Чтение 2–й страницы книги ~Убить миротворца~

Командор, приятно улыбаясь, удалился.

Глубокий рейд — это ведь не рейд на глубине. Какая в космосе глубина? Рейдер — не подводная лодка. И коммуникации противника невозможно перерезать «в глубоком тылу». Где в той же Солнечной системе фронт, а где тыл? Один Бог ведает. Глубокий рейд отличается от обычного только длительностью. Хрестоматийное определение: если ты пережил на корабле 100 стандартных суток, притом что корабль ни разу не добирал боезапас, не производил дозаправку, да и вообще не заходил на базу, т. е. пребывал все это время в автономном полете, то с первой секунды 101 суток ты находишься в глубоком рейде… Так вот, прошло уже 60 дней, как «Бентесинко ди Майо» покинул базу. И для капитана настало время лечить нервы всем избыточно неспокойным людям. Потому что остальным некуда уйти с консервной банки…

Сомов добрался до главного инженерно-ремонтного поста. Там его ждал мичман Яковлев, бодрый, как огурчик… Потому что он, зараза, на пять лет моложе. Яковлеву предстояло сдать вахту и отправиться в столовую — ради инсталляции обеда. Счастливый человек. Виктор испытал необыкновенно сильное желание загрузить его работой. На правах боевого командира. Рейдер нуждается в напряженных усилиях инженеров, постоянной профилактике и…

— Неисправностей нет, господин капитан-лейтенант. Мичман Яковлев вахту сдал!

— Вахту принял. Иди давай. Живенько. А то работа тебя найдет…

По штату старшему корабельному инженеру на рейдере полагалось пять подчиненных. И точно, Сомову досталось два инженера в звании мичманов и три техника в звании старшин второй статьи. Но из этой пятерки капитан-лейтенант мог сложить едва-едва три полуполноценных единицы. Яковлев полгода как из училища. Но он-то как раз вполне себе единица. Еще не забыл, чему его учили. Зато второй, Макарычев, пятидесятилетний с прицепом дядька, выслужился в мичманы из вечных старшин сверхсрочной службы набатарее планетарной обороны; его рейдеру «Бентесинко ди Майо» так же, как и Вяликова, подарил боевой флот Русской Европы. В основном, видимо, потому, что дарить ему было больше нечего… То, чего Яковлев еще не успел забыть, Макарычев никогда не знал. Его этому просто не учили: мичманское звание было для него поощрением за долгую добрую службу перед самой отставкой. Каковая отставка не состоялась, поскольку за день до появления соответствующей подписи на соответствующем приказе, началась война. Конечно, Сомов кое-что показал, рассказал… Но лучше всего старший корабельный инженер чувствовал себя в те часы, когда этот его подчиненный спал. Из техников радовал командирское сердце один только мрачный старослужащий Гойзенбант. Он когда-то недобрал на вступительном экзамене баллов и неделей позже с изумлением обнаружил себя на флоте… И точно так же, как и Макарычеву, война шаловливо показала ему длинный нос: мол, срок службы у тебя кончился, дружок? завтра — домой? Зачем же так торопиться! С Макарычевым у него выходила и другая еще симметрия, — капитан-лейтенант спал сном праведника, только если знал, что Гойзенбант стоит на вахте. Еще двое техников были добровольцами. Сомов, разумеется, одобрял их порыв, но к делу они оказались неспособны никоим образом. Разве что сбегать, подтащить, подать… Три месяца высокоскоростной службы в старшинской учебке привели обоих в состояние необыкновенной бравости и полной потери здравого смысла. Гойзенбант возиться с ними не желал по естественной угрюмости характера и нелюбви ко всему бравому. А сам капитан-лейтенант мог дать этой двоице совсем немного. Конечно, флотскому офицеру полагается знать свои обязанности универсально, то есть равномерно по очень широкому фронту. Но самом деле так получается только у очень хороших командиров. Сомов же столь высоко не залетал, был он корабельным инженером как все, и сам себе в этом неоднократно признавался. А все те, которые как все, знают где-то что-то получше, в остальных же секторах широкого фронта на полноту знаний не претендуют… Сомов не составлял исключения. Он был блистательным судостроителем (по прежней своей, гражданской специальности), отличным ремонтником, хорошим знатоком корабельного оружия, топлива, батарей и аккумуляторов, сносным работником по части флотской электроники, но очень и очень так себе понимал ходовую часть, а именно она-то и составляла сферу деятельности техников. Иногда капитан-лейтенант чувствовал себя дерьмовым ветеринаром: зверюшка уже вскрыта, господа, теперь признайтесь честно, кто-нибудь из вас знает, куда ведет эта проклятая кишка? Нет? Вот и я никак не вспомню… Где-то у меня тутбыл курсантский конспект. Одну минутку! Черт, кажется, когда мы проходили ходовую часть, моя Катенька рожала… Сомов обязан был организовать для новобранцев занятия, он, собственно, и организовал их. До занятий капитан-лейтенант часа по два вчитывался в полузнакомые и совсем не знакомые строчки, потом около часа пытался разобраться на месте, куда же все-таки втекает мерзопакостная кишка, а затем приходили бравые, и он пятьдесят пять минут уверенным командирским голосом объяснял им все, что понял сам. За пять минут до конца смены отпускал обоих. Тогда Гойзенбант молча и с крайне невежливой рожей показывал Сомову, где тот лажанулся. В следующий раз капитан-лейтенант как бы невзначай возвращался к пройденному и насколько мог исправлял прежние педагогические ошибки… Большое белое пятно на месте ходовой системы рейдера малыми порциями рассасывалось, но ужасно, ужасно медленно.

Кто мне объяснит, господа, кишка это все-таки, печень или желудок? Да? Я так и знал. А вон та штучка, которую я только что успешно вырезал? Ведь она могла быть только почечным камнем, не так ли? Ах, коренной зуб… Э-э… простите. Врачебная ошибка. Иногда, знаете ли, случается.

В общем, Макарычев явно тянул на четвертушку инженера, а добровольцы — на половинку техника. Итого два целых и семьдесят пять сотых полноценного штатного подчиненного. Или, для ровного счета, три полуполноценных. Округлишь — и становится легче.

В концов концов, а сам-то он кто? Такой же волонтер. И когда-то едва-едва отважился произнести это вслух…

Глава 3

Мужчина и женщина

2124год, дата не имеет значения.

Терра-2, город Ольгиополь.

Виктор Сомов, 28 лет, и Екатерина Сомова, 35 лет

…Вечером к нему должна была прийти Катенька. Часа за два до ее прихода, не зная, как заставить руки не трястись, Сомов выпил стакан бабушкиного «пустырничка с прибабахом». Покойная баба Надя была чуть ли не из первопоселенцев и отлично помнила Землю. У дяди была ферма на периферии русского сектора. Он там устроил самую большую на Терре плантацию пятнистых подсолнухов. Дело не только в доходе: море цветов до самого горизонта — это все-таки очень красиво, хотя бы оно и не было морем роз, маков или тюльпанов… Вся семья, бывало, собиралась у дяди, распивала чаи на открытой веранде, любовалась. И только бабушка недовольничала: «Э, да разве ж это подсолнухи? А? Вы бы видели, вы бы только видели, как оно на самом деле бывает…» А дядя, бывало, хмурился и произносил, глядя в сторону: «Неймется ей!» Виктор, тогда еще маленький, никак не мог понять причину бабы Надиного ворчания. Все вроде бы в порядке: крупные гроздья темно-синих соцветий мерно колыхались, уступая вечному ветру равнины; воздушные корни величественно нависали над узенькими дренажными канальцами; семенные погремушки, наполненные еще не до конца созревшим «товаром», издавали нежное потрескивание и переливались всеми цветами радуги. Подсолнухи и подсолнухи, что ей не так? До самой смерти баба Надя тосковала по Земле. Во всякой нормальной и привычной вещи она видела искажение или полную невнятицу. Вот, осталась от нее в наследство бутыль пустырничной настойки, незаменимого средства для успокоения нервов и обвального протрезвения. Покойница готовила ее с фармацевтической точностью. Ни разу не сделала оплошек в сложном производственном процессе. Но сливая дурнопахнущую фиолетовую гущу в надлежащую тару, она всякий раз взмахивала руками, как птицами крыльями, и дарила окружающим горькое причитание: «Пустырник! Да. Ха! Конечно, пустырник. Совсем пустырник. Абсолютно пустырник. Только с глузду съехавший. Пустырник с прибабахом. Ох уж эти мне ваши чудеса терранские…»

Стакан это, может быть, чересчур. От такой порции недолго и к сидению примерзнуть… Как бывает в ста случаях из ста одного, хорошая мысля приходит постфактум. Он задумался: а ведь если у них с Катенькой что-нибудь все-таки… ммм… начнет происходить, кто окажется горячее — он сам или матрас под ним?

Впрочем, иные средства не подходили. Напиться он себе не позволил. Во-первых, дело серьезное, во-вторых, он слишком дорожил Катенькой, чтобы демонстрировать ей такую слабость. Хваленые таблетки ему ничуть не помогли. Он попытался было просто присесть и порассуждать с самим собой. Мол, раз иначе невозможно, к чему волноваться? В результате нервная дрожь перекинулась с ладоней на все тело.

Дядя, большой любитель ученых слов, как-то сказал ему: «Она мне нравится, твоя Катя. Женись на ней, дубина. Не упусти. Второй раз Господь тебя так уже не облагодетельствует. А вся беда у вас оттого, что в самом начале допустили инверсию…» — «Инверсию?» — «Ее. Переставили местами две важные вещи. Впрочем, кто только не совершал такой ошибки!» — «Попроще бы. Можно?» — «Можно, но не нужно. Инверсия у тебя тоже вышла… от простоты стоеросовой. Вы с Катей, видишь ли, переставили местами любовь и занятие любовью. Естественный ход вещей таков, если, ты, здоровый лоб, еще этого не понял: сначала люди влюбляются, а потом тащат друг друга в постель. А вы?»

Точно. Форменная получилась инверсия месяца за три до эпизода с пустырничной настойкой.
* * *

Бывают в жизни мужчины дни, когда он просто так, безо всякого особенного повода, не от горя и не от радости, напивается до поисков пятого угла в кругу неизвестный друзей. Ну ведь правда же случаются, что тут поделаешь! Женщины вот, например, шляются по барахольным магазинам, рефлекторно просаживая всю достижимую наличность. А мужчины напиваются. По большому счету, квиты… Однажды Сомов напился в малознакомом баре в компании довольно отдаленных, но исключительно душевных коллег. Коллеги напились совершенно конгруэнтно, но сделали из достигнутой гармонии с миром выводы, прямо противоположные сомовским. Они заявили, что надо бы уже расползаться по домам, покуда семейный счет за гармонию не достиг астрономических величин. Виктор изумился такой постановке вопроса, он ее просто не понял, но попрощался с подобающей сердечностью, поскольку зрелый навык взрослого мужчины к пьянству предполагает параллельное обретение большого политеса в характерных обстоятельствах.

Коллеги отдались на волю автопилотов в аэрокарах, а он остался один и некоторое время выбирал между «еще сто пятьдесят» и «кружку пива, пожалуйста». Никто к нему нешел. Бармен отвратительно долго болтал с кем-то за стойкой. Официант в принципе отсутствовал. Механических «подавальщиков» тут не держали: мода прошла, а единственный живой ушел куда-то на кухню и не подавал признаков жизни. Виктор был на той стадии, когда внутренняя свобода уже вышла из узилища, но упрямые рефлексы все еще требовали обуздывать ее устремления. Иными словами, Сомов из последних сил пытался выглядеть трезвее истинного положения дел, в то время как истинное положение дел оказалось в полушаге от полного просветления. Весь этот, например, буддизм, — тупая профанация запоя… Стадии просветления Виктору допускать не хотелось. Каждый раз, когда Сомов до нее добирался, его неизменно окружали добрые и милые зверюшки, оторваться от них не было никаких сил. Коньячный бальзам из терранского взрывающегося паутинника — любимое сомовское пойло — вообще стимулирует анимационные процессы в голове… Стадия просветления грозила марафоном суток на двое-трое. Нет, непозволительная роскошь. Поэтому он мужественно добрался до стойки и попросил пива.

Отхлебнув, Сомов почувствовал себя как будто в коридоре, где никто не думает о выходе наружу. Глубоко на втором плане Виктор был совершенно уверен, что не уйдет в штопор, доберется домой, не затеет шумство по дороге… Но он утратил способность планировать, как и когда это произойдет в действительности.

Отхлебнул еще разок и увидел женщину, которая тоже смотрела на него. Женщина сидела у самой стойки и одета была как-то совсем просто, ничего примечательного. В одно только черное. Сомов тогда подумал: «Ну, наверное, характер у нее невеселый…» Женщина глядела тоскливо. Так тоскливо, что даже в державном подпитии, когда мелочи в глаза не бросаются, нюансы безнадежно плывут, и любое слишком мелкое обстоятельство душою бывает отвергаемо, Виктор все-таки эту ее тянущую грусть почувствовал. Душа у нее болела, как иной раз болят зубы: хоть и не особенно сильно, но непрерывно и глубоко, где-то у самых корней. Именно в таких случаях человек совершенно серьезно задумывается, пойти ли ему, наконец, к стоматологу, или терпеть до самой смерти, а там проблема снимется сама собой… Но тут не зуб, а душа, и следует либо сходить к священнику, либо, как она сейчас, найти себе кого-нибудь, совершенно неизвестного.

Женщина молчала. Отчего? Ах, ну да. Принято у них, пригласить взглядом, да и всякими другими мелочами, а потом посмотреть, в какие ты пустишься пляски, чтобы раздобыть искомое… Надо, стало быть, как-то ему действовать. И Сомов с полминуты взвешивал: стоит ли ему отрываться от питья в пользу приключений? Выходило — да, стоит, пожалуй, потому что женщина всегда уместна… Ну, кроме очень редких случаев. Кроме того, женщина — достойная концовка сегодняшнего вечера. Что может быть лучше женщины между выпивкой и похмельем. Потом, она, вроде, ничего. То есть, не пойми какая, поскольку никак у него не получалось собрать глаза в кучку и разглядеть незнакомку попристальнее. Тоской тянет и бедра широкие — вот все, что разобрал тогда Сомов. Годится. Что ей надо? Еще полминуты он сосредотачивался на мысли, как бы получше приступить к делу… Вот, она тоже его сканирует. Так что ей надо? Оба! Ей надо убедиться: этот мужик, хоть и одет прилично, и сам по себе не худший экземпляр, но уж больно пьяный, — не перетянет ли хмель в его башке все положительные стороны? Вот она оглянулась. Чего это головой вертит? А, нет ли тут кого-нибудь поисправнее… Опять уставилась.Как видно, в поздний час сидели вокруг одни только совсем неисправные, или уже вдвоем. Сомов несколько раз прокрутил в голове первую фразу. Только бы не сбиться. Такмного зависит от первой фразы! Ну, благослови Бог.

— Х-хотите пива, прекрасная незнакомка? С самыми благопристойными н-намерениями…

Еще две или три секунды она изучала Виктора. Фраза прозвучала на четверку с минусом, но не провально… Решилась.

— Возьми мне пива. Перебирайся поближе. Зови меня Катей.

Это было втрое быстрее ожидаемого. Он ожидал, конечно и того, и другого, и третьего, но с некоторым интервалом. Женщина, наверное, тверда была в своем намерении, а потому плевала на этикет случайных связей.

Сомов подождал, пока бармен наполнил кружку, и с гордостью продемонстрировал, что передвигается он все еще вполне членораздельно. И разговаривать может, не качаясь. Почти.

Он назвался и поддерживал чудовищно бессмысленный обмен репликами в течение четверти часа. Или меньше. Катя допила свое пиво, заглянула на дно, — там, видимо, открылось ей нечто исключительно интересное, — долго не отводила глаз, а затем честно сказала, мол, она живет недалеко. Мол, ты… эээ… Виктор? Да. Виктор, ты в состоянии?

Так и спросила: «Ты в состоянии?» Сомова передернуло от ее деловитости, но на такой вызов он не мог ответить отказом…

В душ она его погнала. На всякий случай он и одежду снял только в душе. Кто она такая, Господь ее ведает, надо бы деньги иметь на виду. Вышел из душа, а она уже лежит в постели и смотрит на него из-под одеяла с напряженным вниманием. Огляделся: куда бы положить одежду? Не нашел подходящего места. Бросил на пол. Выключил свет. Смотал полотенце с бедер. Лег рядом.

Она:

— Не бойся…

— Да я и не боюсь, — ответил Сомов удивленно. Себя она что ли подбадривает?

Ну, с чего б начать-то? Начал он совершенно обычно. Принялся целовать ей шею, лицо, плечи. Женские руки вяло изобразили ответные действия. Виктор откинул одеяло и попытался ее обнять. Нет, неудобно она лежит. Не получится. Он погладил Катину щеку, потом волосы и попробовал было добраться губами до ее губ. И тут только почувствовал:у полузнакомки Кати напряжена каждая мышца; перед ним лежит сейчас железная кукла, а не женщина. Или может быть, пехотинец, ожидающий команды на смертельно опасную атаку… «Да что с ней! Идет на мужика, будто на танки…»

Он пустил в ход несколько более изощренные вещи. Он даже попытался быть ласковым. Нет, колода. И обнимает его самого как вторую колоду.

Сомов разозлился:

— Так не пойдет. Ты слишком… твердая.

— Я признаться и полагала, что ничего не выйдет. Я была уверена. Не могу расслабиться даже с обычным нормальным мужиком. Извини меня. Протяни руку налево… чуть выше… там должно быть курево.

— Ничего нет.

— Черт! Забыла купить! Идиотка!

— Да что с тобой?

— Я была уверена… я была уверена… даже этого у меня нет… я была уверена…

Виктор увидел, как расплывчатое пятно ее руки закрыло расплывчатое пятно ее лица. «Сейчас завсхлипывает…» Хмель покидал голову с устрашающей быстротой. Страшно дорогой таблетки, изымающей из головы все самое драгоценное в пьянстве у него не было, жаль, пригодилась бы она сейчас… Ну да, с Божьей помощью, итак обойдется.

— Ладно. Это можно снять. Делай, как я говорю.

— Что можно снять? Жизнь мою можно снять? Ты видишь знаешь меня полчаса, а захотел чего-то снять во мне!

— Слушай, Катя, мы здесь лежим очень близко друг от друга. И мы, в общем, намерены были позаниматься любовью. Я понимаю: звучит грубо. Но я тебя совершенно не желаю оскорблять. Просто я думаю, что мы еще можем приступить к этому. Ей-богу, шанс есть. Раз уж мы здесь, тебе не жалко будет устроить еще хотя бы одну попытку? Ну, одну маленькую, ни к чему не обязывающую попыточку… Снизойди к моей слабости.

Пауза. Мрачное адажио:

— Хорошо. Еще раз. Я готова.

Она вытянулась на постели не лучше трупа в гробу.

«О, нет».

— Эээ… Подожди ложиться. Я попрошу тебя делать кое-что, а, если тебе не трудно, так и делай, пожалуйста. Хорошо? Честное слово, ничего необычного. Все просто.

Она заворочалась и пробурчала нечто неразборчивое. Можно было расшифровать как «ладно, командуй». А можно было и как «пошел к черту». Виктор почел за благо выбрать первый вариант.

— Отлично. У тебя выпивка где стоит?

Это был тонкий момент. Пятьдесят на пятьдесят. Он внутренне приготовился одеваться. Но нет, видно, Катя не любила менять свои решения. Выдала лицензию на дубль два, значит выдала… Она поднялась на локте.

— Вино подойдет?

Он подумал: «После крепкого и пива не надо бы…» Но поздно было притормаживать действо.

— Да.

— Тогда в соседней комнате… Подожди.

Она встала и принесла початую бутылку чего-то сладкого и липкого, совершенно дамского.

— Точно подойдет?

— Сколько тут градусов?

Катя подняла руку и неопределенно покрутила растопыренной ладошкой около уха.

«Сплошное нездоровье… — сделал для себя вывод Сомов. — Ладно, чем бы дитя не тешилось, лишь бы не употребляло героин».

— Хорошо, неважно. Теперь сядь напротив меня… лицом к лицу… нет, ноги вот так положи… нет… вокруг… нормально.

Она не проявляла недовольства. Наверное, окунуться в чужую чушь легче, нежели все время пребывать внутри собственной бессмыслицы.

— Ты отпиваешь глоток… маленький глоточек, — продолжил Сомов, — и целуешь меня. Я скажу — куда. Потом отдаешь мне бутылку и командуешь, во что целовать тебя. Очень тебя прошу, для начала не заставляй меня добираться до слишком отдаленных мест. Ты готова?

Короткий кивок. У нее было необыкновенное самообладание. Ни фырканья, ни саркастических комментариев, ни какого-нибудь суверенного плечепожимания… Она как будто вышла в дорогу, захватив с собой знающего проводника.

Сомов:

— Ладонь…

И он показал пальцем, какая именно ладонь, чтобы не размышлять ей попусту: левая — с чьей стороны. Она:

— Тоже… ладонь…

— Локоть…

— Плечо…

— Шея…

— Плечо…

— Колено…

— Шея…

— Щека…

— Грудь…

— Лоб…

— Грудь…

— Подбородок…

— Грудь…

— Ээ… шея…

— Грудь…

Она легонечко вздрогнула: Виктор почувствовал это кожей. Есть женщины, которые разгораются долго, есть — которые не гаснут никогда, существуют и те, кого не стоит особых трудов раскочегарить в одну минуты. Все они хороши по-своему. Но всех милее были для Сомова те, кто теряет над собой контроль и воспламеняется в один миг. Виктор очень ценил эту великолепную породу, ведь именно она заставляет мужчину почувствовать себя чудотворцем: только что, минуту назад, пять минут назад, четверть часаназад женщина была почти холодна, слегка поигрывала в любовный поединок, подчиняясь едва слышному зову из-за глухой двери… как вдруг дверь отворяется, и на смену полному почти покою приходит неистовство. Так вот, Сомов с восторгом почувствовал: отворилась Катина глухая дверь.

Виктор:

— Губы…

Она оказалась страстным человеком. Безыскусным и страстным. Природа заложила в нее коротенькую паузу — между двумя разными состояниями. Несколько секунд назад в голове маячили совершенно нелепые мысли: «Как я выгляжу? Чертовски странная ситуация… А не может ли он воспользоваться? Будто в дешевом романе…» А на заднем плане еще того хуже: «Сколько мне осталось спать? Ах да, завтра выходной… Сегодняшнее посещение бара обошлось слишком дорого, опять придется занимать. Почему повышение получила не я, а этот неуч?» Пауза. Чистое пламя.

Женщина прикоснулась к его губам и закрыла глаза. Отпущенное природой время — считанные мгновения — она наслаждалась тем, что с ней сейчас произойдет. Какой-то бестолковый центрик в мозгу лепетал: «Правильно ли все происходящее?» А все остальное ему отвечало: «Пошел ты!» Он не унимался: «Погоди-погоди, надо сосредоточиться».И получал ответ: «Накося выкуси!» Потом центрик заглох, и Катя в полной темноте медленно поехала из мусорных будней в огонь чистейшей пробы. То ли в абсолютной пустоте, то ли высоко над пропастью…

Призрак поцелуя превратился в поцелуй лавы. Она разрушила их общую игру. Потянула его на себя и вскрикнула:

— Немедленно!

Куда-то в сторону полетела бутылка. При других обстоятельствах это было бы приравнено к настоящей катастрофе: и ладно бы одни осколки (получилось вдребезги), но ещеведь брызги недопитого вина — сколько вещей может пострадать в квартире одинокой и небогатой женщины! Только черта с два заметили двое сумасшедших звон разбитого стекла, черта с два успели они подумать о брызгах…

Все кончилось в несколько движений, порывистых, почти судорожных. Им обоим было не особенно удобно, они даже не успели как следует обняться. Это было так неожиданно, что Сомов выстрелил коротким и очень мужским ругательством, а она ответила ему лишь:

— Ахххххххххххх…

Вышло совершенно неправильно, и все-таки очень красиво. Он планировал совсем не то, да и она не о том мечтала, но теперь оба лежали в молчании, подавленные роскошью случившегося. Над ними витал дух торжества. Слова бы только измарали их общее ликование.

Наконец, она решительно повернулась к нему спиной. Шепот:

— Обними меня.

Виктор осторожно прижал ее к себе одной рукой, а вторую положил женщине под голову. К тому времени он знал Катю меньше полутора часов.
* * *

Он проснулся от мерного гуда, который издавал кухонный агрегат.

Первый вопрос: сумасшедшее вчера прошло, и как именовать Катерину в рассудочном сегодня? На ты или на вы?

Второй вопрос: что делать с головой? Лучше всего — отпилить ее сразу. Тогда никто не будет сверлить мозг и насылать на все тело зуд. Но, возможно, в процессе отпиливания выяснится, что в голове есть нечто жизненно важное, и тело неважно откликнется на процедуру.

…Она вошла в комнату. Сомов застал собственные руки за нелепым делом: они подтаскивали одеяло к самому горлу. Катя, заметив это, смутилась и сама.

— У меня почти ничего нет. Черный кофе. Поджаренные хлебцы с маслом и колбасой. Ненавижу синтетическую пищу… Ты будешь? — она проговорила все это с преувеличенной веселостью в голосе. Собственно, Катя передавала ему право решать, будет ли продолжение. Два взрослых одиноких человека пребывали в нерешительности. Обычный вариант, предписанный этикетом случайных связей, это когда один из двоих, а именно тот, кто первым осознал ненужность происходящего, вежливо показывает второму: нам нет смысла пребывать в обществе друг друга слишком долго… Катя сигналила другими флажками: я не знаю, я не уверена, решай сам. А он и сам был не уверен. Ночью совершалось нечто необычное, и от его слов зависело, станет ли оно прекрасной случайностью или чем-то большим.

Несколько секунд Сомов колебался. Она была хороша, хотя и старше его, явно старше. Она подходила ему какой-то неуловимой внутренней сущностью. Все женщины, с которыми он делил ложе до сих пор, оказывались недостаточно сумасшедшими. Эта, похоже, далека от «недо», она, скорее, «пере»… ну так чудесно, очень хорошо, чего желать еще? Ине то, что бы он опасался долгих знакомств. Все воспитание Сомова говорило ему: однажды, брат, ты должен осесть, утихомириться, завести семью и сделать детей. Но когда именно? И почему именно сейчас его посещают подобные мысли? Бывало, он проводил по году с какой-нибудь милой дамой и не задумывался над тем, какая судьба их ждет дальше. А тут… Одна ночь всего, а он лежит перед совершенно незнакомой женщиной, голый, нескладно кутаясь в одеяло, и внутренне прощается с эпохой вольности, странствий, приключений. Да почему? Может, задержаться? Что значит — задержаться? Ведь он в любой момент сможет освободиться, если надо… Женщина — не трясина, откуда столько тревоги? Но над всеми его прагматическими рассуждениями царило иррациональное убеждение в неумолимости происходящего. Придется, наверное, послать подальше и вольности, и приключения, и странствия. Вот женщина, которую судил ему Бог. Почему именно она, Бог и знает.

Так бывает иногда. Судьба является к тебе утром в пестром халатике и спрашивает, хочешь ли ты кофе, быть вместе и умереть в один день? Надо быть полным идиотом, чтобыотказаться.

— Да, Катя. Во всех отношениях да.

Она заулыбалась.

— И вот что: твоего кофе будет недостаточно. Мы идем туда, где познакомились, заказываем пива и мяса. А потом портим твою фигуру шоколадным тортом. Честно говоря, столик я уже заказал по чипу. Надеюсь, ты не против?

— Да. Во всех отношениях да.

Она сделала паузу и добавила:

— А потом вернемся и начнем все сначала, но с большей… ммм…

— Раздумчивостью?

— Что ж, назовем это раздумчивостью.

За кофе она осторожно поинтересовалась:

— Меньше всего я хочу обидеть тебя. В самом начале… в баре… все получилось чуть-чуть сумбурно… Одним словом, как тебя зовут? Я забыла…

— Виктор.

— Ты простишь меня?

— Мне не за что тебя прощать.

Сомов прикоснулся к ее волосам. Длинные черные волосы. Прямые, блестящие, разумеется, крашеные и, скорее всего, поверх белых крупинок проседи. Угадав его мысли, Катясказала, не теряя спокойствия:

— Мне тридцать пять лет.

— Отлично.

Ему было наплевать. У судьбы нет возраста.

Зато у судьбы есть чистая белая кожа. Случается иногда такая благородная бледность, для которой противоестествен любой загар. Еще у судьбы светло-карие глаза, мелкие, но правильные черты лица, высокий лоб и тонкие губы. Неровные, стремительные, грациозные движения, быстрая и ровная походка, мальчишеская фигура. Аристократические запястья.

Еще от нее веяло гордостью.

…В баре они болтали и смеялись. Разговор зашел о способах знакомства с особами противоположного пола. Виктор высказался в том духе, что он, по правде говоря, он не знает, как знакомиться с женщинами. Это всегда происходило как-то само собой. И, сказать честно, не особенно редко…

Она усмехнулась:

— У меня иначе. Я всегда сама выбирала. Да… Я выбирала сама. И была верна тому, кого выбрала. Почему они все оказались… такими слабыми?!

— Ну, не знаю. Разные люди бывают…

— Разные. Не подумай, я ни от кого не просила ничего особенного. Просто… для них моей любви бывало слишком много. Совсем недавно… неважно… уже это прошло… в общем, один сказал мне: «Будь легче. Расслабляйся. Не привязывайся всерьез».

— Ушел от тебя?

Она усмехнулась. Мол, зачем спрашивать, итак понятно. Потом заговорила вновь:

— Понимаешь, мне стало холодно. Я как будто вся задеревенела… Вчера такая тоска меня взяла! Почему я не могу расслабиться? Да все я могу. Или я не женщина? Все у меняполучится. А если не получится, кончать надо с такой жизнью.

«Глупости какие. Видно поп ее приходской адскими сковородками не допугал до нужной кондиции».

— Не-ет. Это ты про меня глупости думаешь. Нервы у меня крепкие. Просто я подумала: «Все что можно — продать. Уехать отсюда. Скитаться, сколько получится. Либо найтиместо, где меня примут такой, какая я есть, либо попробовать жить иначе. Только не здесь». Первый раз в жизни я знакомилась у стойки бара. Загадала на того, кто будет рядом со мной: если все получится хотя бы сносно, останусь здесь. Может быть, попытаюсь измениться, хотя очень не хочется. Если не получится… что ж, тогда и уеду.

— Я у тебя был вроде орла и решки?

— Я должна извиниться? Если должна, — извинюсь. Мне не жалко. Я ведь не знала тебя.

«Ты и сейчас меня не знаешь… А я — тебя». Впрочем, это не играет роли. Он разглядел в ней судьбу, и Катя, как видно, тоже отыскала в нем нечто. Она едва-едва запомнила его имя, не имеет представления о его работе, склонностях и привычках, дурном и добром в его характере… Но безо всего этого чувствует куда более важную вещь: им не разойтись больше, как двум случайным прохожим на контркурсах. Вчера не чувствовала и не знала, а сегодня — знает и чувствует… Изменилось больше, чем кажется.

— Должна. Только совсем за другое.

— Позволь догадаться. Я слишком много ем и слишком много болтаю. Ты прав. Извини.

— Извини и ты. Потому что мы слишком много болтаем.

Она рассмеялись одновременно.

— Виктор… я все никак не могу определить, что при тебе делать можно, а что нельзя. Прилично ли выйдет если то, и если се… Ты даже представить себе не можешь, до какой степени я готова поторопиться.

Сомов оставил купюры на столике, прижав их пепельницей. Намного больше чаемой суммы. Ему слишком не хотелось возиться со счетом.