Чтение 7–й страницы книги ~Знамение пути~

Это пращуров души встают из земли!

Их бесчестие нам искупить суждено.

Наше солнце восходит у нас за спиной…

– Это… это НАША “Песнь о походе за Реку”! – запинаясь выговорил саккаремец. – Именно так её пели в нашей деревне, а в Мельсине я слышал иное… “Тот далёкий позор нам отмыть суждено, За пресветлого шада мы встанем стеной”…

Волкодав кивнул:

– Говорят, Зелхата обвиняли ещё и в том, что он предпочёл разновидности Песни, бытующие у простого народа, и пренебрёг теми, что исполнялись при дворе солнцеликого Менучера… Но скорее всего это был просто предлог. И скажу вам, что не я о том рассудил – так пишут люди воистину мудрые и просвещённые, готовые отстаивать истину, хотя бы им за это казнью грозили.

Он помолчал, с удовлетворением заметив, что двое парней, только что готовые безо всякой пощады волтузить один другого, сидели очень тихо и смотрели на него во все глаза. Внимательно слушали и другие ученики. Не все понимали, чего ради Наставник затеял этот разговор, столь далёкий от кан-киро, однако слушали, не отвлекаясь, давно уразумев: всё, что говорит их учитель, следует осмысливать самым пристальным образом. Когда-нибудь пригодится. Ибо кан-киро настоящего мастера состоит не только и не столько в отточенном владении телом, чтобы с завязанными глазами гулять по двору, раскидывая, как соломенных, вооружённых мечами бойцов. Настоящий мастер использует своё искусство в любом жизненном случае. Даже в простом разговоре. Наткнувшись на злое и глупое упрямство, он не будет ввязываться в яростный спор, доводящий до оскорблений, а после до кулаков. Он поведёт себя как в поединке. Примет мысль собеседника, сколь бы, может, противна она ему ни была… подхватит её и поведёт дальше, направляя уже в то русло, которое пожелает проложить сам. И непременно добьётся, чтобы русло это привело не в трясину, булькающую вонючими пузырями со дна, а к спокойному озеру, способному отражать Небо.

Однажды они это уразумеют…

– Племена халисунцев и саккаремцев с самого начала времён разделяет Река, – продолжал Волкодав. – Имена, которые дали ей ваши народы, звучат по-разному, у одного Малик, у другого Марлог, но означают они одно: Край. Край мира. На другом берегу, за Краем, всё иное и непривычное. И у воздуха вкус не такой, и звери неправильной масти, и люди – не совсем люди… Не так выглядят, не так веруют, не так говорят. А значит, нечего и заботиться о том, чтобы поступать с ними по-людски, верно?

Он не умел читать чужих мыслей, но то, о чём в этот миг подумали Бергай и Сурмал, было для него яснее Божьего дня. “Да можно ли с ними по-людски?! С этими паршивыми торгашами, которые – тьфу! – отхожее место устраивают под тем же кровом, под которым молятся и едят?!” – молча возмущался Бергай. “Да можно ли по-людски… с этими?! – мысленно вторил ему Сурмал. – С немытыми кочевниками, привыкшими, гадость какая, даже нужду справлять не покидая седла?!”

Однако потом обоим пришло на ум сопоставить причину собственного гнева с тем, о чём только что говорил Наставник. И ещё через мгновение они переглянулись. Нет, не как единомышленники, до этого пока было ещё далеко. Просто покосились один на другого и сразу отвели глаза. Спасибо и на том.

– Мне довелось когда-то переходить эту реку, – сказал Волкодав. – Мы переправлялись вброд, с островка на островок, потому что там до сих пор нет ни единого моста, и вода то и дело грозила сбить нас с ног… Я вспоминал ту свою переправу, когда читал “Созерцание”. Всякая река, пишет Зелхат, течёт то обильнее, то беднее. Так и с племенами, населившими землю. Державы мира не всегда оставались таковы, какими мы их видим сегодня, и не всегда пребудут в нынешнем равновесии. Что же в этом постыдного? Надо ли подчищать древние летописи, согласно которым твоя страна в старину была не слишком великой? Да, несколько столетий назад Халисун был сильней и воинственней и подчинил Саккарем. Ну и что? Зато сейчас люди засмеют купца, будь он хоть сегван, хоть мономатанец, если он не умеет торговаться по-саккаремски. Корабли из Мельсины ходят в Аррантиаду и сюда, в Шо-Ситайн… а Халисун живёт тихо. Ныне он прославлен не кровавыми подвигами завоевателей, а мирным трудом ткачей, познавших все тайны хлопка и шёлка. А что будет ещё через пятьсот лет?

Он обвёл взглядом учеников, и чернокожий Урсаги очень тихо сказал:

– Поживём – увидим…

Парни стали смеяться, а Волкодав покачал головой и добавил:

– Может, к тому времени на обоих берегах поумнеют. И выстроят наконец мост…

Он всё же выставил с урока обоих наказанных. Ему очень хотелось пожалеть их и позволить остаться, велев читать книгу Зелхата на досуге, по вечерам. Но, поразмыслив, он не стал отступать от произнесённого решения, ибо знал по себе, как расхолаживают поблажки. “Что такое месяц? – говорила, бывало, госпожа Кендарат. – Запомни, малыш: впереди вечность…”

Бергай с Сурмалом поклонились Наставнику, изо всех сил блюдя ту особую гордость, какая порой бывает присуща злодеям, изобличённым и уходящим на казнь. Глупые. Нет бы сообразить, что и это тоже урок. Допустим, приказал бы я вам каждый день наносить тысячу ударов деревянным мечом… Саккаремец с халисунцем покинули внутренний двор, миновав каменную арку, увитую плющом и осенённую с той стороны дивными образами Близнецов. Волкодав проводил учеников глазами. Они шагали рядом, но пока ещё не вместе. Тот и другой подчёркнуто держался сам по себе. Им только предстояло строить свой мост. Узенький мостик, – пройти с каждой стороны всего-то одному человеку… Волкодав почти не сомневался, что они справятся. Может, это и было то главное, чего ради прозорливая судьба их обоих закинула через океан, на другой материк. Знакомый враг всяко родней откровенного чужака, а в дальней стране за морем – подавно!

А ведь реке можно уподобить не только племя или страну, но и отдельного человека, уже возвращаясь мыслями к кан-киро, подумал он напоследок. Наступает день, и жизнь вдруг меняет русло, да так, что ещё вчера нипочём не поверил бы. Или, наоборот, начинает год от году, исподволь, менять берега… пока однажды ты не спохватишься и не обнаружишь, что ничего не можешь узнать. Вспоминаешь себя прежнего – и остаётся только руками развести: да полно, я ли то был ?.. И ведь верно, – я ли пришёл сюда три года назад? Не я нынешний, это уж точно. Думал ли я тогда, что однажды начну прибегать к словесному вразумлению? Я тогда только мечом умел да руками. А засаживать полуграмотного с неграмотным за учёную книгу… стихи им читать? Ох, нет. Я тогдашний, наверное, по-другому им взялся бы правду духа показывать… без слов. И кто знает, какой путь верней?

Волкодав хотел уже продолжать урок, так нежданно прервавшийся в самом начале, но тут вперёд вышел Волк. И Наставник мгновенно понял, ЧТО было на уме у его лучшего ученика. Даже прежде, чем парень успел открыть рот. Потому что сквозь спокойную уверенность на лице Волка казала себя совсем другая, обречённая уверенность: “Если я не решусь на ЭТО прямо сейчас, то не решусь уже никогда!”

И всё-таки его внутренняя сила истекала ровно и мощно, как никогда прежде. Выходя вперёд, он не покраснел, не побледнел, не покрылся жаркими пятнами, что обычно случается с молодыми, вздумавшими отважиться на немалое дело… Волкодав поневоле вспомнил себя в возрасте Волка. Ему тоже не было свойственно подобное, но, как сам он думал, не благодаря духовному возвышению, а просто оттого, что особо нечего было терять. Он ведь не к почестям стремился, даже не похвалу строгой Наставницы зарабатывал, – она-то, Наставница, как раз и пыталась его отвести от задуманного, да не смогла… Он просто совершал то, ради чего одиннадцать лет длил свою никому не нужную жизнь… О чём тут было волноваться?

И вот теперь – Волк…

– Избранный Ученик Хономер, – очень ровным, прямо-таки будничным голосом проговорил молодой венн, но отчего-то его было одинаково хорошо слышно в каждом уголке двора. Он назвал Хономера Избранным Учеником. Не “братом”, как обычно. Он употребил его титул, титул предводителя жрецов этого храма, и Волкодав окончательно понял, что не ошибся. А Волк продолжал: – Пора тебе, Хономер, выгнать Наставника, который учит совсем не так хорошо, как следовало бы. И нанять меня вместо него!

Три года назад, когда Волкодав произнёс почти те же слова, добиваясь поединка с Матерью Кендарат, ему пришлось доказывать своё мастерство. Для начала он расшвырял стражников, изготовившихся выкинуть его за ворота, а потом победил лучшего ученика госпожи. Лучшим учеником в те годы был Хономер. Молодой жрец даже полагал, что сам может уже кого-то учить, и воображал, будто Братья, прославленные в трёх мирах, ниспослали ему особенный дар, пожелав сделать его Своим возлюбленным воином. Время всё расставило по местам… Хономер не был бы Избранным Учеником, если бы не умел смотреть на вещи трезво, не замыкаясь в скорлупе греховной гордыни. И он осознал – как ни ранило это его самолюбие, – что стал крепким бойцом, но не более, и уже не поднимется выше. Не бывать ему не то что Воином Богов – не сделаться даже Наставником, о котором будут долго вспоминать люди… Другая столь же обидная, но не подлежащая отмене истина состояла в том, что Волк, начавший учиться кан-киро гораздо позже Хономера, тем не менее давно уже во всём его превзошёл. Когда на уроках они оказывались друг против друга, Хономер ничего не мог противопоставить молодому язычнику. Так же, как когда-то – самому Волкодаву…

Или почти так же.

И оттого Хономер не стал тратить время, придумывая Волку какие-то дополнительные испытания.

– Наш храм, – сказал он весело, – скоро уподобят последнему среди городских кабаков! Там, как мне доводилось слышать от сведущих людей, вышибалы сменяют один другого, выясняя в поединке, который сильней. Теперь и у нас, я смотрю, зарождается сходный обычай. Что ж! Если нас будет наставлять лучший, мы только скорее приблизимся к истинам кан-киро. Принимаешь ли ты, Волкодав, вызов этого человека?

Волкодав медленно кивнул:

– Принимаю.

И, по-прежнему не торопясь, принялся развязывать ремешки, стягивавшие его косы. Так поступали воины племени веннов, готовя себя к величественным и грозным деяниям, требующим полного сосредоточения. И полного отрешения от обыденности жизни. Волк повторил движение Наставника с едва заметной задержкой – стороннему глазу показалось бы, что расплетать волосы они принялись одновременно.

Но вот что странно, как бы со стороны думалось Волкодаву. Когда на меня собираются нападать, я издалека вижу тянущееся ко мне красное томя угрозы… В том числе со спины и даже сквозь стену. Что же случилось теперь? Почему от Волка ничего подобного не исходит? Может, дело в болезни, поразившей меня?..

Он решил проверить себя и покосился на Хономера. От движения глаз всё кругом начало плыть, но венец недоброжелательства, трепетавший кругом жреца, никаких сомнений не оставлял. Волкодав ненадолго прикрыл глаза. Всё было как всегда. Даже при неглубоком сосредоточении он отлично чувствовал учеников. Кто-то отчаянно переживал за него и желал выскочке Волку остаться без рук и без ног, а заодно и без головы. Кого-то – это касалось новичков – просто снедало жгучее любопытство. А ещё у одного разболелся живот, так что исход поединка его заботил всего менее…

Что же касается Волка – его Средоточие лучилось ровно и светло, как у человека, постигшего высшую правду служения. Неужели и госпожа Кендарат ощутила нечто подобное, когда я оспорил у неё место Наставника? Что изменилось в тебе нынче ночью, мой ученик?.. Ещё вчера ты был совсем не таким… И что видишь ты сам, когда обращаешь на меня духовное око?..

Хономер поклонился им обоим и негромко сказал:

– Начнём же, во имя Старшего, благородного в битве, Младшего, милосердного к побеждённым, и Предвечного Отца их!

– И Матери их, – вдруг проговорил Волкодав.

Прозвучало это до того неожиданно, что Хономер промедлил лишнее мгновение, против обыкновения не сразу найдясь с достойным ответом. Хотя сказанное венном очень даже смахивало на святотатство. В самом деле, поклонение, завещанное от праотцов, вовсе не подразумевало особого почитания смертной женщины, выносившей во чреве своём сыновей Бога. Кто она такая была, чтобы её чтить? Любуясь великолепными статуями, мы очень мало думаем о глиняной форме, куда по воле мастера излился горячий металл…

Разум Хономера, привыкшего проповедовать и спорить о вере, немедленно породил эти и ещё иные, не менее сокрушительные рассуждения… Они так и остались непроизнесёнными.

– И Матери их! – глядя Наставнику в глаза, откликнулся Волк.

Освящённого обычаем “я тебе доверяю” ни один из не добавил.

В кан-киро нет соперничества и вражды, а оттого невозможны и состязания. Ученики на уроке, разбиваясь попарно для освоения новых движений, занимаются отнюдь не борьбой, не ревнивым сравнением, в ком из двоих больше силы и ловкости, кто лучше преуспевает в искусстве.

Один из них притворяется злоумышленником и нападает – хватает или бьёт тем способом, который перед этим показывал, нападая на Наставника, их старший собрат. Он действует с большой внутренней силой, искренне – если уж держать, то до последнего и так, чтобы ободрала пальцы жёсткая ткань одеяний, если бить – так, словно собрался перерубить ладонью бревно или прошибить кулаком стену! Но всё это совсем не обязательно проделывать быстро. Быть может, от нападения защищается новичок, медлительный и неловкий. Пусть он вдумчиво следит за работой своего тела, не беспокоясь оплошать, не боясь, что в случае ошибки ему проломят голову или жестоко бросят на землю. Пусть он загодя знает, что нападающий дружески укажет ему его промах и научит, как правильно. Ибо сказано: “я тебе доверяю”… В этом одна из основ обучения. Доверие – дело взаимное. Тот, кто защищается, обязан двигаться не быстрей и не медленней нападающего, ибо слиться воедино могут только те потоки, в которых вода одинаково стремительна – или спокойна. А ещё он обязан помнить, что любой приём кан-киро завершается или опасным броском, или костоломным захватом. Но, доколе перед тобой друг, исполнять такие броски и захваты следует бережно и осторожно, не причиняя увечий и боли. Ибо нападающий вручает тебе своё тело и ждёт, что ты сумеешь не забыться во вдохновении боя: “я тебе доверяю”…

Волкодав и Волк неторопливо и медленно сошлись посередине двора. Поклонились друг другу…

Ни тот, ни другой не напал. Напавший на мастера кан-киро заведомо обрекает себя поражению. Он сразу являет свои сильные и слабые стороны, а самое главное – отдаёт мастеру движение, из которого тот выплетает вразумление либо погибель напавшему.

Волкодав и Волк одновременно подняли перед собой правые руки, и руки встретились, соприкоснувшись чуть повыше запястий. Так могли бы встретиться лезвия двух мечей.

А потом начался танец. Медлительный и невероятно красивый. Первыми пришли в движение руки: то одна, то другая увеличивала нажим и начинала легонько скользить мимо, вынуждая противницу вписываться в движение, подхватывать его и возвращать вкруговую. Очень скоро движение рук сдвинуло с места и самих поединщиков. Они начали переступать, плавно кружась, завораживающе неспешно и согласно выписывая знакомые ритмы, безупречные последовательности шагов, завещанные людям, если верить преданиям, посланницами самой Богини Кан, нарочно ради этого спустившимися на землю.

Волкодав и Волк не смотрели один на другого. Тот, кто проследил бы за ними в эти мгновения, наверное, поразился бы их лицам. Оба казались не просто спокойными, но даже умиротворёнными. Ни страсти, ни ярости, способной возмутить спокойствие духа. Рассредоточенные взгляды, обращённые словно бы за пределы этого мира. Глаза обоим можно было бы завязать. Ничего бы не изменилось.

Но вот танец нарушился… Хотя нет, “нарушился” – не то слово. Просто достигло нужного размаха кружение, один из двоих чуть сдвинулся, предложив новое развитие, превращая очередной, ставший совсем широким шаг в разворот… способный стать для соперника погибельным водоворотом.

Кто это сделал – ни один из учеников не успел углядеть, потому что движение было тотчас принято, подхвачено и продолжено, и…

… И Волк со всей определённостью понял, что погиб.

Наставник без усилия, плавно, как льётся из кувшина вода, вошёл в предложенное Волком движение и повёл его руку – вроде очень спокойно, вроде нисколько не торопясь… но до того неодолимо, властно и грозно, что куда только подевалась уверенность, толкнувшая Волка на этот роковой поединок! На смену ей явилось знакомое чувство, ставшее обычным и привычным за годы учёбы. Ему ведь часто приходилось ощущать на себе кан-киро Наставника. Волкодав на каждом уроке подзывал его по нескольку раз, показывая что-нибудь ученикам, и без этого, надо думать, Волку разве что во сне приснилось бы заглазное прозвание Лучшего. Так вот, всякий раз, когда Наставник призывал к нему милосердие Богини Кан, – Волку неизменно казалось, будто его подхватил и несёт необоримый вихрь… а на расстоянии ногтя блестят клыки вроде тех, которых не могли прикрыть губы Тхваргхела. Блестят, не касаясь тела. До поры не касаясь…

“И я, несчастный дурак, сказал Хономеру, чтобы нанял меня вместо него?.. Да я никогда не буду и вполовину так хорош…”

Додумывал эту мысль Волк уже в полёте – Волкодав отправил его приникнуть к безмятежности мудрой Земли. Это было очень сложное падение, из тех, когда до последнего не удаётся пустить в ход руки. Не будь Волк лучшим учеником, точно лежать бы ему с переломанной шеей. Но если и были в выучке Волка какие изъяны, то не по части соприкосновений с землёй.

“… Никогда не буду и вполовину так хорош… О чём это я? Какое ещё „никогда"? Так дело пойдёт, я сегодняшнего вечера-то не увижу. Он и сейчас мог меня убить. Если бы захотел…”

Останься лежать и будешь жив, нашёптывал здравый смысл, и Волк всем существом понимал его правоту. Ну, посмеются над тобой несколько дней, потом перестанут, потому что, кроме Наставника, всё равно никому здесь с тобой не равняться… Лежи, дурень!

Волк встал. И снова простёр к наставнику руку с чуть приподнятой и развёрнутой кистью. Так воин, вооружённый мечом, обращает его к противнику, отказываясь сдаваться.

Хономер следил за поединком Наставника и Лучшего унота со смешанным чувством. Он, пожалуй, грустил. И дело было даже не в том, что сам он никогда не отважился бы предложить Волкодаву поединок, как это сделал отчаянный Волк. Да, кан-киро Хономера никогда не будет не то что великим – даже и просто выдающимся. Но этим обстоятельством была затронута только его собственная гордость, и без того подлежавшая всяческому усмирению. Глубинный повод для душевной печали был много, много серьёзней.

Когда-то, едва познакомившись с боевым искусством Богини Любви, Хономер в душе возликовал: вот оно!.. Наконец-то!.. Быстрая мысль, присущая даровитому молодому сегвану, тотчас нарисовала блистательную картину: целую школу воинствующих жрецов, которые станут обучаться кан-киро и, разъезжаясь по разным пределам населённой земли, утвердят славу Близнецов на юге и севере, на западе и на востоке. Ему даже мнилось тогда, что однажды отсветы этой славы коснутся и его самого. “Кто же научил тебя, доблестный?” – спросит победителя побеждённый, и победитель ответит: “А научил меня Избранный Ученик Хономер…” И может, означенного Хономера со временем даже призовут в священный Тар-Айван… и отечески велят забыть порицание, коего он удостоился почти десять лет назад за одну весьма обидную неудачу. А там – как знать? – не окажется ли владычная похвала самой первой ступенькой, способной начать для него восхождение по ступеням великого храма, к престолу Возлюбленного Ученика?.. “Не о своей чести радею, – мечтая о таком восхождении, всякий раз оговаривался про себя Хономер. – Просто, дана буде мне земная власть, немало смог бы я изменить к вящей радости всех сподвижников Близнецов…”

Теперь ему казалось, что те давние размышления изначально были пронизаны хрустальным, как осеннее солнце, светом несбыточности. Ибо затея со школой воинствующих жрецов, похоже, оказывалась еще одним горьким уроком из тех, которые отчего-то раз за разом посылали ему, Своему верному последователю, Старший и Младший. В самом деле – если хорошенько припомнить, почти так же всё обстояло и десять лет назад, когда он отправился в Мономатану за Глазом Дракона. Он, Хономер, тоже увидел тогда в обладании Глазом земной путь к возвеличению Близнецов… и, соответственно, свой путь к подножию тар-айванского трона. Ибо кому должна быть вручена власть, как не тому, кто своим служением доказал, что достоин?..

Итог его усилий оказался плачевен. Глаз упокоился в недоступных глубинах реки (как говорили, обретшей с тех пор целебные свойства), а он, Хономер, оказался за свои труды ещё и порицаем…

Вот и теперь его, похоже, ожидало то же самое. То есть до нового отеческого порицания дело скорее всего не дойдёт, ведь он действовал по собственному почину… но легче ли от этого сознавать неудачу?

Волк уже не считал, в который раз поднимается с жилистой травки, выработавшей за несколько лет упорство к ежедневному топтанию пятками, а также прочими человеческими статями и ладами. Может, он нынче перекатился по ней в седьмой раз, а может, и в тридцать третий. Тело начинало жаловаться и болеть: Волкодав швырял его весьма от души, и, как ни крепок был Волк, всё имеет предел – стирается кожа, исчерпывается упругость суставов и связок. А всего более давило молодого венна сознание: Наставник давно мог бы убить меня. Если бы захотел. Почему я ещё жив?..

Щадит ли он меня, полагая маленьким безобидным волчонком, на которого взрослому сильному псу зазорно раскрывать пасть? Или не хочет отнимать второго сына у матери, и без того уже утратившей старшего?..

Такая мысль в определённой степени изгоняла мерзостный страх, овладевший Волком вначале, – но она же пребольно ранила душу. На самом деле ему уже полагалось бы лежать с переломанным между лопаток хребтом, ибо Наставник только что явил приём “морская волна перекатывает тяжёлые камни”, и Волку, беспомощно обхваченному за шею, довелось, холодея, завалиться назад и явственно ощутить под спиной жёсткое колено Волкодава… довелось даже успеть мысленно испросить прощения у белого света, поскольку от этого приёма, коли уж попался, не существовало никакой обороны или увёртки, через мгновение ждала смерть, зря ли Наставник, объясняя, наказывал им быть друг с дружкой особенно бережными и осторожными…

Почему, каким образом колено Волкодава лишь чиркнуло ему по лопаткам вместо того, чтобы войти посередине и смять хрупкие позвонки, – Волк так и не понял, и оттого, что он не уследил и не понял, было вдвое обидней.

Хочет ли он показать мне, до какой степени я ещё глуп и далёк от истинного понимания? А сам он… понимает ли он, зачем я сегодня вышел против него?..

То, что он потерпел именно неудачу, день ото дня становилось для Хономера всё очевиднее. Поистине, следовало бы ему это понять и суметь предвидеть ещё во времена Наставницы Кендарат, к удержанию которой в стенах крепости он приложил столько усилий. Да, она многому научила и его самого, и других братьев… и наёмную стражу, и обыкновенных наёмников, привлечённых слухами о непобедимом воинском искусстве… Вот только покамест что-то не доходило до Хономера известий об их громких ратных победах. Тем паче – о победах в битвах под красно-зелёными стягами. И даже хуже того. Слишком немногие среди них выказывали желание стать последователями Близнецов… да и у тех, кто выказывал, насколько мог судить Хономер, новообретённая вера держалась только до крепостного порога… Потом её сбрасывали, точно одежду, оказавшуюся неподходящей к новым обстоятельствам жизни. А те ученики, что оставались в стенах?.. Они были нисколько не лучше. Хономер слышал собственными ушами – и к немалой своей досаде, – как они расспрашивали старуху о правильном поклонении Богине Любви. Двое или трое (этого Хономер, понятно, сам уже не видел, – верные люди донесли) дошли уже до того, что отправились заказывать у ювелиров священные знаки Богини – капельки-самоцветы, удерживаемые серебряными ладошками. Какая уж тут школа воинствующих жрецов, готовых жизни не щадить ради торжества правого дела?..

Поэтому он очень обрадовался, когда на смену Кан-Кендарат явился новый Наставник. Хоть и был этот Наставник одним из самых непроходимых и твердолобых язычников, каких Хономер в своей жизни встречал. И даже тогда не насторожился и не возроптал Хономер, когда новый Наставник воспретил ему проповедовать на уроках. Кан-киро, которое показывал Волкодав, было поистине великолепно. Более того – в определённой степени свободно от излишней мягкости и милосердия, на которых неколебимо настаивала Кан-Кендарат… Но что толку?! Ученики кан-киро по-прежнему не торопились становиться Учениками Близнецов. И затея со школой совершенно так же не спешила осуществляться, как если бы это было противно самой сути искусства Богини Любви…

И кто сказал, будто всё изменится к лучшему при Наставнике Волке? Тем более что парень был таким же упёртым приверженцем Богов своего племени, как и Волкодав…

А храм Близнецов до сих пор не породил даровитого воина, способного победить нынешнего Наставника.

Случайно ли?

Но так оно или не так – легко ли смотреть, как умирает мечта?!

Лицо у Наставника было, по обыкновению, деревянное. Три года знал его Волк, но не мог припомнить, чтобы по лицу Волкодава ему удалось сразу определить, что у того на уме. Намного ли был Наставник старше его самого? Лет на семь, может, на восемь… Отчего ж иногда Волку казалось – самое меньшее вдвое?.. А ведь, наверное, так оно и было, только не тем счётом, какого обычно придерживаются люди…

Как сказать ему, что мою чашу держала в ладонях Любовь?..

И Волк, корчась в очередном захвате, способном, как он отлично знал, выворотить ему из сочленений сразу три сустава руки, извиваясь, скаля зубы и помимо воли, помимо ещё теплившейся гордости лелея мысль – Не выворотит! Пощадит!.. – нарушил один из главнейших заветов кан-киро. “Научаясь движению, – гласил этот завет, – объясняй другу телом, движением тела, а рот держи на замке. Если появилась нужда в словах – стало быть, ты чего-то очень важного не понимаешь…”

Ну и пусть я не понимаю, в кромешном отчаянии и упрямстве сказал себе Волк. Пусть! Пусть даже то, что получилось у меня вчера вечером с чашей, на самом деле получилось случайно и ни о чём не свидетельствует, как я, дурень, готов был вообразить. Пусть предзнаменования во время боя собак и даже то, что произошло у меня с Пятнышком, – чепуха, которую я, тешась, напридумывал сам себе в утешение. Пусть я плохо владею кан-киро и неспособен его языком объяснить Наставнику, что я задумал… Я всё равно объясню ему…

В это время молодой венн пытался совершить над Наставником “благодарность Земле”. Не получилось, конечно. В самый ненужный миг дрогнули и согнулись руки, вынесенные над головой. Согнулись, утратили внутреннее стремление – всего-то чуть-чуть, совсем незаметно для постороннего глаза… ни один из других учеников не заметил бы его мгновенной оплошности… но Волкодав, конечно, заметил. И не простил. Так при малейшей утрате сосредоточения с остро отточенного перышка стекают чернила и вместо идеально задуманной буквицы расползается, портя лист, безобразная клякса. Руки Волка немедленно утянуло за голову – точно так, как приключалось с неумехами новичками, которым он сам объяснял этот приём. Они, правда, не понимали, что вдруг такое стряслось, а он понял, но на том разница и кончалась. Локти, плечи и спину тотчас пронзила беспощадная боль. Он не взвыл только потому, что отчётливо, опытно знал: стерпим и это, и кое-что ещё похуже. Может, кстати, придётся… Уже падая, уже выбрасывая из-под себя ноги, он воспользовался тем, что их головы оказались совсем близко, так что на миг даже перемешались волосы, слипшиеся от пота… И прохрипел почти в ухо Наставнику:

– Клетки надо ломать…

Волкодаву уже порядком-таки давно не приходилось творить кан-киро в полную силу. Как ни хорош был иссиня-чёрный Урсаги, мономатанец-мибу, словно бы сотворённый Богами его народа из одних гибких сухожилий и мышц, не отягощённых костями, – Урсаги присуща была доблесть не воина, водящего близкое знакомство со Смертью, а скорее канатоходца или танцора. Таково уж было природное свойство чёрных племён. И бой, и самая тяжёлая работа осмысливались ими как танец. Радостно видеть перед собой такого ученика. Он и нападает-то, словно приглашая на пляску. А уж когда на него самого нападают другие ученики – утихомиривает их до того играючи и весело, с невозможно-белой улыбкой на черносливном лице, что сторонний человек, посмотрев на него, только руками разведёт: не воинское искусство, а сплошные поддавки!

Волкодав же, глядя на Урсаги, словно бы отрицавшего своими прыжками-полётами саму тягу земную, иногда думал: а может, именно такое кан-киро – улыбка и танец в ответ на взмах кулака – всего более угодно милосердной Богине?.. Ну чем не сольвеннская борзая? Зубов полная пасть и росту чуть не двадцать вершков, переярка < Переярка, переярок – годовалый волк. > без раздумий берёт, а чтобы человека куснула – отроду не бывало такого…

Они-то с Волком вершили совсем иное кан-киро. Сдержанное, грозное и суровое. Такой мастер щадит напавшего на него простеца не по весёлости и добродушию нрава. Просто мало чести обрушиваться всей мощью на того, кто глупей тебя и слабей… Да. Мы с тобой, Волчонок, – словно боевые псы шо-ситайнских степей, сошедшиеся на Кругу, где вчерашние щенки бросают вызов матёрым. И я нипочём не трону тебя, потому что ты ещё, в сущности, мальчик. И оттого, что ты бьёшься очень по-взрослому, ничего не меняется…

Но тебе-то что от меня нужно, малыш?

Волкодав чувствовал: молодой венн был близок к отчаянию. Его движения становились всё скованнее, раз от разу утрачивая плавность, красоту и свободу. И внутренний свет потускнел, окрашиваясь серым.

Но в сером присутствовал стальной блеск, и ясно было – Волк не сдастся и не отступит. И ещё было ясно, что убить Волкодава он не стремился. Не сделал бы этого, даже если бы смог.

Зачем же ты бросил мне вызов, мой кровный враг, если не можешь и не стремишься меня убивать?..

– Клетки… нужно… ломать… – словно в ответ на его невысказанную мысль снова прохрипел Волк.

Волкодав успел услышать его, а в следующее мгновение почувствовал, как затылок сдавили невидимые тиски. Ему показалось, будто он сиганул вниз с высоченного речного обрыва – точно так, как когда-то, доказывая свою храбрость, они сигали мальчишками, удрав на Светынь из-под слишком заботливого присмотра домашних. Ушло ощущение тяжести тела, Волкодав поплыл в пустоте, не испытывая никакого желания прерывать захватывающее и блаженное плавание-полёт, даже не спохватываясь, где верх или низ… Сколько времени это длилось? Вроде бы он возвращался к обычному состоянию медленно и неспешно, словно пробуждаясь от спокойного сна… но, когда окружающее вернулось и вновь встало на место, оказалось, что странный полёт продолжался всего мгновение. Волк, впрочем, успел перехватить его руку и уже вознамерился закружить своего Наставника “расколотыми жерновами”. Приём почти удался ему… и, возможно, удался бы вполне, если бы не ощущение обречённости и неудачи, слишком прочно укоренившееся в душе. Недолго же продержалась вера в себя и собственное мастерство, вера, обретённая только накануне вечером, у выплеснутой чаши! Волк снова был ничтожным унотом, ни на что не способным перед лицом грозного учителя. И оттого, когда Хозяйка Судеб вдруг подбросила ему удивительную удачу, он оказался к ней попросту неготов. Пока он медлил и боялся поверить себе, возможность оказалась упущена. Рука Наставника, только что безвольно обмякшая, заново обрела железную крепость, а глаза, странно помутневшие, подобно давно не мытому стеклу, моргнули и опять обрели блеск, и блеск этот Волку ничего хорошего не сулил. Как и следовало ожидать, Наставник с лёгкостью сбросил его бездарный захват, заодно переняв и намеченное Волком движение, – и молодой венн тут же сам очутился в “расколотых жерновах”, которые обманчиво медленно и неодолимо, с воистину каменной неторопливостью, повели его по кругу… по завершении которого Волку – он это понимал – предстояло остаться без кисти руки… либо совершать бешеный прыжок назад через голову… если только ему будет позволено его совершить…

Но, пока длилось кружение, их с Наставником лица снова оказались совсем рядом, и Волк сказал последнее, что ещё мог сказать:

– Мать дала мне имя: Клочок…<Клочок – здесь это слово может быть истолковано как “лохматый зверёныш”. >

Ни один венн без очень веской причины не произнесёт вслух имени, которое дала ему мать. И этот венн должен быть распоследним подонком без чести и совести, чтобы солгать, называя его. Волкодав испытал настоящее удивление. Назови кто Волка выродком, способным упомянуть о матери ради обмана, – он сам первый заставил бы клеветника проглотить такие мерзкие речи, да кабы не вместе с зубами.

Но если парня вела честь, тогда получалось…

… Тогда делалось понятно, почему он вышел нынче на бой, неся в душе не багровую паутину убийства, а величайшую ясность обретшего истину. Вот, стало быть, что он хотел сказать Волкодаву, когда шептал что-то о клетках, которые надо ломать. Он ведь не пощады просил. И, будучи всё равно в очередной раз пощажён, не оставался лежать и не отступал прочь с поклоном, признавая своё поражение, а снова поднимался против Наставника…

Нет. Не так. Не “против”.

Он хотел совершить для него то же, что сам Волкодав сделал когда-то ради Матери Кендарат…

Поняв это, Волкодав преисполнился гордости за ученика. И – что греха таить – за себя самого. Значит, я оказался не таким уж скверным Наставником, как думала госпожа. Я всё-таки научил тебя правильному кан-киро, малыш. Ты узнал законы Любви, которые праведнее, святее и выше даже долга кровной мести за брата, ставшего надсмотрщиком и погибшего от моей руки в Самоцветных горах. Ты узнал: Правда, зиждущая повседневную жизнь в наших лесах, есть лишь малый ручеёк великой Правды этого мира, летящего среди звёзд. И если ты научился этому у меня, значит, не совсем даром я потратил три года здесь, в Хономеровой крепости…

Но что же мне сейчас-то делать с тобой, маленький Клочок? Как завершить этот бой, не покалечив тебе ни тело, ни душу? Ты задумал всё правильно, мой меньшой брат, ты всего лишь немного просчитался со временем. Можно ли стать настоящим мастером за три коротких года занятий?.. Я не стал мастером за те четыре, пока сопровождал госпожу. Я только теперь начинаю понемногу приближаться к настоящему мастерству… Ты много достиг, мальчик, но биться против меня тебе ещё рано. Если я поддамся тебе, это будет замечено, да ведь ты и сам не примешь подобной победы. Как же мне поступить, чтобы понадёжнее уберечь тебя от насмешек, – ведь уже теперь многие догадались, что тебе не одержать надо мной верха?

Как мне сохранить тебя, лучший из учеников, чтобы ещё через несколько лет ты, быть может, в самом деле набрался сил сломать мою клетку?..

Надо полагать, вскоре Волкодав придумал бы выход – ибо, хотя ежедневное чтение книг и добавило ему умения обращаться со словами, всё равно там, где надлежало до рукопашных искусств, соображал он по-прежнему гораздо быстрее, чем в отношении изустного убеждения. Но…

Так часто получается в жизни: человек строит какие-то планы, раскидывает умом… а потом выясняется, что Хозяйка Судеб уже выпряла нити, да не просто выпряла – связала узлами, устроила затейливую бахрому… а иные, показавшиеся лишними в общем узоре, взяла да отстригла. И сваливается на человека нечто совсем непредвиденное, и идут прахом любовно рассчитанные помыслы, и приходится, точно погорельцу на пепелище, по крохам собирать уцелевшее и вместо званого пира тщиться что-то заново выстроить на пустыре…

Волкодав позволил Клочку уйти из “жерновов” тем самым шальным прыжком-кувырком да ещё и заботливо поддержал руку, которую волен был сломать. Впрочем, запястье парня так и осталось в его хватке, и он собирался, не дав ему ничего толком сообразить после прыжка, поводить его ещё немного кругом, заставить разок-другой прокрутиться по земле, опираясь ладонью, а когда выдастся удобный момент – тихо уложить и затем не просто выпустить, как поступал прежде, а жестом отправить к остальным ученикам и спокойно сказать, притворяясь, будто вовсе не было ни вызова, ни поединка: “Теперь продолжим урок…”

…Дурнотно-блаженное ощущение то ли плавания, то ли падения накатило опять, как раз когда ему показалось, будто прошлый приступ окончательно миновал и, будучи случайным, более не повторится. Опять его сознание перестало поспевать за тем, что видели глаза, и он опустил веки, чтобы не мешало бестолковое мельтешение. На сей раз он с головой погрузился в тёплое море, спокойное, ласковое и прозрачное, как когда-то в Саккареме, возле устья пограничной реки Край. Дружелюбное течение понемногу закружило его и повело, и он бездумно поплыл, отдаваясь его воле и не заботясь даже о том, чтобы вовремя наполнить лёгкие воздухом.

Покой. Он обретал покой, о котором давным-давно отвык даже мечтать…

Что-то легонько толкнуло его в грудь. Сам того не заметив, он оставил над собой всю толщу прозрачной воды и опустился на самое дно – чистое, ровное, сложенное желтовато-белым песком. По песку бродили размытые тени и отблески солнца, преломлённые глубиной. Песок не лежал на месте. Он, как всё в море, жил своей особенной жизнью и даже дышал, колебания воды покрывали его прихотливо изломанной, извитой рябью… Эта рябь почему-то притягивала внимание Волкодава. Рисунок её всё время менялся, и, пока он силился за ним уследить, из песка проклюнулась короткая жёсткая травка, неуловимо похожая на ту, которой зарос двор крепости-храма и которая упрямо отказывалась погибать даже в углу внутреннего двора, отведённом ему для уроков с учениками… Учениками?..

Исчезли материнские объятия тёплой воды, тело заново обрело тяжесть, а время перестало растягиваться и сжиматься и потекло как обычно.

Волкодав лежал на жёсткой травке лицом вниз, а его левую руку, откинутую и как бы вдвинутую в землю плечом, придерживали за локоть и кисть две потные ладони, ощутимо дрожавшие от небывалого напряжения. Волкодав слегка пошевелился и понял, что освободиться не составит труда. Если он пожелает. Он не желал… Ему хотелось назад, в ласковое море, пронизанное солнечными отсветами и покоем.

Он собрался было даже закрыть глаза и попытаться вернуться туда, как, бывает, порой удаётся вернуться в только что виденный сон, прерванный пробуждением… В сон, с которым жалко расстаться. Однако в этом удовольствии ему было отказано. Ослабили хватку ладони, державшие его руку, и волей-неволей пришлось переворачиваться лицом вверх, окончательно возвращаясь назад из чудесной страны, где ему не дали задержаться.

Краски здешнего мира показались ему ослепительно яркими. Горела над ним беспредельная синева неба, и золотым огненным шаром плыло в ней солнце, окружённое белыми-белыми высокими облаками. Чуть ближе высилась сизовато-серая каменная стена, и по ней, раскинув глянцевые зелёные листья, карабкался цепкий плющ.

А прямо над собой Волкодав увидел человеческие лица. Они были вроде бы знакомы ему, особенно одно – с чистой, как у девушки, кожей и двумя тёмными родинками пониже левого глаза. Лицо показалось Волкодаву осунувшимся, едва ли не измождённым. А волосы парня так промокли и склеились от обильного пота, что можно было подумать – это он, а не Волкодав, только что выплыл из глубин прозрачного океана. И ещё глаза. Да, глаза. Серые, смертельно усталые. Им бы полагалось сиять торжеством, но взгляд был почему-то совершенно несчастным.

Клочок. Клочок Волк…

“Я столько всего хотел бы сказать тебе, Волкодав. Я не понимал, пока было время. А теперь я понял, старший брат мой, но, кажется, поздновато…”

Не печалься, малыш. Самое главное мы с тобой друг другу сказали, и невелика разница, словами или без слов…

Другие ученики благоговейно держались поодаль. Все сознавали, какое удивительное и необычное дело только что совершилось у них на глазах. Лучший ученик вызвал Наставника на поединок. И когда все готовы были поверить, что он вот-вот будет окончательно повергнут, а то и вовсе убит за свою наглость, – он вдруг изловчился как-то скрутить Наставника и приложить его оземь, да так, что едва душу не вытряхнул!

Вот вам и Волк!

Зря ли предупреждает мудрость, бытующая почти у каждого племени, насчёт тихого омута, который на самом деле гораздо страшней громогласного переката!..

А они с ним полных три года вместе ели и спали и даже, случалось, в одной и той же корчме кружечку опрокидывали!.. И понятия не имели, что молчаливый паренёк-венн, ничем, по сути, от всех прочих не отличавшийся, – он самый и есть их будущий Наставник, которому, оказывается, от Богов уготовано нынешнего превзойти и сменить!..

Кое-кому теперь, задним числом, уже думалось, что на самом деле обыкновенным Волк не был никогда, что с самого начала сквозило в нём нечто “этакое”, и, если порыться в памяти хорошенько, тому непременно отыщутся свидетельства; вот только ума не хватило сразу их распознать и смекнуть, с каким избранником Богини Кан выпало делить хлеб и спальный чертог.

Другие, менее восторженные (или не менее, а просто по-другому), зачем-то разминали кисти рук и иные суставы, как всегда полагалось перед началом урока. Спрашивается, с чего бы заниматься этим посередине его, если не в конце, ибо вряд ли сегодняшний урок будет продолжен?.. Парни поступали так не по сознательному велению ума. Это находили выход невысказанные и, может быть, даже неосознанные мысли, ещё не присвоенные рассудком, их породившим: “Если Волку удалось, то почему не мне? Кем сказано, что следующим буду не я? Я стану усердно подражать Наставнику, кем бы тот ни был, и трудиться, трудиться. Я готов взяться за дело прямо сейчас…”

А третьи, самые бездарные, но, как водится, собственной бездарности не понимающие, прятали этакие многозначительные ухмылки: “Ну конечно. Из кого же ещё ему было воспитывать Лучшего ученика, как не из такого же венна. Нас-то вот не выбрал небось…”

Потом подошёл Хономер. Жрец, по обыкновению, внешне являл полное самообладание, но что-то в выражении его лица показалось Волкодаву странным… что именно? И так ли уж это было важно?

Хономер молча смотрел на него сверху вниз. Он не злорадствовал, но и не пытался поставить под сомнение победу ученика, а значит – согласно уговору, – провозглашение нового Наставника и уход из крепости прежнего. Трудно было удержаться от мысли, что ему просто доставляло удовольствие вот так созерцать Волкодава, распростёртого на земле и, похоже, бессильного. И ещё – он как будто знал про венна нечто такое, чего тот сам о себе не ведал.

Что он знал?.. Имело ли это значение?..

Навряд ли…

Не пытаясь подняться, Волкодав сказал Хономеру то, что представлялось первостепенным ему самому, и голос прозвучал на удивление ровно:

– Если ты позволишь, я задержался бы здесь ещё на несколько дней. Книгу одну хотелось бы дочитать.

Становятся длинными тени,

Спадает дневная жара.

Дружище, довольно сомнений!

Пора нам в дорогу, пора.

Родным поклонившись воротам,

Шагнуть, как бывало, вдвоём

За ближний рубеж поворота,

А после – за сам окоём.