Чтение 10–й страницы книги ~Знамение пути~

Кузнец Шаршава стоял у неё за спиной – ростом сажень и в плечах полстолько. А на плече у него висел плетёный лубяной кузовок, куда он собрал всё самое драгоценное своё имущество: молот, клещи, подпилки… и ещё железный светец, взятый с верстака и тщательно обёрнутый суровой холстиной. Шаршава знал себя виновным во всём. Тому, кто вот так оскорбит гостеприимство рода невесты, в своём роду тоже больше нечего делать. Не только Оленюшке – и ему отныне не было возвращения к прежнему очагу. Он в пояс поклонился Оленям:

– Простите, добрые люди.

Меч звался Гнев. Казалось нам, разить

Он должен всех, с кем выпало поспорить.

А если нет, то бешено грозить

Упорствующим в глупом разговоре.

Небось обратно в ножны не спешил

Ужасный Гнев, не выплеснувшись в деле!..

Лишь удивляло, как таки дожил

До бороды седой его владелец?

Уж верно, был он всем бойцам боец

И побивал, с кем выпало рубиться…

“Поведай нам, пожалуйста, отец,

Что Гневу твоему ночами снится?”

“С таким, как он, разящим наповал,

Обязан быть хозяин осторожен…

И оттого почти не покидал

Мой добрый меч своих уютных ножен.

Уж как легко рубить, рассвирепев!

Да только вспять не вывернешь былого.

Ну а доколе в ножнах дремлет Гнев,

Любой пожар легко погасит Слово”.

Так говорил нам старый удалец,

И размышляли мы, что это значит.

Он вправду был прославленный боец.

Ведь лучший бой – что так и не был начат.

5. Пиво и пироги

Шел пятый или шестой день путешествия, до Захолмья оставалось уже не так далеко, когда Волкодав поймал себя на том, что… соскучился по храмовой библиотеке.

Вот это была для него немалая новость. Да этак, фыркнул про себя венн, и по Хономеру стосковаться недолго!

Положим, по Хономеру тужить он начал бы весьма нескоро. Но вот книжный чертог вправду вспоминался всё чаще. И туда не успел заглянуть, и это не разыскал… И даже хранитель начал казаться не таким вредным, как раньше. Ну, брюзга, ну, кропотун<Кропотун – ворчун, мелочный хлопотун и придира. >, так и что с того? До книг ведь всё-таки допускал…

Сколько раз в этой самой библиотеке, оторвавшись от страницы, он смотрел в ровное пламя свечи – и видел в нём лесную дорогу вроде той, по которой ныне шагал. Небо над головой, вольно несущиеся облака в синеве… дыхание моря откуда-то издалека впереди…

И вот теперь всё вроде сбывалось, и босые пятки вовсю уминали травку между неглубокими песчаными колеями. И летели с востока на запад белые, белые облака. И морской берег, называемый Ракушечным, в не очень отдалённом будущем вправду сулил появиться перед глазами. Особенно если жители Озёрного края в самом деле начнут помогать ему так, как обещали юные итигулы… А вот поди ж ты: перестал, как бывало, просиживать по полдня перед книгой – и чего-то недостаёт!

Раньше он думал – так бывает, только если болезнь или ещё что-нибудь не даёт совершить воинское правило, без которого не полон прожитый день… И не очень-то понимал Эвриха, хватавшегося, чуть что, за перо-самописку и свои бесценные “Дополнения” – скорее занести туда нечто, представлявшееся арранту важным, хотя бы дело происходило в углу заплёванной корчмы, среди гвалта затеваемой драки, или на палубе сегванской “косатки”, летящей навстречу погибели сквозь пронизанный молниями закат… Волкодав, помнится, всячески потворствовал тому, что считал придурью не в меру учёного парня, но всё же не до конца понимал, что прямо у него на глазах рождался трактат, который другие люди спустя двести лет будут читать… Дурак был, что тут ещё сказать можно.

В крепости-храме обитало великое множество книг. В том числе и посвящённых вовсе не восхвалению Единого и Близнецов, а скорее даже наоборот. С какой бы это стати, Волкодав опять долго не мог уразуметь, – ведь тот же Эврих в своё время немало натерпелся от Хономера именно потому, что пытался спасти от уничтожения труды каких-то мыслителей, являвшихся, по мнению жреца, “лжепророками и лжеучителями”. И книги, говорил Хономер, эти лжеучителя понаписали всё такие, что человеку благочестивому грешно было до них даже дотрагиваться, не то что читать! И вот поди ж ты. На полках библиотечного чертога стояло едва ли не то самое, за что Эврих ходил весь в синяках, а потом мало не погиб от ножа убийцы, нанятого – не поленились же – за изрядные деньги! Как так?..

Поначалу венн едва уберёгся от искушения прямо расспросить о том Хономера и послушать, что скажет… Потом сообразил сам. Это как в бою: чем лучше загодя знаешь, в чём именно преуспел твой противник, тем легче будет его одолеть. Вот и Хономер предпочитал осквернять себя чтением книг нечестивцев, чтобы позже, во время проповедей, в пух и прах разносить вредоносные помыслы, грозящие извратить истинное учение. Почему же эти книги не прятали где-нибудь в тёмном подвале, дабы не могли они ненароком смутить души и умы молодых служителей Близнецов? А потому, что неопытные жрецы постигали науку своей веры под пристальным водительством Хономера и его приближённых, точно так же, как уноты Волкодава – благородное кан-киро. Он тоже не держал каждого за руку, воспрещая проверять навыки в трактирных потасовках, однако непременно узнавал о каждом подобном безлепии. Узнав же, надолго отрешал от уроков. А за попусту причинённое кому-то увечье прогонял совсем…

А кроме того, Волкодав по пальцам мог бы пересчитать тех, кого за три года видел в библиотечном чертоге читающими. Молодые жрецы не очень-то стремились просиживать за книгами свои неяркие пока ещё одеяния. Должно быть, других забот было в достатке.

Венн же – вот что значит охота пуще неволи – успел перезнакомиться со всеми купцами, продававшими книги на тин-виленском торгу. Годы не торопились менять его внешность в лучшую сторону, он по-прежнему был похож на законченного висельника, а вовсе не на книгочея, но капля камень точит – мало-помалу купцы начали с ним здороваться, а потом – даже раздобывать книги, о которых он спрашивал. Так Волкодав разжился кое-чем из того, что особенно понравилось ему в библиотеке. Цена на книги, некогда ужасавшая его ещё в Галираде, здесь, за морем, была уже вовсе безбожной, но Хономер платил очень неплохо, и денег хватало. Волкодав строго ограничивал свои приобретения совсем по другой причине. Из Тин-Вилены он собирался рано или поздно уйти, так не бросать же добрые книги?.. На счастье венна, прочитанное он надёжно запоминал, а потому и покупать решался только те тома, чья необозримая премудрость требовала перечитывания. Знаменитые “Описания” Салегрина Достопочтенного, два самых толковых “Начертания стран и земель” и, конечно, “Созерцание истории” великого Зелхата Мельсинского, – на книге, за которую сам учёный угодил в позорную ссылку, теперь наживалась тьма-тьмущая переписчиков и торговцев, поскольку спросом она пользовалась немалым… Было и ещё кое-что, приятно отягощавшее заплечный мешок Волкодава.

Книги, попадавшиеся ему на библиотечных полках и на торговых лотках, он с некоторых пор начал мысленно делить на две неравные части: путеводные и баснословные. Путеводными были те, что сообщали некие знания, накопленные подвигом и трудом: о земном устроении, о делах и людях минувшего, о заветах Богов и о каждодневных познаниях, например о лекарском деле. Баснословные же…

Ему понадобилось время и немалое усилие мысли, чтобы уразуметь: были, оказывается, люди, которые писали… о событиях, никогда на самом деле не совершавшихся. Они давали имена правителям и полководцам, отродясь не жившим на свете, и эти бесплотные тени принимались путешествовать по страницам, сражаясь, влюбляясь, размышляя и принимая решения, – ну ни дать ни взять всамделишные саккаремцы, вельхи, сегваны… Иные книготворцы даже описывали целые державы, помещая их, к примеру, “между Нарлаком и Халисуном”, хотя всем известно, что Нарлак с Халисуном граничат напрямую и никаких посторонних держав с большими городами и реками там не бывало от века.

Кому нужны были подобные выдумки, когда вокруг лежал широкий живой мир, да и происходило в этом мире порою такое, что хоть год сиди – ничего подобного не придумаешь?.. Волкодав долго мучился недоумением, потом вспомнил, как говорили в таких случаях у него дома: “Не любо – не слушай, а врать не мешай”. Он захотел разобраться и стал читать баснословные книги, пытаясь понять.

И ведь понял.

Каждый поступок о чём-то да говорит, обладая не только внешней стороной, но и духовным смыслом, так или иначе звучащим в великой песне Вселенной. Вот, скажем, кто-то кому-то заехал в лоб кулаком. Это может быть оскорбление. Это может быть предательство. Это может быть подвиг. Меняются обстоятельства, меняется с ними и смысл. А уж если дело касается целой цепи поступков – тем более.

Так вот, создатели небывалого просто не находили в известной им жизни поступков и событий, полностью отвечавших смыслу, о котором им хотелось бы рассказать. И тогда они брали частицу от одного, от другого, от третьего – и творили своё. Ну вот кто и когда, например, видел страну, где каждая семья по закону хранила из поколения в поколение только одно какое-нибудь ремесло и даже одежду обязана была носить определённого цвета, и суровое наказание ждало ослушников, вздумавших отступать от обычая?.. А написал же один такой баснотворец. И, понятно, закончил дело кровавым восстанием. Да приплёл благородство, и долг, и загубленную любовь… Чего ради? А в назидание: вдруг какой-нибудь усмарь, прочитав, утрёт нечаянную слезу и раздумает заставлять сына заниматься кожевенным делом, коли парень обнаружил и дар, и страсть войлоки катать… Правда, усмари подобные книги не больно часто читают…

Сообразив однажды, в чём дело, Волкодав стал читать баснословные сказания одно за другим, пытаясь угадывать в каждом потаённые смыслы. У него и теперь лежали в заплечном мешке две такие книги. Одна была о парне, постигшем мастерство лекаря, чтобы вылечить мать любимой девушки. Книга вроде как книга, но она была о мечте и сама звала мечтать, от неё почему-то щемило в душе, и Волкодав не смог с нею расстаться. Её продал венну торговец, которого Волкодав в своё время немало озадачил, поинтересовавшись, не попадались ли тому “Дополнения” к знаменитому Салегрину, написанные неким Эврихом из Феда.

“Кем, кем?” – удивился купец.

“Эврихом, – повторил Волкодав. – Из Феда”.

Сказав так, он тотчас понял, что сморозил глупость. Быть может даже опасную. Ему ведь доводилось некогда слышать, что маленький городок Фед, благополучно стоявший среди оливковых рощ в беловодской Аррантиаде, здесь, в его родном мире, был полностью уничтожен во время давних усобиц.

На счастье, книготорговец, уроженец северного Халисуна, в Аррантиаде, может, когда и бывал, но не знал наперечёт всех её городов и уж в историю захолустного Феда не вникал всяко.

“Нет, – сказал он, подумав, – не встречал”.

“Значит, дописывает, – кивнул Волкодав. – Или книга ещё не успела распространиться”.

С тех пор купец зауважал венна, водившего знакомство с настоящим учёным, и чуть не накануне его ухода из Тин-Вилены предложил ему ещё одну книгу.

“Её, – сказал он, – написал тот же человек, что так здорово придумал про лекаря. Тебе понравится…”

Теперь Волкодав предвкушал, как будет читать её в дороге, и предвкушение радовало его. Эх, ещё бы в храмовой библиотеке порыться… Может, и Тиргей всё же что-нибудь написал, да только я не нашёл. Не успел…

К селению, называвшемуся Овечий Брод, Волкодав выбрался на самом закате, когда солнце уже нырнуло за холмы, и лишь на вершинах самых высоких сосен ещё рдело сияние уходившего дня.

Селение было обнесено тыном, но ворота пока стояли открытые, и венн сразу понял, что подгадал весьма вовремя. Из-за угла тына как раз выходил пожилой мужчина с посохом, шествовавший размеренной походкой совершающего привычное и ежедневное. Мужчина держал в руке переносной светильник, ярко горевший, хотя было ещё светло. Шедшего сопровождала большая собака. Старейшина здешний, догадался Волкодав. Обходом обходит!

Это и впрямь было действо, досужему<Досужий – здесь: обладающий всеми умениями и природными данными, необходимыми для некоторой деятельности. > глазу говорившее сразу о многом. Мы, мол, хоть и при дороге живём, а обычая держимся! Волкодав прибавил шагу, чтобы успеть пройти в ворота, пока старейшина не замкнул круг. А то ведь можно дождаться, что снова придётся ночевать под ёлкой. Не то чтобы он очень возражал против такого ночлега. Но, коли уж вознамерился отведать местного пива да пирогов, – отчего бы и не исполнить благое намерение…

Пёс, на которого венн, правду сказать, обратил гораздо больше внимания, чем на хозяина, тем временем сразу побежал навстречу незнакомому человеку, появившемуся из леса. Пёс был бдителен и своё дело знал хорошо. Кто пришёл? Не со злом ли?.. Надо поскорее обнюхать, осмотреть, познакомиться, послушать, что скажет…

Он мало напоминал степных волкодавов равнинного Шо-Ситайна. Разве что обрезанным хвостом да впечатлением суровой несуетной мощи. Пёс, живший на самой границе Озёрного края, славившегося гораздо более мягкой зимой, имел вороно-чёрную, до синеватого отлива, короткую гладкую шерсть, украшенную на морде, лапах и груди ржаво-бурым подпалом. Толстенная шея, очень спокойный взгляд карих глаз и широкая пасть, сомкнутая до поры, но наверняка таившая очень страшные зубы… Чего бояться тому, кого сопровождает подобный защитник?

Подбежав к Волкодаву, пёс словно бы удивлённо остановился в нескольких шагах от него. Старейшина, смотревший сзади да против заходившего солнца, превратно истолковал поведение любимца и поспешно вскинул руку с посохом, окликая:

– Эй! Эй!..

Он желал то ли отозвать кобеля, то ли предупредить незнакомца, чтобы стоял смирно и не пытался ни гнать пса, ни тем паче бежать. Кажется, он не на шутку перепугался. Кому надо, чтобы чужой человек сглупу угодил в зубы его собаке, да возле самой околицы? Ведь до греха этак недолго!

Ни кобель, ни прохожий не вняли предупреждению. Волкодав продолжал идти прежним размеренным шагом, а пёс преодолел оставшееся расстояние – и чинно зарысил рядом с венном, стараясь поплотнее прижаться к его бедру головой и снизу вверх заглядывая в глаза. Росту он был как раз такого, что Волкодаву осталось только опустить руку, и ладонь легла на мягкие, в шелковистой шёрстке, доверчиво подставленные уши. Ощутив прикосновение, кобель заурчал – глуховато, низко, протяжно. Кто-нибудь, незнакомый близко с такими собаками, пожалуй, принял бы этот звук за рычание. И то сказать! Что угодно сойдёт за угрожающий рык, ежели исходит из груди пошире иной человеческой. На самом же деле пёс попросту стонал от наслаждения, радуясь ласке Вожака.

Подойдя к старейшине, Волкодав поклонился.

– Здравствуй, почтенный, – проговорил он на языке Шо-Ситайна. – Спасибо, что ворота перед носом у меня не захлопнул.

– А надо было, – отозвался тот в сердцах, негодуя по обыкновению всякого человека, пережившего неожиданный и незаслуженный испуг. И перевёл дух: – Откуда ж ты такой непонятливый мне на голову свалился? Большую собаку первый раз видишь? Кто, скажи на милость, чужому кобелю сразу руку на голову кладёт?.. Откусил бы её тебе да и правильно сделал, я его и ругать бы не стал!

Пёс уже сидел между ними. И улыбался во всю пасть, отчего вид у него сделался окончательно дремучий и жуткий.

– Так ведь не откусил же, – смиренно возразил Волкодав. – Не сердись, почтенный. Я из Тин-Вилены в Захолмье путь держу… Есть ли здесь у вас перехожему человеку где на ночь устроиться?

Пёс потихоньку – чтобы не заметил хозяин – снова всунул голову ему под ладонь и вежливо, осторожно лизнул самым кончиком языка. Волкодав в ответ пощекотал ему брылья, легонько сжал пальцами морду.

– Есть и хлеб, найдётся и лавка, – проворчал старейшина, пропуская его в ворота. – Со мной пойдёшь, провожу… Пока ты опять по дороге злых собак гладить не начал! – И обратился к псу: – Так, Мордаш… Что пристал к человеку? Отрыщь!<Отрыщь – “Нельзя! Прочь!”, старинная команда собаке, обычно охотничьей, запрещение трогать еду или добытого зверя, а также приказ держаться подальше от лошади охотника, чтобы не попасть под копыта. >

Дюжие парни сомкнули у них за спинами деревянные створки. Волкодав обратил внимание, что один из них, очутившийся было на дороге у Мордаша, счёл за благо посторониться.

Ворота же были как раз такой ширины, чтобы проехать телеге. Овечий Брод оказался большим, богатым погостом, здесь всё время останавливались купцы, ездившие из Тин-Вилены в Озёрный край и к горцам северных кряжей. Дорога, ставшая улицей, удобно подворачивала к гостиному двору… Сколько их Волкодав в своей жизни видел, а сколько будет ещё! Изнутри пахло жареным мясом, долетал хлебный дух, тянуло душистым дымом коптильни. Желудок у Волкодава был далеко не балованный, вполне мог бы обойтись и без ужина, но, кажется, мысль о пиве и пирогах была не такой уж бездарной. Из харчевни слышались голоса, кто-то пробовал и подтягивал струны. “Матушка Ежиха”, гласило название, исполненное нарлакскими буквами. Для тех, кто не умел читать, рядом изображена была полнотелая колючая хлопотунья, несущая на иголках тугой боровик. Поглядев на вывеску, Волкодав улыбнулся. Если он ещё не ослеп, неведомый резчик был гораздо подробнее знаком со зверьём, чем с письменной грамотой. Ежиха была сущее загляденье: сейчас зафыркает и отправится в путь. А вот название содержало ошибку.

– Ну, ступай. Там тебе… – начал было старейшина. Хотел добавить – “и пива и пирогов поднесут…”, но в это время судьба подкинула ему новую неожиданность. Откуда ни возьмись – то ли из-за крыши, то ли прямо из остывающих к ночи небес – беззвучной молнией принеслась большущая летучая мышь. Чуть не смазала почтенного старосту по носу крылом. И… с важным достоинством устроилась на плече захожего человека.

– Тьфу!.. – плюнул старейшина. Сердито застучал посохом по деревянным мосткам и пошёл прочь. Мордаш отправился следом за ним, оглядываясь на Волкодава. Ты, Вожак, на моего человека не обижайся. Такой уж он у меня. Любит пошуметь, а вообще-то незлой. Правда-правда, незлой…

Волкодав почувствовал себя в чём-то слегка виноватым. Он не сразу пошёл внутрь и немного постоял перед дверьми, глядя вслед уходившему старейшине. Может, ещё выдастся случай по-доброму познакомить его с Мышом… хотя, если подумать как следует, чего ради? Завтра утром он отсюда уйдёт, и если кто его вспомнит здесь, то – мимолётно. А старейшина, коли не дурак, скоро сам сообразит, что зря рассердился на маленького зверька, некстати вылетевшего из сумерек…

Венн видел, как навстречу старейшине раскрылась калитка одного из дворов. На улицу выскочили две маленькие, очень похожие одна на другую девчушки (Внучки… решил Волкодав) и с радостным писком повисли на необъятной шее Мордаша. Осторожный пёс сперва замер, высоко задрав голову, а потом медленно, бережно пошёл с ними во двор. Волкодав улыбнулся и рассудил про себя, что девчушки могли бы проехаться на собаке верхом. Причём обе разом. И, вероятно, именно это сейчас и произойдёт у старейшины во дворе. Небось, ноги у Мордаша не подломятся, хоть ему взрослый мужик на спину садись. И уж в его присутствии никто чужой не осмелится маленьких девочек не то что обидеть – даже слишком пристально на них посмотреть…

Волкодав поймал себя на том, что завидует псу.

Подняв руку, он привычно нащупал бусину, по-прежнему украшавшую и осенявшую ремешок, что стягивал его заплетённые волосы. Покатал её в пальцах… Была же девочка чуть постарше этих двух, что мне её подарила. Теперь уж – славная девушка, нынешней осенью, глядишь, мужа возьмёт… Дали бы ей Боги всякого счастья… Только я-то кому нужен останусь?

Негожие это были мысли. Живи, пока жив, и не предавайся таким размышлениям, а не то они могут далеко тебя увести. Волкодав потянул на себя дверь харчевни и ступил через порог.

Сколько он бывал в постоялых дворах в самых разных концах белого света, столько и поражался их схожести.

Нет, конечно, зодчие и плотники в каждом уголке мира работали на свой особенный лад, и путешествующий, скажем, по Саккарему видел над собой совершенно иной кров, нежели забредший в Нарлак. И к столу подавали у сольвеннов одно, а у вельхов – вовсе иное. И даже хлеб, испечённый под разными небесами, куда как внятно являл в себе эту разность…

Общим, как давным-давно уяснил для себя Волкодав, оставалось то, что это были именно дворы, а не дома. Здесь сходились у одного очага люди, вчера ещё друг дружку не знавшие. Назавтра они снова потеряют один другого из виду – скорее всего затем, чтобы уже никогда не узнать, какая кому досталась судьба. Волкодав порою ловил себя на том, что никак не перестанет этому удивляться. Вот так идти мимо людей, встречаться без радости и расставаться не горюя, подобно листьям, плывущим по осенней реке? А потом, чего доброго, ещё взять помереть прямо в дороге, вдали от праотеческих, праматеринских могил?.. Иногда ему начинало казаться, будто весь мир только и делал, что странствовал по чужедальним краям. Понять подобное Волкодав ещё как-то мог – жизнь заставит, ещё не тем займёшься, – но одобрить… Он сам с двенадцати лет не жил на родине, однако с собой ничего не поделаешь: что в младенчестве впитано, то и держится всего крепче. Венны же полагали, что доброму человеку след держаться дома. Вести семью, множить свой род и его добрую славу…

Волкодав дожевал баранину с овощами – на его взгляд, изрядно пересоленную, но зато от души сдобренную перцем – и теперь не спеша потягивал пиво, поглядывая вокруг. К его немалому сожалению, в Овечьем Броде, как и повсюду в Шо-Ситайне, не знали и не умели делать сметану. Однако пиво оказалось действительно вкусным. И пирожки с начинкой из грибов, долежавших в дубовых кадушках с прошлого лета. И блюдце, чтобы размочить для Мыша в молоке кусочек лепёшки, у служанок сразу нашлось…

Народу в харчевне вечеряло достаточно. Конечно, Овечий Брод – не Тин-Вилена, да и красавец “Белый Конь” “Матушке Ежихе” уж точно был не чета. Потому люди сидели не друг у дружки на головах, как временами случалось у Айр-Донна, и Волкодаву ни с кем не пришлось толкаться локтями. Свободный стол, за которым он расположился, стоял, правда, почти у самой двери и, знать, именно потому оставался свободен: снаружи зябко тянуло ночным холодком. Однако в том ли беда? За другим столом баранина не сделалась бы вкусней. А сквозняков Волкодав не боялся.

Звяканье струн, услышанное ещё на улице, не померещилось венну. На другом конце комнаты в самом деле возился с сегванской арфой один из гостей.

Что-то не получалось, струны никак не хотели звучать в лад. Над незадачливым певцом уже начали понемногу посмеиваться:

– Э, да мы от своих упряжных коней скорее песен дождёмся!

– Слышь, малый? Если ты так в других местах пел, то как до сих пор с голодухи ноги не протянул?

Музыкант только посмеивался. Это был молодой парень, растрёпанный и лохматый, выглядевший так, словно пару седмиц ночевал в стогах и на чужих сеновалах. Нечёсаные патлы льняной куделью падали ему на лицо, но глаза поблёскивали хитро и весело. Не помер с голоду и не помрёт, решил про себя Волкодав. Такого, кажется, пестом в ступе не утолчёшь – вывернется!

Неожиданно для окружающих парень пробежался пальцами по струнам, словно последний раз убеждаясь в правильности их настроя, и громко запел:

Боятся люди проезжать

Лесами Пелагира:

Когда-то битва здесь была,

Решались судьбы мира.

Но полководцев той войны

Не славили сказанья:

Тут воевали колдуны,

Метали заклинанья.

С тех пор хранит земная глубь

Волшебные словеса…

Волкодав невольно навострил уши. Вот так так! очень скоро сказал он себе. Он не узнал парня тотчас, поскольку не приглядывался подробно, как-то сразу решив, что знакомого лица здесь наверняка не дождётся. Да и песнопевец трактирный очень мало напоминал теперь нищего калеку, сидевшего в пыли возле тин-виленских ворот. Видно, не впервые лицедействовал, примеряя всякий раз ту личину, от которой ждал выгоды.

Простой народ не так уж глуп:

Темно под сенью леса!

Любая тварь, что здесь живёт,

Не такова, как всюду.

Одну увидишь – жуть возьмёт,

Двух сразу – станет худо!

Такое шастало во тьме

Направо и налево!..

И был там холм, а на холме

Росло большое древо.

Ночами силой колдовства

Земля под ним светилась!

На древе же, в дупле ствола,

Там ящерка ютилась…

И даже голос казался не вполне тем же самым, что надрывался поддельной слезой, выводя “жалевсто” о молодом воре, угодившем на каторгу. Куда только подевалась напускная гнусавость и хрипотца. Но – всё равно это был тот самый побирушка, якобы удравший с каторги в Самоцветных горах.

Однажды он наружу прыг –

И что, представьте, видит?

Бегом бежит седой старик

В изорванной хламиде!

Добро и мудрость на челе

И все приметы мага,

Но скоро, видимо, в петле

Запляшет бедолага:

Летят собаки по пятам,

Вдали топочут кони…

“Скорее, дед! Влезай сюда,

А я собью погоню!”

Волкодав слегка пожалел о том, что успел миновать ворота и не остался на ночь в лесу. Ничему-то его, дурня, жизнь так и не выучила. А то раньше не бывало – думал, будто помогает кому-то, даже из беды выручает… и только затем, чтобы потом напороться на злую насмешку. Кто его знает, этого малого? Чего доброго, сейчас укажет пальцем на недоумка, якобы умилившегося его воровской песенкой – аж на целый сребреник…

Волкодав плюнул про себя, – а будь что будет! Устроился поудобнее и стал слушать дальше.

Тут налетели злые псы…

Шипя, храбрец хвостатый

Давай откусывать носы –

И откусил с десяток!

Собаки воют и рычат,

Зализывая раны…

И вот охотников отряд

Въезжает на поляну.

Малыш таких злодейских рож

Давно уже не видел!..