Чтение 11–й страницы книги ~Перстень Тамерлана~

– Я. – Кивнув, Раничев низко пригнул голову, чтоб скрыть издевательское веселье, явно написанное на лице.

Епископ был озадачен – тут мало кто сразу во всем признавался.

– А еще, говорят, ты тайные дороги людишкам Хромого нехристя показал?

– Показал, отче, куда деваться?

– Один ли? Видно, со скоморохами?

– Угу… Но не только с ними. – Иван хохотнул про себя и выдал: – Аксен, сын боярина Колбяты Собакина, тоже с нами был. Он и есть соглядатай главнейший!

– Аксен?! – Феофан аж подпрыгнул. – Ну Аксене… Ух, собакинская порода дюже вредная… – А… – Он немного запнулся и пристально взглянул на допрашиваемого. – А откуда ты сие знаешь?

– Парень один сказал… – усмехнулся Иван. – Убитый.

– Так-так… – несколько озадаченно, как показалось Раничеву, протянул епископ. Посидел немного, сверкая глазами, потом вопросил сладчайше прежним елейным голосом:

– А кто у вас самый наиглавнейший переветник? Стой, не отвечай. – Епископ махнул рукой, сухонькой, желтоватой, высохшей. – Попробую сам угадать… Не воевода ли наш, Панфил Чога? Думай, паря, хорошо думай. Укажешь если на воеводу, тогда… сам смекай.

– Он! – сдерживая смех, ответил Иван с самым серьезным видом. – Угадал ты, отче, в самую точку попал.

На Феофана было стремно смотреть. Услыхав про воеводу, он, казалось, вот-вот согнет руку в локте и закричит «Йес!».

– А… скоморохи твои… – шепотом спросил епископ. – Они тоже про всех ведают?

– Не, скоморохи не ведают. Я у них за главного был – лишнего не рассказывал, опасался, что продадут. Да, еще про одного забыл…

Епископ насторожился:

– Про кого же?

– Тиун Минетий, собакинский. Вот кто враг лютый.

– Что, и Минетий тоже?

– А как без него-то? Аксен вместе с ним дела свои переветные обделывал да еще похвалялся – придет, ужо, Тимур-хан, еще посмотрим, кто наместником будет!

Феофан проворно соскочил с креслица и подбежал к узкой двери. Распахнув, крикнул:

– Писца, писца сюды!

В дверь тут же сунулся здоровенный угрюмого вида мужичага с дебильным детским лицом и подозрительно громыхающим сундучком в руках.

– Чего пришел? – накинулся на него епископ. – Писца – сказал, не ката! А ну проваливай, не мельтеши тут. – Он обернулся к Ивану:

– Так ты, мил человече, и под пыткой все поведанное готов подтвердить?

– Готов, – пожал плечами Раничев. – Только вечером. Сейчас спать очень хочу. Да и чего поесть бы.

– Велю тебе в поруб пирогов принести, – милостиво покивал Феофан. – Да где ж этот писец. Авраам! Эй, Авраамка!

В дверь стрелой влетел писец Авраамка – длинный нескладным малый с узким лицом и прической «я у мамы вместо швабры». Споткнувшись об порог, шмякнулся об пол, растянувшись у ног епископа:

– Звал, отче?

– Где тебя черти носят? – возопил Феофан и тут же быстро перекрестился – как же, помянул нечистого. Помянешь тут, с этакими-то работничками.

– Запишешь все с подробностию. – Он кивнул на Раничева. – Да не торопись, пиши внятно! И это… – Епископ отвел писца в сторону, прошептал: – Буде тать сей про Аксена Собакина врать начнет – не пиши, лжа то. И про Минетия, тиуна собакинского… Впрочем, про Минетия – можешь.

– Да-да, отче. Торопиться не надо, – обернулся к ним Иван, мучительно соображая, а не занести ли в число врагов-переветников еще и писца Авраамку с палачом-катом в придачу? Пускай Феофан озадачится! По здравом размышлении, Раничев эту идею отверг – опасался уж слишком перегнуть палку. Поэтому, поклонившись уходящему епископу, только смиренно напомнил про обещанные пироги.

– Будут тебе пироги, – обернувшись, пообещал епископ, маленькие глазки его горели жестокой радостью. Он вышел, шепнул, не в силах сдерживаться: – Ну погоди, воевода! Думал меня прищучить? Ан нет, посмотрим, как сам вывернешься!

– Пироги – это хорошо. – Раничев потянулся, с удовольствием глядя, как захлопнулась за епископом дверь. – В таких случаях, правда, полагается еще банка варенья и пачка печенья… Ну да ладно, сойдут и пироги. Тебя как звать-то? – Тщательно пряча улыбку, он взглянул на писца.

– Авраам, – отозвался тот, раскладывая на столе свой нехитрый инструментарий: листы грубой бумаги воеводской выделки, чернильницу, песок и несколько остро заточенных перьев.

– Авраам. Ах, Авраам… – повторил Раничев и, злобно сверкнув глазами, строго воспросил: – А не ты ли тот самый Авраамка-писец, что в летописях про крокодилов пишет, ученых мужей смущая? А? Ответствуй, тать? Ты хоть крокодилов-то видел?

Писец побледнел:

– Так я ж со слов проверенных.

– Вот, гад! – искренне возмутился Раничев. – Со слов он. Ну чего уставился, пиши давай…

Иван еле сдерживал радость – в голову ему внезапно пришла еще одна очень неплохая идея. Епископ все ж таки прокололся, оставив его наедине с писцом.

– Со мною вместе переветничали Аксенка, боярский сын… – по слогам задиктовал Раничев. – И – Авраамка, писец.

– …и Авра… ам… – как и велел епископ, пропустив мимо ушей Аксена, по инерции записал Авраам. Потом вдруг откинул перо, поднял глаза в страхе: – Кто?!

– Ты, ты, парень! Трое нас, скоморохов, вину твою подтвердят полностью.

– Да лжа то, лжа! – Писец не на шутку испугался. – Не поверит батюшка!

– Ага, не поверит, как же! – усмехнулся Иван. – Про боярского сына Аксена поверил, а про тебя – нет?

– Не погуби! – Писец вдруг бросился на колени. Как никто другой, он понимал всю тяжесть угрозы – людей волокли на дыбу и по менее серьезным обвинениям, а то и вовсебез оных.

– Встань, Авраам, – оглянувшись на дверь, тихо произнес Раничев. – Не хочу я тебя губить. Но и ты помоги мне… Согласен?

Писец истово закивал.

– От Феофана людишки часто за городские стены ездят?

– Да, почитай, каженный день.

– Сегодня поедут?

– Должны… Иванко с Олехой Сбитнем, служки, за сеном для подворья святейшего. И язм с ними хотел, за песком да за перьями.

– Точно – за сеном? Не езди. Иванко, говоришь с Олехой Сбитнем… Ну-ну. А теперь, Авраам, слушай сюда!

Раничев еще раз обернулся и понизил голос:

– Сделаешь так…

Быстро разъяснив писцу все, что от него требуется, он устало откинулся на лавке:

– Ну все понял?

– Все.

– Тогда ступай… вернее, пиши далее. Да… – Иван вдруг ухмыльнулся: – И еще одна личная просьба: никогда не вставляй больше в летопись то, чего не знаешь. Усек?

Авраамка кивнул, сглатывая слюну.

На дворе наместника собирались к обедне. Сам Евсей Ольбекович, осанистый, седобородый, стоя на крыльце, любовался Евдоксей, дальней своей родственницей, сиротинушкой, что стояла сейчас внизу, дожидаясь домочадцев. Красивая уродилась девка – стройна, умна, ясноглаза. Давно уж заневестилась, да вот не присмотрел еще боярин жениха. Доносили верные люди – у церкви встречалась Евдокся с Аскеном, боярина Колбяты Собакина сыном. Красивый парень Аксен, ничего не скажешь, но… пустой какой-то, не сделал еще ничего для почета своего да славы. Так потому и зовут – не Аксен Собакин, а Аксен – Колбяты Собакина сын, уж Колбяту-то всякий знает. Прижимист боярин, жаден да и по характеру – себе на уме. Не такой ли Аксен? Да и – слухи ходили – не одной он девке головенку кружил. Нет, не такой жених Евдоксе нужен. Справный, хороший хозяин, человек почтительный, уважаемый, известный… О воеводе Панфиле Чоге подумывал Евсей Ольбекович. Пусть немолод воевода, вдовец, да зато человек серьезный, и самому наместнику первый во всяком деле помощник. Вот и свести б их… Да чего сводить? Он, Евсей Ольбекович, Евдоксе отца вместо, как скажет – так и будет. А Аксенку – надо слугам сказать – чтоб гнали, как увидят у церкви. Не пара он Евдоксе, не пара… Да и на совесть нечист – говорили с кем только не якшается. Про то не кто иной, как воевода Панфил очень хорошо знает, вот и поговорить с Панфилом после обедни об Аксене… и о Евдоксе тоже.

– Ну, собралась, дева? – Наместник неспешно спустился с крыльца, довольно осмотрел девушку. Умна, ой, умна – всяких нарядов есть, а в церковь оделась скромно: коричневый сарафан, летник темно-зеленый, из доброй немецкой ткани, но не на показ, неброский. На голове плат повязан, простой, синий, безо всякой вышивки, чай, не на гулянку собралась – в церковь. Умна, умна девка. Не то – жена, Прасковья Ивановна. Уж на что немолода, а приодеться любит – эвон, к церкви-то, вышла! Мониста да бусы с подвесками золотыми надеть не забыла да и платок узорчатый. Модница, чтоб тебя… Хорошо – дочки давно замужем, не видят.

– Хоть бы плат попроще надела, – заворчал боярин, да тут же и замолк под гневливым Прасковьиным взглядом – что греха таить, побаивался супружницу.

Отвернулся, подозвал Евдоксю:

– А сходи-ко дева, глянь, все ли хорошо?

Всегда Евсей Ольбекович так делал, уходя, даже и ненадолго. Без хозяйского-то пригляду, известно, и крыша прохудится, и колодец ряской затянет, и живность от бескормицы передохнет. Холопи да челядь – что? Глаз да глаз нужен. Тиун, правда, хорош – но и он, чай, не родственник. Не так жене, как Евдоксе доверял боярин – уж та, хоть и молода, да ничего не пропустит, любую неурядицу углядит, скажет.

– Иди, иди, Евдоксюшка. Погляди, пока возок запрягают, – напутствовал боярин, самому сегодня ходить чего-то лень было, бессонница одолела, всю-то ноченьку очей не сомкнул, теперь вот бродил смурной.

Поклонившись наместнику, девушка быстрым шагом направилась к кузнице, знала – то самое опасное место, не ровен час и пожар, не дай Господи! Останется какая искорка в горне, да дунет ветерок, на двор выкинет, разожжет, и охнуть не успеешь, как до небес пламя. Евдокся заглянула в кузню. Вроде все нормально – огонь затушен. Оглядев овин – не сгнила ль солома-то? – пошла к амбарам, опосля чуть задержалась у хлевов – смотрела, как сыплют в корыта корм для свиней, не пересыпали бы, да и недосып – тоже плохо.

– Здрава будь, Евдоксеюшка, – приветствовали ее холопы, всякий знал – лишнего Евдокся не спросит, но и неладное заметит, велит тут же исправить. Вот и сейчас – оглянулась, все примечая. И как кусты ягодные подвязаны, и грядки капустные прополоты ли, да полита ли свекла с репой? Да чисто ль вокруг? Ага, вот и неладно. Девушка нахмурилась:

– Чтой-то у вас у частокола не метено?

– Да неужто так, боярышня? – поклонились до земли слуги. – С утречка еще Миколка-холоп мел.

– Мел? А эвон что за грязина? – Евдокся кивнула на двор у самого частокола.

– Може, ветерок принес листиков? – Один из слуг бросился посмотреть. Наклонился, оборотился удивленно:

– То не листик, боярышня. Грамотка!

– Грамотка? Давай, неси сюда, ужо отдам боярину.

Наместник с удивлением осмотрел свиток, запечатанный печатью красного воска. Странной какой-то печатью: вроде – и есть она, а от кого письмецо, не скажешь – уж так все смазано. Пожав плечами, Евсей Ольбекович сломал печать, развернул грамоту, вчитался, смешно шевеля губами…

– Вот те на… – опустив свиток, растерянно произнес он. – И не знаешь, верить аль нет. – Боярин помолчал немного, затем оживился: – В церкви переговорю с Панфилом,эвон, навет-то какой! Эх, Феофан-Феофан… Хотя и на правду зело похоже… А вдруг – врут? Опосля скандалу не оберешься.

А если не врут? Ну придумаем что-нибудь с воеводой… Эй, все собралися? Ну, двинулись, помолясь.

Растянувшаяся на пол-улицы процессия – сам наместник на коне, рядом с ним – воины, возок с женщинами, следом – дворовые – гусеницей выползла из ворот усадьбы и направилась к церкви, расположенной на главной площади города. Туда уже шли многие – посадские, артельщики – работные люди, закупы, рядовичи, смерды. Узнавая наместника, отходили в сторонку, снимали шапки, кланялись.

– Славься, батюшка наш!

Евсей Ольбекович рассеянно кивал встречным, полученное письмо – подметная грамота – никак не выходило из головы. Слишком уж важные известия в нем содержались, важные особенно сейчас, когда под ударами орд Тамерлана пал Елец, а ордынский хан Тохтамыш, не без помощи наместника и воеводы, бежал на Итиль-реку, в далекий город Булгар. И вот вдруг выясняется, что…

Забывшись, наместник хлестнул коня. Тот понесся вперед, едва не врезавшись в собравшуюся у церкви толпу. Хорошо – вовремя заметили, расступились:

– Славься, батюшка…

Опомнившись, боярин натянул удила. Удержав коня, спешился, отдавая поводья подбежавшим слугам, осмотрелся, дожидаясь своих и внимательно высматривая в толпе воеводу. Лишь бы не в другую церкву поехал. После обедни – о том ведал наместник – собирался Панфил Чога проверить ратников на городских стенах. Ведь совсем рядом волками рыскали по степи воины Тимура. Пока-то здесь было тихо, но кто знает, что у Хромоногого на уме?

Аксен Собакин увидал Евдоксю сразу. Приехав заранее, ждал невдалеке от паперти. Боярышня выбралась из возка и вместе с домочадцами направилась в церковь. Оглянулась… Ну как же, не оглянется разве? Аксен самодовольно ухмыльнулся. На такого-то красавца? Оглянулась… Аксен помахал рукой, указал на кусты сирени – встретимся, мол, после службы. Евдокся, зардевшись, кивнула – поняла, мол. С колокольни послышался звон, и собравшиеся у церкви люди хлынули в церковные врата полноводной рекою.

Службу вел сам епископ – в нарядной, голубой с золотом ризе он производил благостное впечатление, несмотря на худобу и маленькие, глубоко запавшие глазки.

– Вот змей… – шепнул наместник, дождавшись, когда воевода встал рядом, по левую руку. – Письмецо мне сегодня подбросили… Не знаю, верить, нет ли?

Не обращая никакого внимания на идущую службу, Евсей Ольбекович трагическим шепотом пересказал воеводе подброшенное сегодня письмо, из которого следовало, что главным шпионом Тимура в Угрюмове является не кто иной, как сам епископ Феофан. Приводились и доказательства – дескать, люди Феофана страшно интересовались гостями, не так давно бывшими у наместника. По поручению епископа была организована и погоня за видевшими гостей скоморохами, словив коих сам воевода лично передал их Феофану, который ловко прикрыл свой истинный интерес церковными делами, обвинив скоморохов в глумлении над святым. На самом же деле ему от них было нужно лишь одно – гости наместника. Что, в общем-то, Феофан уже вызнал и теперь торопился сообщить про то людям Тимура, причем сообщить должен по-хитрому, отправив втемную слуг на телеге за городские стены. Там их и увидят лазутчики: ежели в телеге будет глина, значит, гость – хан Тохтамыш – теперь уж можно было называть всех своими именами – хочет укрыться в Нижегородском княжестве; если телегу загрузят камнями – значит, Тохтамыш поедет в Темников, ну а ежели сеном – в Булгар.

– Как зовут слуг? – тихо переспросил воевода.

Наместник заглянул в грамоту:

– Иванко с Олехой Сбитнем.

– Проверим. А с этим как? – Панфил Чога кивнул на епископа. – Давно он под меня копал, тля. Как видно – не зря.

– С ним торопиться нельзя. Не поймет князь, – покачал головой Евсей Ольбекович. – Сначала проверим все, опосля самолично к Олегу Иванычу съезжу да докладаю все обстоятельно. Однако – пригляд за ним выставь. Самых наинадежных людей.

Воевода кивнул и нахмурясь бросил ненавидящий взгляд на Феофана. Не был бы в церкви – плюнул бы на пол, да и так еле удержался…

– А ну, Аксене, пасись! Скоморох, ирод, про тебя проведал – бежать те надоть, бежать. – Сменивший ризу на черную рясу епископ тяжело уставился на Аксена Собакина, сидевшего на лавке в гостиной горнице при храме. – Эмиру передашь вот… – Феофан, оглянувшись, вытащил из стоявшей на подоконнике шкатулки свиток. – Тут все – и порядок стражи, и башни и укрепления. Пайцзу-то не потерял?

Аксен кривовато усмехнулся:

– Не потерял, отче.

– Ну ладно. Эмир наградит тебя щедро, золота они не жалеют, не ордынцы. Иди же… Хотя… – Епископ вдруг пристально взглянул в окно. – Словно бы одна и та же рожа…

– У кого, отче?

– Да у артельщиков, башню, видно, строят, в пыли да извести все… И что они здесь делают, интересно? – Феофан задумчиво скривился. – Обедня-то, чай, давно кончилась… Не меня ли дожидаются? – Он встрепенулся, словно отметая от себя лишние подозрения. – Ой, Господи, дожил – любого куста пасусь!

– Проверить можно, – подсказал Аксен. – Ты, отче, вперед едь, а язм потихонечку сзади. Погляжу.

– Думаешь? – Епископ качнул головою. – Ин ладно. Поезжай, погляди, худа не будет. Ежели что – доложишь.

Обитый черным бархатом епископский возок, выехав с церковного двора, неспешно покатил к торгу. Артельные – молодые, по уши измазанные в известке парни – до того лениво точившие лясы под старой липой, вдруг встрепенулись и быстро пошли следом.

– Вот те на-а… – удивленно протянул идущий вслед за ними Аксен. – Видать, прав был епископ.

Они прошли почти через весь город, от главной площади, к торгу. На торгу Феофан вылез из возка, прошелся меж рядами самолично – любил взглянуть на товарцы, а то и прикупить что, купцы-то, зная крутой характер епископа, цену не гнули, а то и так дарили. Походив по торгу – артельщики шли за ним, словно привязанные, – служитель церкви уселся обратно в возок, бросив сидевшему на козлах послушнику:

– Трогай.

На храмовом дворе вышел, прошел в горницу, веля принести холодного – с погреба – квасу. Не успел и отпить, как в дверях появился Собакин. Увидев его, Феофан вздрогнул:

– Ну что там?

– Следят, твари. Точно заметил, не сумлевайся, отче.

– Так-так… – Епископ нервно заходил по горнице, то подходя к окну – бросая хмурые взгляды на вновь собравшихся под липой артельщиков, то – к двери, не подслушивает ли кто?

– Значит, следят… Кто ж выдал? Зазноба твоя, наместника приживалка, ни о чем не рассказывала?

– Не зазноба она мне, – усмехнулся Аксен. – Горда больно, и посговорчивей есть девки…

– Говорила что?

– Так… – Собакин неопределенно пожал плечами. – Что она может знать-то, дурища? Ах да, письмо кто-то сегодня боярину на двор подкинул.

– Что за письмо? – насторожился епископ.

– Да не знает. Боярин, никому не говоря, сам чел. Заметила только, что печать красная.

– Красная… Говоришь, красная? Ну иди-иди, Аксен, чай, эмир ждет не дождется. Ишь войско-то, не подходит… Передашь все, уж тогда начнется. Про гостей наместничьих передал ли?

– Холопа своего послал, Никитку Хвата. Человек верный… он ведь тогда Каюма…

– А Каюм тот откель про тебя вызнал?

– Не знаю, отче, – честно признался Аксен. – Говорят, на торгу его частенько со скоморохами видели.

Ничего больше не сказал Феофан, только напутствовал предателя в путь да велел самолучшего коня из конюшни выдать.

– Скачи, Аксене, – глядя в окно, прошептал он. – Ждет эмир. Эх, самому бы уехать. Нельзя, подозрительно больно, да и эти не дадут, твари. – Он с ненавистью посмотрел на артельщиков. Походил по комнате, словно загнанный тигр, только что не рычал. Постоял в углу, потеребил бороденку задумчиво… – Печать, говоришь, красная? А то ведьмой личный воск! Правда, и у наместника такая же, но не будет же он сам себе подметные письма писать… Значит, кто-то из своих, кто доступ имеет. А кто имеет? Авраамка!

– Эй, кто там есть? Позвать сюда писаря Авраамку! Да пусть поспешает, немедля… А со скоморохами тоже пора кончать, хотел копнуть под воеводу, да, видать, пошли иные игры. А в тех играх скоморохи без надобности – знают больно много. Ката не звать, удавить по-тихому… Кому поручить-то? Нет, нет верных людей, не знаешь, кому и верить! Ладно, найдем, время есть…

Феофан задумчиво уставился в пол. Угрюмов. Тих да невелик городок, невелика и честь быть тут епископом. Куда уж лучше Переяславль или Москва. Ну да пока все митрополиту верят, да и уважают его везде, и в Москве, и в других княжествах, и – что немаловажно – в Орде. Ничего, скоро по-другому запоют, как вместо Орды эмир Тимур встанет, вот уж тогда-то войдет в силу Феофан, получит по заслугам место!

Епископ аж прищурился от мечтаний. Впрочем, не таких уж и мечтаний – войска эмира уже должны были быть рядом.

Войска эмира были рядом, и гораздо ближе, чем предполагал Феофан. Разъезды гулямов появились уже в виду реки, запылали окрестные села, а в усадьбе боярина Колбяты Собакина все люди – от холопа до рядовича – несли строгую караульную службу. Опасались. Лишь боярский сын Аксен никого не опасался, несся себе на вороном скакуне их епископской конюшни да мечтал, как наградит его эмир в случае скорой победы. В то, что к предателям относятся плохо даже те, кому они служат, – не верил, да и правильно делал, жизнь другое показывала. Вон хоть тот же Тохтамыш. Сколько раз предавал? – и не счесть, а уважаемый человек, хан. Это сейчас ему не очень-то повезло, ну а раньше – в чести был. Не заедался бы на Тимура – не потерял бы ханство. Все гордыня да чванство, кругом они виноваты. А может, в мусульманство податься? – думал на скаку Аксен. Там сколь угодно жен иметь можно. Только вот вино, говорят, не разрешено пить… Хм… Врут, наверное, насчет вина, то-то все они не пьют, трезвенники, ага, как бы не так! И эту, Евдоксю, себе в гарем, младшей наложницей. Ишь, гордячка – и обнять себя лишний раз не позволит, хотя, ведь видно, хочется, а все равно отворачивается, тварь. «Присылай сватов к боярину-батюшке». Сейчас, прислал, разбежался. Нужна ты мне больно с боярином своим, и жить-то вам осталось всего ничего. Хотя, конечно, Евдоксю-то можно бы при себе оставить для потехи… Не, ну ее, прирежет еще ночью, с нее, дуры, станется. Да мало ли среди Тимуровых родичей незамужних баб? Вот куда надо смотреть, а не об этой гусыне думать! Улыбнувшись, Аксен подстегнул коня. Сердце его – если у него было сердце – согревала золотая пластинка с мудреной арабской вязью – пайцза самого Тимура.

Светлое лазурное небо расстилалось над лесами, над рекой и голубыми степными травами, отражалось в озерах и в глазах собиравших цветы девушек. Девы – босые, в одних рубашках, побросали грабли и, отдыхая, сидели на берегу реки, свесив ноги в воду, плели венки из васильков и ромашек да пели звонкие песни.Девки, бабы —На Купалу!Ладу-ЛадуНа Купалу.

На том берегу проскакали вдруг всадники. Девушки бросили песню, встрепенулись было – бежать, да узнали своих – червлены щиты, серебристые кольчуги да выбившиеся из-под шлемов русые кудри.

– Хорошо поете, девы, – бросил им старший – с бородою черной, смешной, похожей на древесный гриб-чогу. – Возов не видали ли, с глиной аль с каменьями?

Девушки расхохотались:

– Видали один, с сеном.

– С сеном?! А куда поехал?

– Да во град, верно.

– Слыхали? – Воевода обернулся в седле, и по его знаку воины разом повернули обратно. Поскакали – заливными лугами, березовыми перелесками да горькой ковыльной степью. Пронзительно синело небо, весело сияло желтое солнце, а на лугах, под копытами коней вминались в землю цветы – васильки, колокольчики, анютины глазки.

– Войско! – крикнул вдруг кто-то из воинов. Воевода напрягся в седле, поднес руку к глазам. И правда – из березовой рощицы галопом выскочили всадники на лихих конях, в рыжих лисьих шапках и стеганых панцирях. В руках – кривые сабли да маленькие круглые щиты, за спинами луки со стрелами, кое-кто уже натягивал тетиву на скаку. Впереди, на гнедом коне, несся красавец в золотистых чешуйчатых латах, без шлема, брови вразлет, развевались на ветру черные как смоль кудри, и глаза лучились ожиданием битвы.

– Эй, соколы! – обернулся он. – А не посрамим нашу былую славу?

– Улла! Улла-Гу! – заорали всадники, закрутили над головами сабли и с дикими криками бросились вперед. – Улла-Гу! Улла!

– Стойте-ка, парни, – услыхав их крик – родовой клич одного из ордынских нойонов – придержал коня воевода. – Похоже, свои. – Присмотревшись, он узнал скачущего впереди всадника. Заорал: – Хэй, Тайгай! Хэй!

Тот прислушался. И тоже узнал, улыбнулся. Велел своим убрать луки, хлестнул коня:

– Эй, Панфил, как жизнь?

– Как наш гость? – тут же переспросил воевода.

– С гостем все хорошо, – на миг посерьезнев, тихо сообщил Тайгай. – Я проводил его до самой Сары. – Он снова улыбнулся: – Что, саранча эмира Османа еще не разрушила ваш славный городок?

– Покуда Бог миловал.

– Ну это покуда… Что ж, будем сражаться вместе! Я рад, воевода!

– Я тоже рад, бек, и знаю твое мужество и мужество твоих славных воинов.

– Улла-Гу! Улла!!!