет делался для них вещественной силой, наподобие ветра отдувая испарения глыбы назад и образуя из них длинный, перистый, призрачно светящийся хвост…
Между тем близившаяся звезда обретала облик громадного, коронованного золотым пламенем, нестерпимо сияющего клубка. Глыба-пришелица облетала его по широкой дуге, и поэтому гораздо ближе к ней оказывался другой шар, доверчиво плывший навстречу из чёрных ледяных бездн, – голубой, в белёсых разводах, сквозь которые смутно проступал казавшийся знакомым рисунок. Этот шар тоже светился, но не как звезда: его сияние не обжигало, оно было мягким, ласковым, некоторым образом живым…
Солнце сходило с ума, оно бушевало, простирая огненные языки, силясь сбить с пути чёрную стрелу, нацеленную прямо в сердце ничего не подозревающего мира. Зубчатые острия, напоминавшие чудовищные бастионы и башни, на глазах оплывали и испарялись, вскипая освобождёнными облаками. Окутанные туманом равнины (а может – непомерные обрывы? как разобраться, где верх, где низ?..) в полном безмолвии покрывались паутинами трещин, трещины углублялись, быстро становясь пропастями, потом пропасти делались уже совершенно бездонными, ибо сквозь них начинали проглядывать звёзды, и вот уже в сердце голубого шара нёсся не один камень, а целый рой гигантских обломков, готовый разлететься, но ещё удерживаемый вместе силами взаимной тяги, присущими летучим горам.
Между тем звёзд уже не было видно – всё заслонила безбрежная голубая чаша материков и морей, распахнувшаяся впереди…

Волкодав успел понять, отчего рисунок океанов и суши с самого начала показался ему знакомым. Это был его собственный мир: зря ли он столько раз жадно рассматривал и перерисовывал в библиотечном чертоге его очертания. Его мир. И выглядел он в точности так, как рассказывал звёздный странник Тилорн, видевший его извне. Ещё Волкодав успел с ужасом сообразить, что вот сейчас чёрная гора-с-небес ударит прямо в белое, голубое, тёплое… навеки изуродует его, изменит живой облик…
Но за миг до неизбежного удара видение, или сновидение, или как там его назвать, прекратилось самым неожиданным образом. Оборвалось и унеслось прочь, смытое добрым ведёрком холодной морской воды, обрушившейся на лицо.
– Да очнись же ты, скотина нечёсаная! – прорычал в самое ухо голос, тоже показавшийся странно знакомым. – Открывай глаза, вражий сын, Хёггово семя, несчастье всей жизни моей!..
Открывать глаза Волкодав не желал. Ему хотелось назад, в оборванное видение. Он был уверен, что способен что-то сделать, как-то помочь… что ещё мгновение-другое – и он догадается и предпримет необходимое…
Никто ему этих мгновений давать не желал.
Он попробовал отвернуться от безжалостно тормошивших рук, но убрать голову не удалось. Новый горько-солёный водопад бесконечно заливал ему ноздри и рот, не давая дышать, и, похоже, он выдал себя, совершив какое-то движение.
– Ага! Ага!.. – хором закричало уже несколько голосов, по крайней мере два из которых он точно узнал, только никак не мог вспомнить имён.
Водопад прекратился, но нос немедленно стиснули жёсткие заскорузлые пальцы, а когда Волкодав дёрнулся и непроизвольно открыл рот, самый первый голос вновь выругался и обрадованно приказал кому-то:
– Лей!!!
Прямо в горло тут же полилась густая тепловатая жидкость, невероятно омерзительная на вкус. Глотать “это” или попросту задохнуться – неизвестно, что было хуже. Волкодав подавился и закашлял, корчась на мокрых качающихся досках. Он хотел высвободить голову, но её стискивали крепкие ладони, а у него самого сил совсем не было. И он поневоле глотал – а ещё больше вдыхал – липкую тёплую дрянь, от которой все кишки тотчас скрутила жестокая судорога. Когда же он понял, что вот сейчас умрёт окончательно – если не от удушья, так от отвращения, – мучители наконец выпустили его, и он получил возможность дышать.
Его снова окатили водой, смывая растёкшуюся по лицу гадость, и Волкодав открыл глаза. Всего на мгновение, потому что солнце, радужно дробившееся в мокрых ресницах, жалило глаза гораздо больнее, чем то косматое в черноте, из видения, казавшееся нестерпимым. Впрочем, он успел увидеть вполне достаточно. Даже больше, чем ему бы хотелось. Гораздо больше… И самое худшее, что это-то был уже не сон, а самая что ни на есть явь.
Он лежал на палубе сегванской “косатки”, на носу, и небесную синеву над ним загораживал надутый ветром парус. Очень знакомый парус древнего, благородного и простого рисунка – в синюю и белую клетку. Блестел наверху маленький золотой флюгер… А поближе паруса, который Волкодав предпочёл бы до самой смерти не видеть, были лица склонившихся над ним людей, и эти лица тоже никакой радости ему не доставили. Потому что в одном из них только дурак или слепой не признал бы Аптахара. Изрядно поседевшего и постаревшего, но всё равно Аптахара. А второй – второй был не кто иной, как Шамарган.
Волкодав молча пошевелился и понял, что руки у него не связаны. Это вселяло некоторую надежду.
– Ишь, волком смотрит, – хмыкнул Аптахар. – Значит, вправду очухался!
Шамарган же насмешливо поинтересовался:
– Что, однорукий? Проспорил? Смотри, как бы тебе самому вместо меня рыбам на корм не пойти…
– Если только этот молодчик обоих нас Хёггу под хвост живенько не загонит, – не спуская глаз с Волкодава, хмуро отозвался Аптахар. Венн только успел задуматься, что же именно высматривал старый вояка, когда сегван вдруг ухватил его за шиворот и, с неожиданной силой перевернув, поволок, как мешок, к борту. – Давай! Блюй давай, говорю?
Волкодав, к которому едва-едва возвращалась способность в полной мере ощущать своё тело (не говоря уж про то, чтобы им хоть как-то владеть), с искренним изумлением осознал, что приказ блевать относился к нему. Осознал – и сразу почувствовал, что мерзкое пойло, которого его против воли заставили наглотаться, повело себя в его внутренностях непристойно и нагло. Вместо того, чтобы впитаться и рассосаться, как то вроде бы положено всякой порядочной жидкости, тошнотворная слизь, наоборот, что-то высасывала из его и так замордованного тела, что-то вбирала в себя!
И вот, насосавшись, – должно быть вытянув из Волкодава последние соки, – проглоченная гадость явственно запросилась наружу…
Или это его просто замутило от корабельной качки? Мореходом он всегда был никудышным…
Оказавшись возле борта, венн хотел приподняться на колени, чтобы хоть голову свесить наружу, но без помощи Аптахара с Шамарганом не смог даже и этого. По телу разливалась парализующая боль, бравшая начало глубоко в животе. Волкодав только тускло отметил про себя, что старый сегван – вот уж кто был мореплаватель прирождённый – подтащил его к подветренному борту “косатки”, дабы по возможности меньше замарать славный корабль… Всё же венн как-то умудрился навалиться грудью на бортовую доску, увидел совсем близко вздымающуюся зелёную воду… и в строгом ладу с этим движением его кишки окончательно скрутились судорожным пульсирующим винтом – и тугим комом устремились через горло наружу. Он успел удивиться тому, как много он, оказывается, сумел проглотить. Рвота длилась и длилась. Просто невероятно, сколько, оказывается, может извергнуть из себя человек. Ещё он слегка удивился тому, что из него резкими толчками выливалась самая обычная жидкость, – ему отчего-то казалось, будто Шамарганово пойло должно было покинуть его этакой сплошной студенистой змеей… Потом в глазах опять потемнело, венн беспомощно обмяк на палубных досках. Внутренности ещё продолжали сокращаться и трепетать, но это трепыхание постепенно сходило на нет. Волкодав свернулся возле борта, подтягивая колени к груди, – облезлый больной пёс, притихший в укромном углу. Ему было всё равно, кто на него смотрит. И как всё это выглядит со стороны.
Собственно, ничто больше не имело значения.
Станут, значит, с рук на руки передавать… Гостя дорогого от деревни к деревне, через весь Озёрный край… Как же… Вот тебе и спокойное путешествие в Беловодье, вот тебе и дорога, выверенная по картам… Ещё располагал сидел, в какой день сколько пройти… Опоздал, сам на себя обиделся… Места занятные сворачивал посмотреть… вроде Зазорной Стены… Эвриху рассказывать собирался… Чуть не сам посягал книгу писать… Ну и что? Получил?..
“Косатка” шла на север. Туда, где, придавленные расползшимися ледниками, стыли в вечных туманах некогда благодатные Острова – родина сег-ванского племени. Волкодав лежал на палубе возле мачты, слушал разговоры мореплавателей и помалкивал.
Жизни по-прежнему было очень мало дела до книжных премудростей, постигаемых в тишине и безопасности библиотечных чертогов. Миром правили древние и простые в своей мощи стремления. Плотское желание жить. Желание обладать и продолжаться в потомках. А ещё – смутно осознаваемая идея равновесия и воздаяния, всего чаще проявляющая себя у людей как закон мести…
Открыв глаза в самый первый раз, Волкодав успел понять, что находится на корабле Винитара. Когда он затем увидел кунса (весьма мало изменившегося за прошедшие несколько лет – как, собственно, и бывает с людьми, властвующими в первую очередь над собой), он едва удержался, чтобы не попрекнуть его сговором с Хономером, Панкелом и кем там ещё. Но удержался и не попрекнул. Ибо давно привык ничего не делать и тем более не говорить по первому побуждению, и старая привычка сработала даже посреди беспорядка, в котором пребывали его тело и разум.
Теперь-то он понимал – дай он в те мгновения волю своему языку, потом ещё пришлось бы просить кровного врага о прощении. За несправедливый навет. На самом деле Волкодав это уразумел очень быстро. Когда разглядел совсем рядом с собой свою котомку и, главное, – рукой можно достать, а руки не связаны – ножны с Солнечным Пламенем. И Мыша, нахохлившегося на треугольной кожаной петельке.
“Мы идём к острову Закатных Вершин, – сказал ему Винитар. – Там мой дом. Думается, это подходящее место, чтобы завершить нашу вражду”.
Вот так. Отвечать не хотелось, да и что тут ответишь? – и Волкодав промолчал, только кивнул. Их с Винитаром вражда могла завершиться только одним способом. Поединком. Божьим Судом. Ибо, когда нет простого счёта взаимным обидам, счёта, подлежащего ясному истолкованию по законам, одинаковым, в общем-то, у всякого племени, – совета испрашивают у Богов. И в этом также сходятся все Правды, присущие народам земли. У одних – ныне принятые. У других – бытовавшие давным-давно, почти позабытые, но воскресающие грозно и властно, когда речь заходит не о скучном обыденном разбирательстве, – о чести…
Волкодав так ничего кунсу и не сказал. Не потому, что непременно собирался его убить, а значит, не должен был с ним разговаривать. Просто у него дома полагали, что разговаривать есть смысл там и тогда, когда что-то неясно и следует обсудить. А если обсуждать нечего и осталось лишь ждать, а потом действовать, – так чего ради попусту молоть языком?
Винитар тоже ничего не стал ему объяснять. Не стал рассказывать, как едва заставил себя отпустить живыми Хономера с кромешниками. Наверное, предполагал, что Волкодав станет слушать разговоры его людей и со временем сам всё поймёт. А может, ему было попросту всё равно…
Несколько дней венн пребывал в довольно странном состоянии: пока лежишь смирно и не пытаешься шевелиться – кажется, вот сейчас встанешь и горы свернёшь. А попробуй хоть голову приподнять, и становится ясно, что ты беспомощен, как новорождённый котёнок. Вот что получается, когда дух совсем уж было изготовился вылететь из тела и был удержан, можно сказать, за хвост! Немалое время требуется ему, чтобы водвориться назад и упрочиться в едва не покинутой оболочке. Тут поневоле задумаешься, как легко и быстро можно изувечить человека. И сколько требуется терпения и лекарской сноровки, чтобы опять поставить его на ноги!
Правду сказать, на самом деле уморить Волкодава оказалось не так-то просто. Даже Хономеру – при всём его опыте жреца-Радетеля. Теперь-то, оглядываясь назад, Волкодав многое видел ясней прежнего, – жаль только, с большим опозданием. Начать с того, что Хономеру, по-видимому, долго не удавалось довести его до потребного бессилия. Не на такого напал. А потом они с Волком чуть не пустили по ветру весь его замысел, сойдясь в единоборстве слишком рано, когда Наставник был ещё несравнимо сильнее ученика. Так, что многим победа Волка показалась, наверное, незаслуженной. А впрочем… Спасибо тебе, Волк, что использовал единственную возможность, которая тебе подвернулась. Спасибо – и прости за то, что довелось переложить на тебя эту ношу…
И сидение над картами, если подумать, оказывалось не таким уж бесполезным. Как и гонка по лесной дороге, когда он неизвестно ради чего силился наверстать время, потраченное в Овечьем Броде. Он сам не понимал, зачем спешил, ему просто так хотелось, а ведь тело, по обыкновению, оказалось мудрей разума. Оно само себя принуждало к свирепой работе, искореняя накопившуюся отраву. И справилось. Почти. На хуторке Панкела Волкодаву не хватило совсем немного, чтобы вовремя раскусить хозяина… а заодно с ним Шамаргана… и вовсе оставить Хономера с носом. Тот, похоже, и сам уже испугался, что вот-вот может упустить строптивого венна. Отравы, подмешанной в простоквашу, определённо хватило бы на десятерых.
Да чтоб я ещё в жизни хоть раз притронулся к простокваше…
А вот почему Хономер ну никак не мог дать ему спокойно уйти, почему он затеял всю эту канитель с отравой и даже не поленился самолично отправиться на границу Озёрного края – на сей счёт следовало поразмыслить.
Вот только проку с того, даже если его осенит и он догадается?..

За три минувших года славный корчмарь Айр-Донн до того привык к почти ежедневным появлениям своего приятеля-венна, что теперь, без него, не мог отделаться от ощущения саднящей неполноты. Во всяком случае, по вечерам он постоянно ловил себя на том, что беспрестанно поглядывает на дверь, помимо разума ожидая: вот сейчас она распахнётся и первым внутрь, по обыкновению, впорхнёт Мыш – чтобы немедленно опуститься на стойку перед Айр-Донном и проверить, не готово ли уже для него блюдечко молока с хлебом.
День сменялся днём, но чуда, конечно, не происходило. Более того, корчмарь был человек тёртый и подозревал, что больше Волкодава не увидит уже никогда. Один раз судьба свела их вместе самым странным и неожиданным образом… Сведёт ли ещё? Или, может, для этого Айр-Донну потребуется переехать вместе со своим заведением куда-нибудь в западную Мономатану?..
А что. Если хорошенько подумать – не такое уж дикое предположение. Допустим, он женит сына на хорошей тин-виленской девчонке, а сам, по-прежнему лёгкий на подъём, переедет, отстроится, начнёт радовать чернокожих вкусными и непривычными блюдами… И этак через полгода через порог шагнёт Волкодав. Шагнёт – и поздоровается как ни в чём не бывало: “Благо тебе, добрый хозяин, под кровом этого дома. Хорошо ли бродит нынче пиво в твоих котлах?..”
Эта возможность пребывала пока ещё на стадии несбыточной и туманной мечты. Как знать, предпримет ли Айр-Донн в действительности нечто подобное. Мало ли что ему сейчас представляется разумным и вероятным. Пройдёт время, и, занятый делами, он станет всё реже вспоминать Волкодава. А потом возьмёт своё возраст, в котором даже вельху, неугомонному страннику, родившемуся в повозке, вроде бы пора уже прочно осесть на одном месте, и сегодняшние мечты покажутся глупым ребячеством?.. Как знать!
Оттого Айр-Донн ни с кем не делился мыслями, посещавшими его. Даже с сыном. И каждый день продолжал готовить сметану. Тем более что она у него никогда не залёживалась. Тин-виленцы успели распробовать “удивительное вельхское лакомство” и весьма охотно покупали его.
– Что же это получается, венн? Опять я должен тебя благодарить?.. Что ты ещё мне подаришь, когда мы встретимся снова?..
А потом в гавани причалил очередной корабль, и в “Белом Коне” появились два совсем неожиданных гостя. Один был ветхий старик, второй – молодой мужчина, заботившийся о нём, точно сын об отце. Он почтительно называл старца Наставником. (“Тоже…” – сразу подумалось корчмарю.) А впрочем, мало ли на белом свете наставников. Странность и неожиданность состояла в другом. И проявилась не сразу.
То, что они прибыли на корабле, Айр-Донн понял немедля. Оба были определённо нездешними, и к тому же молодой тащил поклажу: две дорожные сумки и ещё что-то большое, плоское, тщательно обшитое кожей. Когда он поставил это что-то рядом с собой на скамью (“Не на пол”, – отметил про себя Айр-Донн), раздался негромкий стук, который могло произвести дерево. Путешественники были жрецами Богов-Близнецов – это легко было распознать по одежде, – и корчмарь рассудил про себя, что в свёртке, должно быть, таился некий священный предмет.
Айр-Донн только что открыл двери, в заведении было полно свободного места, но эти люди сразу облюбовали тот самый столик, куда корчмарь всегда усаживал Волкодава. Вельх даже испытал подспудное раздражение. Кажется, какая разница, кому теперь где сидеть! – и всё же, когда кто-нибудь устраивался именно здесь, для него это было очередным напоминанием: Волкодав не вернётся.
Ладно. Гости пожелали еды, свидетельствовавшей об определённой стеснённости в деньгах. Молодой попросил жареной рыбы, которая в Тин-Вилене, как во всех приморских городах, почиталась трапезой бедняков. Старик же, вконец утомлённый морским путешествием, и вовсе удовольствовался горячим молоком с мёдом. Поразмыслив, Айр-Донн добавил от себя скляночку сладкого вина, восстанавливающего силы, и несколько свежих лепёшек. Каковые и были со смиренной благодарностью приняты.
Спустя время корчмарь подошёл к гостям, чтобы, по обычаю своего ремесла, осведомиться, всего ли у них в достатке и довольно ли вкусно приготовленное стряпухами.
– Скажи, добрый господин мой, – обратился к нему старик, заметно приободрившийся после глотка доброго яблочного напитка. – Только ли ты вкусно кормишь всех тех, кому случается вступить под твой кров? Или, может быть, у тебя найдётся для нас недорогая комнатка на ночь? Нам предстоит дальний путь, а я, боюсь, не в силах пуститься в дорогу прямо сегодня…
– Комнатка-то найдётся, – ответил немало удивлённый Айр-Донн. – Но… ты, пожалуйста, не думай, почтенный, будто я мало радуюсь постояльцам… Просто наш город, помимо всех прочих своих достоинств, знаменит храмом и крепостью Богов, Которым вы оба, как я понимаю, служите. Зачем бы вам расставаться с лишней толикой денег, ведь Избранный Ученик Хономер, без сомнения, будет рад оказать всяческое гостеприимство братьям по вере?.. Если хотите, я немедленно пошлю мальчика разыскать кого-нибудь, кто поможет вам добраться туда!
Старый жрец улыбнулся ему, и не слишком весёлая была то улыбка.
– Да пребудет с тобой благословение Близнецов, добрый господин мой, – проговорил он неторопливо. – Увы, увы, в нынешние времена братство по вере не для всех значит так же безмерно много, как было когда-то. А посему мы предпочли бы… не беспокоить досточтимого Избранного Ученика. И ещё… мы не хотели бы задерживаться в вашем несомненно прекрасном городе дольше, нежели диктуется насущной необходимостью. Так сколько ты возьмёшь с нас за самый дешёвый ночлег?
– А если, – вступил в разговор молодой жрец, – у тебя в самом деле есть мальчик, готовый найти кого-нибудь в переплетении незнакомых нам улиц, быть может, он сумеет отыскать благосклонных жителей здешних гор? Мы рады были бы побеседовать с таким человеком, дабы из первых уст услышать подтверждение либо опровержение слухов о храме древних Богов, чудесно обретённом где-то вблизи Тин-Вилены…
Тут старик быстро глянул на ученика. Так, словно тот по молодой горячности затронул нечто, едва ли приветствуемое в разговорах с чужими… а то и вовсе опасное. Юноша смутился и, покраснев, замолчал, но корчмарь успокаивающе поднял ладонь:
– Поистине вам не о чем волноваться под кровом моего дома, почтенные. Здесь околачивался всего лишь один соглядатай Хономера, но и он… – Айр-Донн бросил взгляд в сторону двери, – … только что вышел. И, следовательно, не сумеет подслушать ваших речей!
На самом деле из этих слов никоим образом не вытекало, что путешественники должны были немедля проникнуться доверием к самому вельху: мало ли о чём тот мог болтать, своекорыстно пользуясь их неосведомлённостью! Но два жреца ступили на землю словно бы не с корабля, а со страниц жизнеописаний первых последователей Близнецов. Те святые подвижники, как известно, почитали обман одним из тягчайших грехов и боялись обидеть кого-либо подозрением в этом грехе, предпочитая страдать от присущей людям неправды.
– Мы ещё хотели бы расспросить… – улыбнулся молодой жрец. Он говорил так, словно и не было в разговоре досадного перерыва. – Расспросить о некоем месте, также находящемся, сколь нам известно, здесь неподалёку. Если сложить воедино достаточно скудные сведения, поставляемые о нём путешественниками, получается, что там, несомненно, наличествует великая, хотя и не вполне явная сила…
Айр-Донн заинтересованно слушал.
– Неявность же сей великой и благодетельной силы, – подхватил старик, – состоит в том, что она оказывает себя не во всякому понятных событиях вроде ветра или палящего жара, но действует как бы изнутри самого человека, заставляя его по-иному осмысливать привычное.
– После определённых изысканий, – почтительно помолчав, добавил молодой, – моему Наставнику даже подумалось, уж не этой ли необходимостью переосмысления объясняется прискорбная краткость достигших нас сведений? Проще говоря, не всякому захочется узреть ошибки и скверный умысел, таящийся в тех самых поступках, которыми ещё вчера привычно гордился. Думается, оттого люди и предпочитают объезжать это место, ибо многие ли из нас могут быть вполне уверены в чистоте своего духа…
– Ага!.. – обрадовался Айр-Донн. – Так ты, верно, рассуждаешь не иначе как о Зазорной Стене! Я, конечно, человек не учёный, но могу тебе подтвердить: люди неохотно упоминают о ней, потому что редко кому нравится во всеуслышание объявлять, о чём нашептала ему совесть. Сам я тоже там не бывал… – и добрый вельх усмехнулся покаянно, но и лукаво, – … зато в те места не так давно отправился один мой старый друг. Он говорил мне о своём намерении побывать у Стены. Это притом, что такое чистое сердце, как у него, не всякий день встретишь!
Старик допил молоко и неспешно разгладил бороду. Его красно-зелёное одеяние, которому – если судить по возрасту и речам – полагалось бы сиять густыми яркими красками, было неожиданно тусклым. В Хономеровой крепости такие носили самые распоследние Ученики, едва принявшие Посвящение. Айр-Донн невольно задумался об этом и рассудил про себя, что здесь следовало усматривать не жреческую неспособность и подавно не вялость служения, а скорее опалу. То-то они и к Хономеру не торопились, и об утраченном единстве верных Богов-Близнецов говорили с болью, как говорят о разладе в родной семье. “Благодарю тебя, о Богиня Коней, – мысленно порадовался вельх, – уже за то, что у Тебя нет ни одного нелюбимого жеребёнка, какой бы масти тот ни родился. Да осияют вечные звёзды землю под Твоими копытами…”
– Ты, похоже, человек не только порядочный и гостеприимный, но и очень осведомлённый, – снова заговорил старец. – Поэтому позволь спросить тебя ещё кое о чём… Мы приехали сюда из города Кондара, что в стране нарлаков, севернее Змеева Следа. Несколько лет назад Прославленные в трёх мирах благосклонно направили в наш город двоих путешественников… Один был высокоучёный ар-рант, истинное украшение великого народа Аррантиады. Он был очень молод годами, однако Боги благословили его самой возвышенной мудростью: он не порывался выносить суждения и поучать, но, напротив, смиренно собирал крупицы познаний, накопленных земными народами, и увековечивал постигнутое на листах рукописи, скромно именовавшейся “Дополнениями”. А его товарищ по странствию…
Айр-Донн покосился на молодого жреца и заметил, что тот улыбнулся при этих словах и глаза его заблестели.
– … его товарищ по странствию, – продолжал старец, – был из племени веннов, затерянного в глуши северных дебрей и оттого не всем ведомого. Этого человека учёный аррант сперва представил нам как своего телохранителя и слугу, но вскоре мы убедились, что между ними ни в чём не имелось неравенства… Прости, добрый корчмарь, если мы утомили тебя столь долгим и подробным рассказом, но твой дом выглядит обжитым отнюдь не вчера. Если ты ведёшь здесь своё дело более трёх лет, то, возможно, тебе доводилось встречать наших друзей? Дело в том, что в Кондаре они сели на корабль, имея намерение достичь Тин-Вилены. И, право, эти двое ни в коем случае не из тех, кто теряется в безликой толпе. Если они благополучно добрались сюда, ты мог их увидеть. А увидев – непременно запомнил бы…
– Особенно венна, – не выдержал юный священнослужитель. – Это был великий воин, к тому же не привыкший отводить глаза, если сердце подсказывало вмешаться. У нас в Кондаре о нём до сих пор легенды рассказывают!
Наставник посмотрел на него, сдержанно улыбаясь: молодость, молодость!.. Как падка она на яркие доблести воина, как трудно ей оценить кроткое бесстрашие мудреца!..
Айр-Донн же ощутил внутри радостный трепет, почти такой же, как тот, что наполнил его душу в достопамятный день, когда через порог его тин-ви-ленского дома безо всякого предупреждения шагнул Волкодав. Корчмарь поднялся до того церемонно, что на лицах жрецов отразилось даже некоторое беспокойство. Он торжественно одёрнул вышитую рубашку:
– Истинно велик промысел Трёхрогого, приведший вас, мои почтенные, под кров “Белого Коня”! Знайте же, что, как говорит мой народ, друзья моих друзей – мои друзья. Знайте ещё, о благородные последователи Близнецов: вы попали домой. Мой дом – ваш дом. Сам же я постараюсь услужить вам всем, чем только смогу!
Удивительное дело, но многоопытному корчмарю, только что дивившемуся про себя легковерию странствующих жрецов, даже не явилось на ум самому подвергнуть сомнению правдивость услышанного от них. Хотя, если подумать, могли они оказаться друзьями лишь на словах, а на деле – подсылами, преследующими тайную и недобрую цель!

“Косатка” Винитара по-прежнему шла на север. Ветер оставался попутным, и Волкодав уже заметил, что ночи сделались гораздо короче, чем им полагалось быть в это время года на материке, удалявшемся к югу. Вот только тепла, которое человек его племени поневоле связывает с наступлением коротких ночей, не было и в помине. Наоборот, с каждым днём делалось холодней. Мореходы кутались в меховые одежды, и только самые отчаянные и молодые ещё крепились, предпочитая греться работой. Аптахар ворчал на них, утверждая, что к его возрасту все они неизбежно будут маяться болями в суставах. Сам он, однако, ни на что не жаловался, кроме необходимости всё время видеть рядом с собой венна. Но с этим обстоятельством старый рубака всё равно ничего поделать не мог и потому ворчал редко, чтобы не прослыть мелким брюзгой.
А ещё с небес окончательно и, по-видимому, навсегда пропало солнце, оттеснённое густыми пеленами облаков. Иногда ветер истончал нижние слои туч, плывшие над самой водой, и тогда делалось видно, что этот слой не единственный, что там, наверху, ещё десять таких же. Волкодав послушал разговоры сегванов и понял, что надеяться на перемену погоды не стоило. Солнце здесь показывалось нечасто. И чем севернее – тем реже. И уже теперь было решительно невозможно определить, где именно оно стояло над горизонтом. Как при этом сегваны отыскивали единственно верную дорогу среди совершенно одинаковых, по мнению сухопутного венна, серых морских волн, оставалось загадкой. Но ведь как-то отыскивали: “косатка” бежала вперёд, словно бодрый конь к знакомой конюшне, и кормщики явно знали, что делали, направляя корабль. Волкодава не допускали ни к вёслам, ни к парусу, ни к иной работе, поскольку это сделало бы его не кровным врагом Винитара, а кровным братом, на которого уже нельзя поднять руку. Так что он большей частью сидел около мачты и наблюдал за мореходами, силясь что-то понять. Но понимание не приходило.
Благоприятные ветры баловали корабль. Привычных трудов и тягот было немного: ни хлещущих на палубу волн, ни бешеной качки, ни отчаянной гребли, ни возни с рвущимся из рук парусом под градом холодных брызг из-за борта. И так – день за днём. Верно, сегванские Боги приберегали силы мореходов, щадя их ради каких-то будущих испытаний. Каких? Воины не гадали об этом. Они знали нрав своего моря: в любой миг может подбросить такое, что вся прошлая жизнь покажется безмятежным сном. Пока же корабельщики радовались спокойному плаванию и коротали время кто за игральной доской (снабжённой дырочками, чтобы не скатывались фигурки), кто за беседами о чём-нибудь занятном.
Однажды дошла очередь и до Аптахара.
– Расскажи про наёмников, дядька Аптахар!
– Да ну вас, – отмахнулся однорукий калека. – Я уже и рассказывать-то не умею. Раньше умел, теперь разучился.
– Брось, дядька Аптахар. Тебе руку отсекли, а не челюсть и не язык!
– И не грудь пропороли, чтобы знания разлетелись!
– Расскажи! Про наёмников!
– Арфы нету, – буркнул Аптахар.
– Да на что тебе арфа? – захохотали кругом. Люди кунса любили и берегли увечного, но и подшутить над ним за грех не считали.
– Он ногами играть собирается, как герой Гитталик, когда его связанного бросили в яму со змеями! – предположил кто-то.
– У меня арфа есть, – встрял Шамарган.
Волкодав покосился на него. Сегваны-корабельщики отнюдь не спешили по-братски принимать к себе лицедея. По мнению венна – и правильно делали. Травить человека, доверившегося твоему гостеприимству, было величайшим злодейством. Так не подобало обращаться даже со злейшим недругом. Правда, чем именно он, Волкодав, умудрился насолить Шамаргану, составляло превеликую тайну. Может, тем, что сребреник ему подал у тин-виленских ворот? Или тем, что в “Матушке Ежихе” убийством осквернить себя не позволил? Или тем, наконец, что возле болота от преследователей уберёг?.. Оставалось предположить, что парень с самого начала действовал по указке Избранного Ученика Хономера и на его деньги. Взял плату за то, чтобы сопутствовать Волкодаву и окончательно опоить во дворе у Панкела. Ладно, сопутствовал, опоил. А в дороге ещё и потешился, напроказничал вдосталь. Это было понятно. Люди, случается, ради денег и не такое отмачивают. Родительскую любовь предают, многолетнее побратимство… Человеческому вероломству Волкодав давно уже не удивлялся. В недоумение повергало другое. Почему, сделав дело, лицедей не уехал со жрецом – навстречу заработанным деньгам и новым поручениям Хономера, – а, напротив, сбежал от него? Да притом сбежал так, как бегают, разве спасаясь от смерти. Вбил лезвие ножа между бортовыми досками “косатки” и уплыл вместе с кораблём, держась за рукоять и лишь изредка высовывая голову из воды. Кормщик Рысь, сидевший тогда у правила, ничего не заметил. И по сей день не мог Шамаргану этого простить. А тот (явив, между прочим, немалое мужество) выждал, покуда лодья миновала проран и далеко ушла в открытое море, и только там объявился. Сегваны еле разомкнули его пальцы на черепе ножа, когда втаскивали на палубу. “И с чего это ты взял, несчастный, что я не прикажу выкинуть тебя обратно в море? – спросил Винитар синего от холода Шамаргана. – Да прежде ещё не велю законопатить твоей шкурой рану, которую ты нанёс моему кораблю?” Лицедей, закостеневший так, что челюсти свело судорогой, кое-как выдавил в ответ: “Приказать-то ты можешь, только потом не пришлось бы жалеть. Я твоего венна отравил, я могу и противоядие приготовить. А больше никому с этим не справиться…”
Почему он так поступил, Волкодаву было неведомо. Большого любопытства он, впрочем, не испытывал. Он видел, что сегваны отнеслись к предложению Шамаргана насчёт арфы без большой радости. Корабельщики продолжали упрашивать Аптахара рассказать о наёмниках, – видно, это была любимая ими история, к тому же долго не звучавшая вслух, – а на лицедея просто не обращали внимания. Лишь когда он подал голос в третий или четвёртый раз, Рысь бросил не без брезгливости:
– Какая “твоя” арфа? Та, что мы нашли засунутую в мешок с пожитками венна, так какая же она твоя? Его и есть. А у тебя, не умеющий молчать, и нет ничего, кроме штанов да рубашки, и ещё ножа, который кунс велел у тебя отобрать!
Рядом с кормщиком сидел другой воин, изрядный насмешник. Его звали Гвернмаром, потому что его мать была вельхинкой, а чаще просто Гверном, потому что сегваны опасались вызернуть языки, выговаривая подобное имя. Он сказал:
– Если арфа, по нашему рассуждению, принадлежит венну, а этот недоношенный непременно хочет нам досадить, играя на ней, пускай сперва попросит разрешения у владельца. Что в том будет несправедливого?
Мореходы не спеша и со вкусом обсудили предложение Гверна. Потом спросили мнение Волкодава, и венн ответил:
– Не всё, что обнаружится у человека в заплечном мешке, следует считать его собственностью. Может, ему краденое подсунули, а он того и не знал. – Сегваны навострили уши, надеясь услышать занятное повествование, но Волкодав не стал перебегать Аптахару дорожку и сказал так: – Я не умею ни играть на арфе, ни петь. Пусть играет на ней тот, у кого лучше получится, да потом её себе и берёт.
– Справедливые слова! – похвалил Рысь. И добавил: – Правильно делает наш кунс, что заботится о тебе. Не всякий может похвастать таким достойным врагом!
– Скучновато станет, когда он тебя убьёт в поединке, – добавил Гверн.
– Ладно, лезь в трюм, принеси её, – велел Аптахар лицедею. И напутствовал: – Да смотри там, по чужим мешкам не очень-то шарь! А то все мы знаем, ручки у тебя шибко проворные!
Шамарган зло блеснул глазами, но ерепениться не стал – молча отправился за арфой. Волкодав для себя сделал вывод, что бывший Хономеров человек очень хотел задержаться на корабле. Даже ценой унижения. Ведь слова Аптахара можно было истолковать и как обвинение в воровстве, требовавшее разбирательства, если не боя. Те же Гверн или Рысь, к примеру, нипочём не стерпели бы подобного. Да им бы Аптахар, блюдя товарищество, никогда ничего даже отдалённо похожего и не сказал бы.
Для Шамаргана никто не подумал открывать кормовой палубный лаз, под которым, собственно, сохранялись в трюме пожитки. Пришлось парню спускаться вниз возле очажка и пробираться дальше на четвереньках, а после и вовсе ползком. Сегваны посмеивались, слушая сквозь палубные доски его возню и приглушённую ругань. Знай гадали, за что он там зацепился – и каким местом. К их некоторому разочарованию, Шамарган, юркий и гибкий, справился гораздо быстрее, чем они ожидали. Вернувшись, он сел поблизости от Аптахара, утвердил свой инструмент на колене и принялся настраивать. Арфа издавала звуки, от которых сегваны преувеличенно морщились и мотали кудлатыми головами.
– Начнёшь не в лад бренчать – отберу да об твою же башку раскрошу! – грозно предупредил Аптахар.
Шамарган ничего не ответил, и не было похоже, чтобы он испугался. Стращали карася, что в пруду потонет… усмехнулся про себя Волкодав.
Аптахар же начал повествование. Венн наполовину ждал, что опять услышит балладу о смелых наёмниках, сгинувших у стен осаждённого города из-за вероломства полководца. Однако ошибся.
Кто кого воевал – отошло, погрузилось во тьму.



Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 [ 15 ] 16 17 18
ВХОД
Логин:
Пароль:
регистрация
забыли пароль?

 

ВЫБОР ЧИТАТЕЛЯ

главная | новости библиотеки | карта библиотеки | реклама в библиотеке | контакты | добавить книгу | ссылки

СЛУЧАЙНАЯ КНИГА
Copyright © 2004 - 2024г.
Библиотека "ВсеКниги". При использовании материалов - ссылка обязательна.