Чтение 8–й страницы книги ~Перстень Тамерлана~

Не слезая с коня, тот небрежно кивнул им и, оглянувшись, приказал прибавить шагу. Тупой конец копья больно ткнулся Раничеву под правую лопатку – пошевеливайся. Иван прибавил шагу, их вели меж двумя высокими каменными стенами – церковью и чем-то еще, скорее всего – княжеским амбаром или палатами наместника – что тут еще-то могло быть выстроено из камня? Черные стены вдруг резко расширились, впереди чуть посветлело – миг, и за поворотом показалась небольшая площадь с высоким деревянным храмом о трех маковках и длинным высоким частоколом с мощными, укрепленными массивной надвратной башней воротами. За частоколом маячили крыши.

Не доезжая ворот, воевода что-то зычно крикнул – тяжелые створки тут же бесшумно распахнулись, и вся кавалькада – всадники, пешие воины и арестованные – быстро втянулась внутрь обширного, вымощенного дубовыми плитками двора.

Башня оказалась узкой, все четверо едва улеглись, притираясь вплотную друг к другу. Кто-то – кажется, Онфим Оглобля или Ефим – угрюмо пожелал всем спокойной ночи, дескать – утром-то силы ох как понадобятся, так что сейчас лучше выспаться, кто знает, что там их завтра ждет?

– Спокойной ночи? – возмущенно переспросил Раничев. – Как бы не так! – Он повернулся к отроку: – А ну-ка, поведай, господине, с чего б это нас похватали? И вообще, кто все эти люди? Вижу, ты побольше нашего знаешь.

Салим молчал, разговаривать же с Онфимом Оглоблей было напрасной тратой времени – Иван уже давно догадался, кто в этой парочке главный.

– Ну, так и будем в молчанку играть?

– Схватили нас воеводские, – нехотя отозвался Салим, и Раничев пожалел, что не видит его лица – в башне было темно, хоть глаз выколи.

– За что? – поддержал атаку приятеля Ефим Гудок. – Давай-давай, Салим, выкладывай, что ведаешь, чай, нам завтра вместе ответ держать.

– Вот и не хочу, чтоб лишнее ведали, – вполголоса признался отрок. – Лишние знания – лишние хлопоты.

– Ага, меньше знаешь – лучше спишь, так, что ли? – Раничев усмехнулся. – Только не в нашем случае!

Он долго уговаривал отрока рассказать хоть что-нибудь, чтоб хоть немного ориентироваться во время завтрашнего допроса. Салим оказался упрям, молчал, как партизан, лишь ближе к утру выдавил из себя несколько куцых фраз, из которых ситуация яснее не стала, а скорее наоборот, еще больше запуталась. По словам парня, их взяли за мелкие кражи, совершенные на торгу с голодухи, и самое большее, что им грозило, – битье кнутом у правежного столба. Епископа Феофана отрок вообще не упомянул, словно это не он гонялся за ними по всему рынку. Все это настораживало и выглядело, по меньшей мере, странно: ведь издевательство над религиозными догмами – а именно так и можно было при желании квалифицировать действия акробатов – преступление куда более страшное, нежели мелкое – да и крупное – воровство. Чего ж Салим не сказал о епископе?

– Феофан? – переспросил отрок. – Так он с воеводою не очень-то дружит. Нет, это не он. Думаю – кто-то с торга.

Странное объяснение. Дружит – не дружит, любит, плюнет, поцелует – это все детский сад; когда дело касается преступлений, играют по другим правилам. Впрочем, если они были арестованы только за кражи – это вовсе не касалось ни Раничева, ни Ефима. Только вот поверит ли им воевода?

– Язм бы, на его месте, не поверил, – честно прошептал Ефим. – Да велел бы кату пытать изрядно.

– Ой, не каркай. – Салим заворочался. – Вы тут, и вправду, ни при чем. О том и воеводе скажем… если дойдет до пыток.

– То есть как это – если дойдет? А что, может и не дойти?

Салим больше не откликался, как ни толкали его Раничев с Ефимом, – спал или притворялся. Ну и черт с ним, не хочет говорить – не надо. Ивану вот не спалось что-то. Какпредставил возможные завтрашние пытки – так совсем уж нехорошо становилось, уж слишком хорошо знал специфические палаческие инструменты: ножички, жильные щипчики, скребки для сдирания кожи – имелся в музее подобный наборчик, правда, не целиком, отдельные вещички только, но и того, что было, впечатлительным людям хватало. Галя, когда только что устроилась на работу, один раз даже чуть не хлопнулась в обморок, хорошо сторож рядом был, Егорыч, подхватил. И что ж, интересно, там с Егорычем? Живли? Хоть бы – жив, внукам на радость. Влада, наверное, спит уже… с мужем. А ребята – какой хоть день сегодня? кажется, суббота – скорее всего, играют в «Явосьме». Или – нет, уже отыграли, пиво жрут, собаки, вместе с Максом. Про пропавшего своего басиста и забыли уже, поди… Не, уж это – вряд ли. Однако и история с ним произошла! Вернется – никто не поверит. Начальство в комитете по культуре заставит объяснительную писать. И что там можно написать-то? С такого-то по такое волею неизвестного злыдня со шрамом на лице находился в городе Угрюмове эпохи Великого княжества Рязанского в 1395 году от Рождества Христова. Что ему на такое начальство скажет? Представлять особо не надо.

Раничев передернул плечами. Погладил зажившую, но еще иногда нывшую рану, прислушался – в башне все спали. Храпел Ефим Гудок, чуть посапывал носом Оглобля, скрипел во сне зубами Салим. Удавить его мало! Из какого же это фильма? «За двумя зайцами»? Нет… Ну конечно же – «Женитьба Бальзаминова». Ах, какой там прекрасный Вицин! Интересно, удастся ли еще хоть когда-нибудь хоть что-нибудь посмотреть? И что скрывает этот парень, Салим? А ведь скрывает же что-то, пес!

Раничев чуть не захохотал – уж больно неожиданным был переход от воспоминаний к действительности. И он явно не русский, этот Салим, ордынец или – бери дальше – откуда-нибудь из Хорезма, а то – и из самого Самарканда. Каким ветром занесло его на Русь? Хотя, это, пожалуй, понятно – уж сколько лет Тохтамыш воюет с Тимуром? Нападают по очереди друг на друга, грабят, жгут города, уводят в плен – Салим вполне может оказаться выходцем из Средней Азии или с Кавказа, приведенным на аркане каким-нибудь татарским мурзой. Затем, улучив момент, бежал из Орды в рязанские земли – самый прямой путь и близкий, акклиматизировался, прижился, пристав к скоморохам, даже чуть обрусел. Впрочем, черт с ним, с Салимом. Может, завтра все и выяснится? Воевода этот – кто? Вероятно, правая рука наместника, Евсея Ольбековича. Наместника Олега Иваныча, великого князя Рязанского, значит – Угрюмов сейчас под Рязанью ходит. Ну да – девяносто пятый год. Олег Иваныч – князь крутой, не из последних, Москву воевал нещадно, потом замирился, сына своего, Федора, на московской княжне женил, Дмитрия Донского дочке. Жив Дмитрий-то? Нет, шесть… да, шесть лет назад умер, в восемьдесят девятом. Как раз тогда Тохтамыш на Тимура пошел. А ведь когда-то у него же скрывался от повелителя своего, Урус-хана из Ак-Орды. Ну Урус-хан тоже тот еще черт был – впрочем, не лучше и не хуже других: первое, что сделал, заняв престол, – убил самого наглого конкурента, царевича Туй-ходжу, кстати, родного папу Тохтамыша. Тот, значит, бежал к Тимуру, хромец ему долго благоволил, в походы посылал на Орду, против того же Урус-хана и наследничков его. Последнего из них – Тимур-Мелика и скинул Тохтамыш с подачи Тамерлана-Тимура, сам стал владыкой Ак-Орды, три Сарая захватил – Сарай-Бату, старую столицу улуса Джучи, примерно где-то в районе нынешней Астрахани, новую –Сарай-Берке (где Волгоград) и еще один большой город, называвшийся по-ласковому – Сарайчик. Затем разгромил и еще одного своего соперника – Мамая, после того как московский князь Дмитрий Иванович крепко наподдал тому на Куликовом поле. Потом задружился с рязанцами да нижегородцами супротив Москвы – разорил и Москву; правда, московиты быстро опомнились – в отместку спалили рязанские земли, пока Москва воевала с Рязанью, Тимур к тому времени захватил и разграбил Хорезм, Персию, часть Азербайджана, Тохтамыш тоже времени зря не терял, рассорился окончательно с бывшим своим покровителем Тимуром, убежал аж в Египет сколачивать коалицию – видно, маловато было одних рязанцев. Тимур обиделся, прошелся по Орде огнем и мечом, так до сих пор, похоже, и воевали. Интересный парень этот Тохтамыш, где только не побывал, с кем только не дружил – от того же Тимура и египетского султана ал-Мелика до рязанского князя и короля Польши и Литвы Ягайло – родоначальника династии Ягеллонов. С ними со всеми дружил – с ними же воевал. Ну в это время все так делали, так что разговорчики о всякого рода «извечных заклятых врагах» – сказки, такие же непогрешимые, как и «единственно верное учение» Маркса-Ленина-Сталина. Однако эти сказки накрепко въелись в массовое сознание, как же: Золотая Орда – заклятый враг Руси! А что, Рязаньили Нижний Новгород – с Ордой больше дружившие, нежели воевавшие, – никакая не Русь? Кстати, наряду с ними и Московское княжество тоже было вассалом Орды и должно было бы, вообще-то, по всем законам соблюдать верность своему сюзерену. Орда… Алтын Урза – Золотая Орда… И государства-то такого не было! Вернее – под таким названием. Говорили проще – Улус Джучи. Джучи – сын Чингисхана, отец знаменитого Батыя-Бату, между прочим – названого отца Александра Невского. Простирался Улус Джучи на расстояние немереное – если не брать в расчет вассальные русские земли, то – от Иртыша до Дуная, включая еще и Северный Кавказ и Крым. Сам улус в свою очередь тоже делился на более мелкие улусы, название – Золотая Орда – уже гораздо позже придумали, в старой столице – Сарае-Бату, на нижней Волге, – говорят, дворец хана был щедро украшен золотом.

Раничев довольно ухмыльнулся – не многие бы из его собратьев-историков – исключая, пожалуй, казанцев с астраханцами – все это вспомнили, уж слишком подробно. Да и сам-то Иван знал все эти события, поскольку они почти непосредственно касались его родного города, Угрюмова, который вообще-то должны вскоре спалить передовые отряды Тимура. Какой сейчас месяц? Май… нет, уже июнь. А ведь не так давно, в апреле – число сейчас не вспомнить – войска Тимура наголову разбили Тохтамыша на реке Терек и теперь преследовали его. Да-а… плохие времена настали для увертливого татарского парня! Как бы вот только всем этим воспользоваться? Угрюмов – под Рязанью, вернее, под Переяславлем-Рязанским, старая-то столица, Рязань, сожжена еще Батыем, так с тех пор еще и не оправилась. Ну не суть… А с кем дружится Олег Иваныч Рязанский? С Тохтамышем? Всегда дружил, да и сейчас, пожалуй… И с Московским князем Василием – тоже. Значит, тогда с Тимуром точно не дружит! А как его, Раничева, прозвали те, кого он принял за сектантов и психов? Ордынцем! Может, и воспользоваться этим, если уж слишком сильно прижмет? А как именно поступить – о том пока рановато будет. Завтра посмотрим. Тем более – вон как эти-то черти – Салим с Оглоблей – спят, пушками не разбудишь! Ежели б о предстоящих пытках думали – вон как, к примеру, Раничев, – развеб так дрыхли? Другие давно бы уж все извертелись, а эти и в ус не дуют. Так, может, и не будет завтра никаких пыток?

Всю ночь Иван так и не сомкнул глаз. Уснул только утром, да и то ненадолго – разбудили, едва взошло солнце.

– Вставайте, собаки!

– Сам ты…

– Поговори ишшо, живо копья отведаешь!

Так, пререкаясь, и шли по двору. Вернее, пререкался один Салим, вообще вел себя крайне нагло, на месте стражников Иван бы не сдержался, угостил бы зарвавшегося пацана хорошим подзатыльником или пинком, так, впрочем, стражники и поступили с видимым удовольствием.

– Чего деретесь-то? – зыркая вокруг глазами, обиженно повысил голос Салим.

И привлек-таки внимание воеводы, тот стоял в самом углу двора, у летней кухни, отдавая приказ какому-то низкорослому здоровяку с мерзейшей рожей, видимо – палачу-кату.

Оставив палача, воевода, поглаживая рукой бороду, направился к арестованным. Не дойдя нескольких шагов, остановился, посмотрел оценивающе.

– Вели отвести меня к боярину Евсею, воевода Панфил, – сплюнув, вдруг нагло заявил отрок. И уточнил: – До пыток. Иначе – ничего не узнаете.

– Не слушай его, батюшка! – умильно зашептал воеводе подбежавший палач – ух и образина: низенький – на две головы ниже Ефима, а уж о Раничеве и говорить нечего, тело широкое, словно комод, головка маленькая, наголо бритая, ручищи кувалдами, борода – темно-рыжая, косматая, брови вразлет, темные глаза прищуренные, злые.

– Вели их огнем пытать. – Палач гнул свою линию. – А с этого – он скосил глаза на Салима – я спущу шкуру, пускай только попробует молчать.

– Скажи наместнику… – не обращая внимания на палача, тихо продолжил Салим, – …что он может узнать кое-что о том, кто был недавно убит недалеко от усадьбы бояринаКолбяты Собакина. И помни – велишь пытать, потеряешь время, а этого тебе не простят ни боярин Евсей… ни светлый князь Олег Иваныч.

Воевода и Раничев вздрогнули одновременно. Отчего воевода – неизвестно, вероятно, услыхав про князя, а вот Иван… ну отчего он – тоже понятно. Парень, убитый около усадьбы Колбяты. Из-за него все и началось… Погреб, угрозы, побег, и вот теперь – воеводский двор и нешуточная угроза пыток.

– Всех – обратно в башню, – подумав, распорядился воевода. – Да усилить стражу. – Он обернулся: – Коня мне!

Слуга тут же подвел уже оседланного вороного красавца. Вскочив в седло, воевода взвил коня на дыбы и, с места переходя в галоп, скрылся в предупредительно распахнутых слугами воротах.

Салима – так и не утратившего неразговорчивость, как Раничев ни старался – вытащили из башни буквально через полчаса, а то и раньше. Видно, информация об убитом парне была чрезвычайно важной. Парень долго не отсутствовал – вернулся почти сразу, да не один, а с воинами – те быстро выгнали узников из башни:

– Проваливайте на все четыре стороны!

Скоморохи не заставили себя долго упрашивать, тут же и метнулись к воротам, пока стражи не передумали. Остановились, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу и дожидаясь, пока старый, не очень-то расторопный слуга распахнет тяжелые створки…

– Эй, вы, двое! – Раничев вздрогнул – так и знал, что добром все это не кончится, уж больно гладко шло, – обернулся: перед ними стоял воевода, без кольчуги, но при мече, в богатом кафтане синего, с искрой, аксамита поверх коричневато-желтой рубахи, в сапогах из мягкой козлиной кожи. Темные глаза его смотрели строго, борода воинственно топорщилась.

– Вы, вы, – указал он на Ивана с Ефимом. – Говорят, певцы да гудошники знатные? – Воевода усмехнулся: – Не врут, чай?

– Не врут, – с достоинством ответил Ефим. – Певцы мы с Иваном не из последних. – Он горделиво выпятил грудь. – Только вот незадача, играть не на чем: ни гудка, ни гуслей.

– Получите. И то и другое, – неожиданно вымолвил воевода. – Вечером будете петь в хоромах наместника Евсея Ольбековича, да смотрите мне, лицом в грязь не ударьте! Боярин страсть как до песен охоч.

– Понимаю! – Раничев чуть скривился в улыбке. – Сам такой. Споем, не переживай, воевода! Краснеть не придется.

– А до вечера посидите в хоромах, в горнице, – хохотнул воевода.

– А обедом покормят?

– Ха!

Наместничьи хоромы, куда скоморохов доставили со двора воеводы, занимали площадь около гектара, а то и побольше. Частокол из крепких, в полтора человеческих роста кольев, ворота – побольше и помассивнее, чем у воеводы, хотя и у того не хиленькие – два больших, соединенных сенями дома, трехэтажные, с крытыми галереями и узорчатым, покрытым шикарным навесом крыльцом с резными перилами. Кроме домов, или – дома, может, они и за один считались, на обширном дворе наместника располагались с десяток избенок поменьше – для слуг и ремесленников, вместительные амбары, овины, хлева, две бани – для слуг и для самого боярина – летняя кухня под навесом, кузница и какие-то длинные приземистые строения, по всей видимости, мастерские. Рядом с мастерскими, аккуратно сложенные в штабеля, лежали уже отесанные стволы разных пород древесины: березы, дуба, ясеня, а напротив них – новенькие, еще пахнущие смолой и опилками изделия: тележные остовы, колеса, дуги, оглобли, бочки. А также – уже приготовленные к вывозу – вещицы помельче: корыта, ушаты, лоханки, ведра, ложки, чашки, миски и прочее, и прочее, и прочее. Видно, наместник не терял времени даром и наживал богатство не только путем тривиальных взяток, но и развитием производства – в глубине двора Раничев заметил даже бумажную мельницу.

Как и сказал воевода, их поместили в небольшую горницу, в той части дома, что размещалась слева и, по всей видимости, предназначалась для гостей. Внутри все, как и положено, – икона с горящей лампадкой в углу, чистый, выскобленный с песком пол, удобные лавки, покрытые мягкой плотной тканью, стол на резных ножках, пара пустых сундуков, обитых железом, в свинцовом переплете окон не слюда, а самое настоящее стекло – тонкое и прозрачное, наверняка – подарочек из Орды. Качество отменное – технология явно европейская, французская либо голландская, когда полуфабрикат – выплавленную фритту – годами выдерживали в подземельях и уж только потом переходили к дальнейшей обработке, оттого и готовое стекло получалось исключительно прозрачным и прочным – даже брошенный умелой рукой камень не очень-то брал!

Полюбовавшись сквозь оконное стекло на взошедшее солнце, Раничев потянулся и, усевшись на лавку, многозначительно постучал пальцами по столу:

– По-моему, кто-то обещал нас накормить.

Ефим Гудок, ничего не ответив, лишь пожал плечами. Зато подал голос Салим, пробормотав, что, похоже, для обеда еще слишком рано. Раничев полностью игнорировал парня и даже задумался – а стоит ли дальше с ним связываться? Ведь пока от их знакомства выходили одни неприятности. Хорошо хоть от пыток избавились.

Демонстративно отвернувшись от Салима, Иван снова подошел к окну. Похоже, на улице поднялся ветер – было видно, как закачали ветвями росшие во дворе березки. Как быдождя не принес; впрочем, что им сейчас до дождя?

Снаружи дверь горницы не запиралась – можно было выйти в сени, в уборную, даже подойти к колодцу – но все это время за невольными гостями наместника не отставая шли двое дюжих слуг. Стерегли.

Спустившись с крыльца, Раничев подошел к колодцу, напился… и вдруг услыхал за своей спиной звонкий девичий голосок. Обернулся… Мать честная! Перед ним стояла девушка, совсем еще молодая, юная, красивая, как на глянцевой картинке в гламурном журнале. Белая, с красным узором по рукавам и вороту рубаха, алый, с золоченой вышивкой сарафан до самой земли, небрежно накинутый на плечи летник – светло-зеленый, с цветами из тонкой серебряной нити. Темно-русые, стянутые резным обручем волосы девушки были заплетены в косу, белое, чуть тронутое загаром лицо, казалось, излучало доброту и ласку. Прямой нос со слегка расширенными ноздрями – видно, в девушке была и татарская кровь – тонкие, тщательно подведенные сурьмой брови, чуть припухлые губы, тронутые скромной улыбкой, густые черные ресницы, глаза… сияющие, ярко-зеленые, даже с каким-то изумрудным отливом… совсем как тот камень на украденном перстне Тимура!

– Э-эй! – Девушка дотронулась до руки остолбеневшего гостя. – Я спрашиваю, велеть ли обед нести? Иль обождать чуть?

– Обед? – захлопал ресницами Раничев. – Какой обед? Ах, обед. Нести, конечно.

Девушка расхохоталась, показав белые, словно речной жемчуг, зубы. Ивану вдруг стало мучительно стыдно за свой внешний вид: грязный босой оборванец в лохмотьях с перевязанным дурно пахнущей тряпкой плечом – вряд ли он смог бы сейчас произвести благоприятное впечатление, ну разве что на какую-нибудь представительницу дикого племени амазонок, изголодавшуюся по мужской ласке.

Она, повернувшись, ушла, растаяла, словно видение, лишь в ушах Ивана до сих пор слышался смех. Медленно, словно во сне, он направился в горницу, не замечая ни ясного дня, ни появившихся на небе небольших синих тучек, ни неусыпных стражей у себя за спиной. Оборванец – с горечью честил он себя.

Едва Раничев поднялся в горницу, как четверо слуг принесли обед, вполне обычный для знатного человека. Пара караваев духовитого ржаного хлеба с поджаристой корочкой, пышные оладьи, тонкие ноздреватые блины, уха из белорыбицы с имбирем, кардамоном, перцем, пироги с зайчатиной, с капустой, с рыбой, квас стоялый, хмельной, забористый, капустные щи, каши, заправленные коровьим да маковым маслом: овсяная, ржаная, ячневая, моченая брусника, кисели четырех видов – ржаной, овсяный, пшеничный, ягодный, мед в деревянном туесе и так, в сотах, нарезанный ломтиками застывший сироп лопуха с ревенем, кисло-сладкий, приятный, какие-то мелкие, зажаренные на вертеле птички, то ли дрозды, то ли малиновки, и множество всего иного, даже названия чему Иван не помнил, но уплетал за обе щеки, как и все остальные, – проголодался.

Чувство сытости пришло быстро – и четверть всего не съели – отвалились от стола, сытно рыгая. Убрав остатки пиршества, слуги пригласили в баню – в маленькую, для слуг, но и такой были рады! Пока парились да мылись – Раничев наконец-то дорвался до веника! – принесли одежду – обычную, без изысков, но вполне чистую и почти впору. Две пары – для уж очень поизносившихся приятелей – Ивана с Ефимом Гудком. Узкие полотняные штаны – порты, широкие рубахи из выбеленного холста с обязательной вышивкой-оберегом, пояса, обмотки, поршни – обувь из кабаньей кожи с ремнями, обвивавшими ноги поверх обмоток.

Не скрывая радости, Ефим Гудок подмигнул Ивану:

– Живем, брат!

– Не спешите радоваться, – охладил их пыл Салим. – После пира, думаю, отберут одежку. И еще неизвестно, как там, на пиру, сложится? В тебе, Ефим, не сомневаюсь, а вот насчет Ивана… Не сердись, не слыхал, как ты поешь, не знаю.

– Узнаешь, – хмуро пообещал Раничев. Он все думал о той девушке в алом сарафане… Интересно, кто она? Ясно, не из простых. Дочка наместника? Скорее всего. Спросить, что ль, у Ефима?

– Девица? – пожал плечами тот. – Не, не знаю. Наверное, дочь.

– Не дочь, племянница дальняя, – с усмешкой поправил Салим. – Что, понравилась?

Иван не ответил.

В горнице, куда их снова привели, на лавках уже дожидались инструменты. Гудок – нечто вроде массивной, вытянутой в длину, скрипки с тремя струнами и лучковым смычком, гусли, пара трещеток и деревянная флейта – сопель.

– Ну – кто на чем? – любовно погладив гудок, обернулся Ефим.

Онфим Оглобля сразу же выбрал трещотки, скромно пояснив, что на чем другом играть у него все равно мозгов не хватит.

– А я, пожалуй, возьму это. – Салим поднял с лавки сопель, набрав в грудь побольше воздуха, приложил к губам, пробежался пальцами по дыркам. Сопель издала высокий переливчатый звук, довольно приятный и, как определил Раничев, – октавы на две выше обычной «ионики».

С некоторой опаской он взял в руки гусли. Да-а, не бас-гитра – струн уж больно много. На корпусе какие-то точки, кружева, линии – мензуры, что ли… Иван провел рукой пострунам – гусли отозвались мерным глухим перезвоном. Вот вам и «гусли звончатые»! Какие, к черту, звончатые – без усилителя вряд ли кто и услышит.

– Не так ты гусельки держишь, друже Иван, – язвительно заметил Салим, вот уж препоганый отрок. – Смотри, как надо.

Он показал как. Не выдержав, засмеялся:

– Надеюсь, певец ты лучший, чем гусляр.

– Надейся, – сухо отозвался Раничев. За свои способности он не волновался, вопрос состоял в другом – в репертуаре.

– Мужики, чего петь-то будем?

Ефим Гудок, пожав в ответ плечами, предложил петь то, что обычно: «Сказание об Индийском царстве», «Задонщину» и новейший хит – «Мамаево побоище». Ни того, ни другого, ни третьего Иван, естественно, не знал, а потому, покосившись на мерзкого отрока, предложил петь по очереди: сначала Ефим – а все остальные подыгрывают и подпевают, а потом он, песни, по словам Гудка, «незнаемые».

– Вот про очи зеленые, что ты тогда на берегу пел, – сладка песня! Боярину точно понравится.

– Споем, – уверил Раничев. – Давай покажи, как на гуслях играть.

– Так ты ж сам гусельник!

– Да забыл все. Из головы вылетело.

До вечера время пролетело незаметно. Гусли Иван освоил довольно быстро, да, конечно, не бас-гитара, но все же тоже музыкальный инструмент, играть можно. Не бог весть что пока выходило – но уже неплохо, не глухо, а так, можно даже сказать, звончато!

Даже Салим кивнул одобрительно.

Наконец, когда оранжевое потускневшее солнышко закатилось за тучу, в дверях показался важный белобородый старик в красном кафтане с яхонтовыми пуговицами и круглой лисьей шапке.

– Наместничий тиун, – шепотом пояснил Салим, да все уж и без него догадались. Кому еще быть-то?

Старик молча осмотрел всех, недовольно пощелкав языком, поправил на Иване пояс, перекрестился и приглашающе махнул рукой – пора, мол.

Пройдя через сени, скоморохи вслед за тиуном вошли в хозяйскую избу, сразу же оказавшись в широкой просторной зале, с низким потолком, покрытой голубыми изразцами печью в углу и большим длинным столом, уставленным разнообразными яствами. Во главе стола, в резном кресле, сидел грузный седобородый мужчина с круглым, вполне добродушным лицом и умными светло-карими глазами. Рукава блестящего аксамитового кафтана он уже успел уделать в каком-то соусе или подливе, и подбежавший челядин тщательно оттирал сукно чистой белой тряпицей. По всей видимости, этот дородный, любящий покушать муж и был княжеским наместником, боярином Евсеем Ольбековичем, хозяином этого стола, хором и всего города. Состав гостей не отличался особым многолюдством, скорее даже наоборот – приглашены были только самые доверенные люди. По левую руку боярина сидел уже знакомый Раничеву воевода Панфил – Панфил Чога, так его называли за внешнее сходство воеводской бороды с древесным грибом-чагой. Рядом с ним копались в блюде с жареным лебедем двое дюжих усачей в одинаковых ярко-голубых рубахах с оплечьями, а напротив них, по правую от хозяина руку, располагались гости. Их было всего двое: один, чуть полноватый, смуглый, с нелишенным приятности лицом с небольшой бородкой и желтоватыми, слегка раскосыми глазами – по всей видимости, главный, какой-нибудь татарский мурза. Он и сидел на почетном месте, а Евсей Ольбекович самолично подкладывал ему мясо на большое золотое блюдо. Рядом с мурзой на скамье удобно развалился второй – красивый чернобровый парень с черными лучистыми глазами и лукавой физиономией эпикурейца, очень похожий на Филиппа Киркорова, только чуть ниже и малость потолще, в длинном ярко-зеленом кафтане, обильно расшитом золотом. В чертах его лица тоже угадывалось что-то восточное, видно и этот был ордынцем. Как хорошо помнил Раничев, с конца тринадцатого века, со времен хана Берке, государственной религией Орды сделался ислам, что отнюдь не мешало гостям прикладываться к вместительным стеклянным бокалам из тонкого венецианского стекла, кои расторопный челядин, тенью стоявший у них за спиною, периодически наполнял красным ромейским вином. Особенно усердствовал эпикуреец, по его физиономии видно было, что все-таки он себя сдерживал и, если бы не мурза, обязательно упился бы в хлам.

Появление скоморохов вызвало среди гостей радостное оживление. Да и не могло быть иначе, пир без них – не пир, а так, что-то типа скромненького товарищеского ужина или безалкогольной свадьбы – одно сплошное непотребство.

– А ну-ка, гряньте нам индийскую! – махнул рукой наместник.

Скромненько усевшись на лавку, Иван пристроил гусли на коленях и тронул руками струны. Затрещали трещотки, унывно возопила сопель. Ефим Гудок торжественно провел смычком по струне гудка, вызвав настолько душераздирающий звук, что поежился даже слыхавший и не такое Раничев. Прямо не музыка, а экстрим! Дум-металл какой-то.

Когда душераздирающая нота почти закончилась, Ефим дернул смычком и, расправив плечи, запел:Ай же вы, мужички, да вы, оценщики!Поезжайте вы ко граду ко Киеву,Ко тому ли ко князю ко Владимиру,Вы скажите-тко князю Владимиру,Он на бумагу продаст пусть Киев-град,А на чернила продаст весь Чернигов-град,А тогда приедет животишечков сиротских описывать!

Кто такие «сиротские животишечки» – Раничев не знал, но подыгрывал складно, еще бы – талант-то ведь не пропьешь, к концу песни так разыгрался – аж самому нравилось, залетали руки по струнам белыми лебедями.

– А гусляр-то – мастак! – наклонившись к воеводе, довольно шепнул наместник. – Прав ты был, Панфил Ондреевич.

Воевода зарделся от похвалы, это была его идея – пригласить на сегодняшний скромный пир скоморохов.

Закончив песню, Ефим притопнул ногой, поклонился и сразу начал другую:Ой, ты гой еси, Илья Муромец!Ай, по муромской дорожке, по проезжей,Пробиралися калики перехожие…

Пропев первый куплет, откинул в сторону гудок да пустился в пляс вместе с Салимом да Онфимом Оглоблей. Плясал Ефим от души – с притопом, прихлопом, перехлестом, так что дрожала на столе посуда. Не отставая от него, волчком вертелся Салим, да и Оглобля – вот уж, казалось бы, медведюга разлапистый – ничего, тоже рванул вприсядку, любо-дорого посмотреть! Не выдержали и гости – вернее, гость, красавчик-эпикуреец, выскочил из-за стола, тоже принялся коленца выделывать, наплясавшись, уселся обратно – старший, мурза, на него взглянул укоризненно, покачал головой, дескать – не рановато ль плясать начал?

После непрерывного получасового пляса утомились танцоры, да и Раничев устал лупить рукою по струнам – не очень-то трудно оказалось играть на гуслях, в принципе партия такая же, как и у ритм-гитары. Ударных, жаль, нет, а то бы совсем неплохо было, ну да уж куда там с этой трещоточкой!

Кивнув напарнику, Иван вышел на середину. Поклонился хозяину и гостям – статный, темнобородый, высокий, – затянул: «У беды глаза зеленые…» Хорошо пел, чисто – уж куда как у Ефима голос неплох, но по сравнению с Иваном – и рядом не стоял. Публика слушала молча, затаив дыхание – видно, по душе пришлась песня, а Иван, вышибив из слушателей слезу, закрепляя успех, тут же перешел к «Иволге», которая «в малиннике тоскует»…

– Отчего родился босяком, кто и как мне это растолкует?

Закончив петь, Раничев поклонился, услыхав вдруг краем уха тихий девичий всхлип. Незаметно скосил глаза вправо – мать честная! Та самая девчонка, что встретилась ему у колодца. Стояла скромненько у двери, прячась за слугами – ну понятно, женщинам на пиру не место, а посмотреть на скоморохов хочется, – только теперь на ней был не сарафан, а длинная сборчатая юбка, синяя, как майское небо.

Много еще песен спел Иван, разных, и грустных, и веселых. Сам, наверное, пуще хозяев доволен был – впервые после провала в это дикое время почувствовал наконец себя хорошо. Вот так бы и не заканчивал вовсе, пел бы и пел, покуда не порвутся струны. Для себя, для наместника с воеводой, для татар или кто они там есть… ну и, конечно, длятой, зеленоглазой… Вот уж, поистине – у беды глаза зеленые.

По знаку расчувствовавшегося наместника слуга-челядин поднес Раничеву кубок с вином. Иван с достоинством поклонился, выпил за здоровье хозяина и гостей. Уселся налавку с гуслями, грянул, подыгрывая веселому наигрышу гудка. А ведь что-то знакомое наяривал Ефим, разухабистое такое, задорное:Ой, ты, Парушка, Параня,Ты за что любишь Ивана?

Ну да, где-то Раничев это уже слышал. Ну конечно же – «Ариэль». Иван подпел:Я за то люблю Ивана,Что головушка кудрява!

Интересно, а откуда Ефим знает «Ариэль»?

Иван едва не сбился с ритма – ну как же ему не знать, коль песня-то – народная, бог весть когда сложенная!Ой, как Ваня-то по горенке похаживаетДа сапог и об сапог и поколачивает!

Раничев бросил быстрый взгляд на дверь – ага, так и есть, подслушивает девчонка-то! И как смотрит…

Он явственно ощутил вдруг какую-то необычную тоску в груди, словно бы защемило что-то, и ощущение это не проходило, наоборот, все ширилось, нарастало… Ощущение мимолетного видения и вместе с тем – щемящей утраты, как будто пропустил что-то в жизни, недолюбил, недоиграл, недопел.

Наместник наградил скоморохов щедро – еда, питье, плюс две серебряные татарские монеты – денги, полновесные, с изображением звезд, чеканенные в Сарае-берке. Утерев слезы – уж потешили, – предложил даже:

– Заночуете здесь?

– Благодарствуем, батюшка. Мы в корчму пойдем.

И вправду? Деньги есть, да и чего теперь бояться? Неужто боярина Колбяту Собакина и сынка его, красавчика Аксена?

На улице уже стемнело, в маковках церквей, в слюдяных и стеклянных оконцах, в реке плавился, синел, теплый июньский вечер, колокольный звон плыл в небе над городом, медленно поднимаясь ввысь, к звездам. На улицах было многолюдно – народ шел к вечерне.

– Не худо бы и нам, – выходя из ворот, заметил Ефим, придерживая подаренный наместником гудок. Раничев кивнул, обернулся на Салима, необычно скромного, съежившегося, притихшего.

– Ты чего куксишься? Али заработали мало?

– Да нет. – Отрок качнул головой, отбросил упавшие на глаза волосы, чуть улыбнулся и, отвернувшись, прошептал про себя: – Никогда не думал, что буду когда-нибудь играть для самого хана.

– Для кого?

– Да так… – Салим снова замкнулся. – Мы, кажется, хотели в церковь идти?

– Ой ты, ититна мать! – Раничев вдруг хлопнул себя по лбу. – Гусли-то дареные забыл! Хорош скоморох.

– Ну инда недалеко отошли, – кивнув на еще не запертые ворота усадьбы, утешил Ефим. – Беги, поспеешь! Мы тебя там подождем, у церкви.

Иван поспешно кинулся обратно в усадьбу.

– Чего тебе, скоморох? – возникла на его пути грузная фигура наместника.

– Да вот гусли забыл.

Наместник усмехнулся:

– Ну иди, забирай.

И тут же, отвернувшись, забыл про Раничева, как забывают, не замечая, даже самого преданного слугу. Да и ни к чему высшим помнить о низших. Иван взбежал на крыльцо, нырнул в сени, в горницу – вот они, гусли, где лежали, там и лежат – на лавке. Схватив гусли, Иван попрощался с доедавшими остатки пира челядинами, выскочил на крыльцо…

– Хороши были песни, – вдруг услыхал он через приоткрытые ставни. Кто-то говорил по-русски с забавным акцентом, чуть смягчая согласные, так что получалось – «быльи», «пьесни». Тут же заговорили на незнакомом языке, скорее всего – на татарском, или уж лучше назвать его тюркским. Глухим голосом произнесли отрывистую фразу.

– Ты потешиль нас, боярин Евсей Ольбекович, и за то хан благодарьит тебя и спрашивает, готовы ли кони и люди?

Хан? – удивился Раничев. А, это, наверное, тот, важный, с бородкой.

– Скажи хану, что все готово давно и соблюдено в тайности.

– Это самое гльявное!

– Я знаю, Тайгай.

– Мой хан говорьит, что у ньего осталось два верных друга – князь Олег Иванович и ты, боярин Евсей.

– Рад за хана. Но – пора поспешать. Не забывайте об убийстве гонца.

– А скоморохи? Не выдадут?

– Вряд ли они узнали хана.

– Все равно лучше их…

Голоса умолкли, послышались звуки удаляющихся шагов, хлопнула дверь.

Тайгай? Хан… И Салим ведь говорил себе под нос о каком-то хане. Впрочем, черт с ними со всеми. Надобно, пока не поздно, воспользоваться благоприятной ситуацией и попытаться упрочить свое положение, а упрочив, выяснить о человеке со шрамом.

Он успел в церковь как раз к началу вечерни. Священник в золотистой ризе, листая тропарь, быстро чел молитвы, сурово смотрели с икон истощенные лики святых, пахло ладаном и людским потом. Раничев осмотрелся: своих он увидал у противоположной стены, как раз напротив иконы Николая Угодника, Салим мелко крестился, а Ефим с Оглоблейдержали в руках тонкие горящие свечи. Иван хотел было им помахать, да не решился – церковь все-таки, не какой-нибудь ипподром. Попытался протиснуться – куда там, храм был небольшим, а народу набилось – что сельдей в бочке. Так ведь Ефим говорил, что какой-то праздник сегодня, какого-то святого славят, то ли Кирилла, то ли Федора Стратилата, Раничев не очень-то в таких вещах разбирался, хотя считался крещеным и крестик на шее носил. Собравшись с силами – эх, если б не плечо! – Иван пролез междудвумя толстыми, закутанными в платки бабами и случайно наступил на ногу стоявшей меж ними женщине. Та обернулась – два изумруда ожгли Раничева из-под платка! Да ведь это… Та самая… У беды глаза зеленые…

– Простите, девушка, – прошептал Иван, не в силах отвести от этих глаз взгляда.

Та вдруг неожиданно улыбнулась:

– А, скоморох… Ты хорошо пел сегодня.

Забыв, где находится, Раничев хотел было поцеловать даме ручку и сказать ей, что хорошо поет не только сегодня, и не только поет хорошо, но и… Однако заметил, что красавица на него уже давно не смотрит. Зато неодобрительно смотрят те самые толстые бабы – видно, опекунши либо служанки. Иван поспешно отошел в сторону, насколько смог продвинуться, стал у самой стеночки, не отводя взгляда от молящейся девушки. Чем-то зацепила она его, что ли…

А ту, похоже, не очень-то интересовали молитвы. Бедная, уж так вся извертелась, завытягивала шею, словно бы искала кого-то… Ага, замерла. Похоже, нашла. Кивнула. Интересно – кому? Иван вдруг ощутил даже что-то похожее на ревность – с чего бы, кажется?

По окончании службы медленно пошел за прекрасной незнакомкой, а та, оставив своих толстых спутниц у паперти, свернула налево, к липам… где уже давно дожидался ее красивый молодой человек. Светлый, кудрявый, с тонким чертами лица и голубыми сияющими глазами, в кафтане алого бархата. Раничеввздрогнул. Аксен Собакин! Собственной персоной. И чего он тут делает – в церковь приехал? Так вроде поздновато уже? Или… Ну конечно, свидание у него здесь вот с этойзеленоглазой боярышней. Все правильно, Аксен красив и знатен, хотя и, кажется, подл. А он, Раничев Иван Петрович, кто? Да никто! Директор музея, блин. Может, так здесь всем и представляться? Что ж, не его полета девушка, грустить нечего, как говорится, совет им да любовь… И все же, и все же… Иван чувствовал себя так, как в далеком детстве, когда оставил на пляже любимую игрушку – пластиковый краснозвездный самолетик; вспомнив, вырвался на полпути из материнской руки, прибежал, тяжело дыша… ну вот он, вот здесь же лежал, вот под этим кустиком, у такого приметного камня. Вот и кустик, и камень – а самолетика нет, сперли, гады! Подобное же чувство Раничев испытывал и сейчас, когда глядел из-за толстого ствола липы на эту красивую пару. Глядел? Подглядывал – так вернее получится. И все ждал, что вот-вот они поцелуются, писаный красавчик Аксен Собакин и эта прекрасная незнакомка с зелеными, как изумруды, глазами. Чувствовал себя препогано – и в самом-то деле, он, взрослый мужик, прячется, словно тать, за деревьями и, завидуя, ловит каждый жест зеленоглазки, каждое ее слово, даже тихим-тихим шепотом. Никогда еще раньше не ощущал себя Иван таким идиотом, даже когда первый раз женился.

– Любый мой, я так тебя ждала, так ждала…