Чтение 15–й страницы книги ~Убить миротворца~

— Сколько там у тебя цифр в коде? Девять? Держу пари, девять или, в крайнем случае, восемь.

Восемь их было, восемь, но зачем это понадобилось Мэйнарду? Ни звука!!

— А у меня всего четыре. И я сижу во Владыкой забытом Зарайске, понимаешь?

Сомов не понимал и не жаждал заняться анализом.

— Вам хоть сообщают, какой смысл в этом коде? По глазам вижу — нет.

Мэйнард откинулся на спинку кресла и нарочито медленно, выдерживая характер, закурил. Курил он трубку, и табак, перегорая, источал аромат кофе.

— Ты можешь молчать. И ничего не бойся. Не бойся. Вреда я тебе не причиню, шума не будет. Не трясись как шавка, я сказал! Прочисть уши и послушай меня, никто тебя за это не накажет. Особенно, если будешь держать язык за зубами… Ты слушаешь? О да, ты слушаешь, конечно.

Комендант пыхнул куревом и переменил позу.

— Я мертвый волк, если ты до сих пор еще не понял. И мне уже не подняться к вершине. Когда-нибудь ты поймешь, до какой степени этот факт способен отравлять настроение мужчине…

«Положим, и сейчас понимаю».

— Однажды я понял: забраться выше мне просто не дадут. Как минимум, надо перестать быть человеком, а я привязан кое к чему… И тогда я принялся размышлять: быть может, имеет смысл путь в обратную сторону? Ухватываешь идею?

Сомов с трудом разрешил себе — понять.

— Вижу, ты не глуп. Так вот, я успел повернуть и сделал всего несколько шагов… Теперь мне конец, долго уже не протяну. Но одно я выяснил совершенно точно: смысл есть.Не могу до конца разобрать… одно ясно, — НЕЧТО существует. Так. Кажется я тебя переоценил.

«Что — нечто? Смысл дороги в обратную сторону?»

— Сам додумаешься. А не додумаешься, так и черт с тобой. Я хочу, чтобы кто-нибудь знал об этом. Не желаю исчезнуть бесследно. Ты, конечно, колода, но твой мозг сохранит хоть что-то, хоть самую малость.

«Сам колода».

— Обиднее всего убивать собственную молодость. Мы полагали: строится нечто грандиозное, потрясающее, грозное на вид, но безотказно управляемое человеческим разумом… Мы считали себя титанами. Каждый был почти Прометеем и уж никак не меньше Атланта.

«Да кто это?»

— Ты представить себе не можешь те блистательные умы, которые… Впрочем, ты и на самом деле не сможешь себе представить.

«Мертвый волк!»

— Впоследствии оказалось: общее здание управляется не совсем тем, о чем мы думали.

«Вам просто не хотелось уметь бояться, гордые балбесы».

— В сущности, мне нетрудно убить ради власти, но власть без цели действует на меня удручающее. Еще того хуже, когда цель ставится не тобой, а перед тобой, и она совсем не то, ради чего ты так старался.

«Убить!?»

— Я до сих пор не могу определить, до какой точки следует вернуться. Где еще сохранилась чистота и правильность? Откуда начинается фундаментальное искажение? В целом система выглядит логично, нигде в процессе реализации нет логических сбоев… Но ведь в конечном итоге получилась логика паранойи! Неужели мне следует перелистнуть всю жизнь до титульного листа? Не верю.

«О чем это он — „логика паранойи“? Мир, в котором я живу?»

— Не буду рассказывать тебе обо всем. Не поймешь. Только о самых последних делах. Слушай внимательно. Когда меня сослали в Зарайск, я предполагал тихо досидеть до полной утраты боеспособности, мыслить, предаваться раскаянию, искать ошибку… Словом, заниматься ерундой. Черта с два. Зарайский дистрикт на протяжении трех лет объявлялся «дежурным». Не знаешь? В «дежурный» год сюда с половины агломерации свозят социально безответственных. Добавилось двести тысяч новеньких. А всего было триста пятьдесят тысяч. И лимит продраздачи — на триста пятьдесят тысяч ртов. У них там, в общинах, есть, конечно, костяные плуги, бороны из суковатых веток… Но урожаи — курам на смех. Любой металл ценится, как золото в старину. Особенно уважают медь: ее легче перековывать. Мы добавляем тютелька в тютельку столько, чтоб сельские не передохли. Как думаешь, какой сейчас лимит в дистрикте?

«Лучше б ты сам сказал, без выкрутасов».

— На триста пятьдесят тысяч едоков. Как раньше, как всегда. Я год назад не выдержал, превысил лимит. Они там, за разделительной полосой, скотину давно сожрали, за траву принялись. И трупы закапывать перестали, уже не хватало сил. Через границу дистрикта их не пускали. «Дабы не вызвать административной путаницы», — такая была формулировка. Никак забыть ее не могу. В общем, я не выдержал. Сошло. Потом опять превысил. Сошло. И еще раз — месяц назад, заметно перешиб планку… А завтра вновь нарушу, чтоб ты знал.

Мэйнард замолчал. Вдохнул кофейный дым. Потом принялся выбивать трубку прямо на пол.

— Все. Иди.

Сомов вышел, не прощаясь. Он дождался поезда на Москву, сел и только тогда перевел дух. Весь уикенд он отходил, словно мышца от судорожного напряжения.

Дмитрий долго колебался: следует ли доложить Падме о монологе коменданта? Сначала он был почти уверен — следует. Но в конце концов отказался от этой идеи. Во-первых, ему велено было говорить, а не слушать. А распоряжения выполнять надо не как лучше, а как надо. Во-вторых, Мэйнард подействовал на него гипнотически; какая сильная личность! Какая необычная, невиданная энергия! Комендант подарил Сомову ощущение причастности к великим делам мира сего. Будто легчайшее дуновение высоты коснулось его щек, невидимый ветер пошевелил волосы… Подобное сокровище стоило некоторого риска. И Сомов рискнул, не став ни с кем делиться своей тайной.

Вплоть до материализации двойника. Впрочем, тот и сам стоил не меньше джокера…

Глава 10

Милосердие

30мая 2125 года.

Московский риджн, Чеховский дистрикт.

Виктор Сомов, 29 лет, и Дмитрий Сомов, 32 года.

— … Прости, брат… Нескоро ты меня увидишь. Если, конечно, увидишь. Не в этом месяце, и не в следующем, и не через два. Расстаемся надолго.

— Отчего же?

— Не могу. Нет, никак не могу…

— Витя, почему?

— Противно мне у вас тут. Как в могиле. И люди вокруг есть, но, выходит, они вроде мертвецов… Спят мертвым сном, а если просыпаются, то немногие и ненадолго. Ты, брат, не принимай на свой счет. Я же понимаю, жизнь у вас так устроена: все вы вроде бутылочных пробок, и каждый, кто сверху, имеет полное право вонзать в вас штопор. Вот и тебя продырявили. Какая грустная жизнь: ни любви, ни веры, ни надежды… одна сухая мудрость помногу и без закуски.

Тут «близнец» рассердился: лицо у него сделалось красным, прямо-таки пунцовым. Видно, как-то иначе надо было реагировать на его слова. А как тут иначе? Дрянь ведь какая несусветная. Лежат под чужим сапогом, целуют подошву и чувствуют себя счастливыми.

— Да что ты понял! — закричал на него двойник, — ты не понял ничего! Ты вообще ничего в нашей жизни понять не можешь! Терра твоя! Рай земной! У вас будто бы нет никакой социальной ответственности! Будто вы живете там все вольные, как волки в лесу! Чушь! Нонсенс! Тупость, серость, нелепость!

А Сомову и впрямь сделалось очень грустно. Смотреть на такое, слушать такое и не печалиться — невозможно.

— Знаешь, брат, есть у нас, конечно, и долг, и ответственность тоже есть… Но мы все вроде братьев друг другу… Или не братьев, может быть, а каких-нибудь дальних родственников. Одним словом, родня. Представь себе: весь планетоид — родня. Кроме женевцев, конечно. И как мы после этого будем друг другу смертно пакостить? Мы не можем. Специально не нафантазируешь… Конечно, есть уроды, уголовники или совсем безмозглые люди, но ведь они исключение. Нас там очень много. Одних русских больше миллиарда уже, плодимся нещадно… Во всей Российской империи столько не наберется, скоро не Россия Терре, а Терра России будет старшей сестрой. Но… пойми ты, как бы много нас не развелось, мы все — вроде очень большой семьи, а не куча отдельных людей. Латино или, скажем, поляки — тоже семьи. Семьи хороших соседей, с которыми мы ладим как сильные с сильными.

— Я не верю тебе. Ложь и глупость.

— Ну и не верь. Дела это не меняет.

— О, разум всемогущий! Наше общество приучилось жить в рамках жесткой иерархии, естественным образом подталкивающей наверх достойнейших. Так сказать, интеллектуальная меритократия. Почти идеальная конструкция. Почти утопия во плоти. И только в нижней части социальной лестницы происходит…

— …большой всепланетный крематорий.

— Как ты смеешь! Это ведь моя жизнь! Я во многом разделяю идеалы… э-э…

— …душегубства.

— Недомыслие! Невежество и недомыслие! Хорошо. Попробуем рассмотреть с точки зрения неразрешимых проблем демографии…

— Воняет.

— Что?!

— Воняет! — гаркнул Сомов. Вся его прежняя сонливость слетела.

Двойник на секунду растерялся, пожух, словно трава под палящим солнцем. Он даже как-то странно засопел… Плакать собирается или какая еще муха его укусила? Чертовщина! Но затем «близнец» как будто собрался, перегруппировал мысли и доводы. Вновь попытался перейти в наступление. На этот раз он взял тоном ниже:

— При всех перекосах системы сельские получают от общества весьма значительный комплекс…

— …похоронных услуг.

— Как об стену! Ты совсем не слушаешь меня! По сути, все, что для сельских делается, надо оценивать как своего рода милосердие.

— Господи, до чего же все тоскливо и глупо выходит… Милосердие и то — на веревочке: то под нос сунул, то отдернул.

— Ты это мне говоришь! Ты, вояка! Да я уверен, что у вас смертная казнь применяется массово! Как иначе может быть в тоталитарном мире, да еще и милитаристском! Это же азы! А у нас ее просто нет. У нас этим, ненужным, дают хоть как-то жить.

«Кричит он… Храбрости я ему подкинул с гулькин нос, да и та вся в дурь пошла».

— Напрасно ты воздух сотрясаешь… И у нас ее нет. Ни тайной, ни явной. И никогда смертной казни не было на Терре. Да и в России давно под запрет попала, — были на то свои соображения…

Не стал он объяснять двойнику, как это было. Еще бисера пометать перед кое-кем! Все равно не сумеет взять смысл. Просто не пожелает, как нашкодивший малец не желает слушать, в чем он виноват, и все отвергает — с первого до последнего слова. А ведь до чего красивая история… Государь император Даниил III при восшествии на престол, держал перед подданными речь. Среди прочего, он сообщил об отмене смертной казни, вновь, после долгого перерыва, начавшей применяться в 2023 году. Отмене — безо всяких исключений. И объяснил свои действия предельно просто: «Интересы государства и народа требуют сохранения смертной казни. Разнообразные опросы говорят о том, что 75 процентов россиян не желают расставаться с нею. Большинство общественных движений поддерживают ее, а многие требуют большей строгости. Не существует никаких основательных аргументов для отмены смертной казни, и здравый смысл требует даже не задумываться об этом. Но я своей монаршей волей уничтожаю это зло в пределах Российской империи, потому что Господь сказал: „Не убий“».

А «близнец» замолчал и сник. Когда-то, давным-давно, родители водили Виктора в зоосад земных видов. Очень их немного приспособилось к терранским условиям. Совсем недавно завезли чудо-птицу ворону, единственную на весь планетоид. Наверное, каждый десятый в Ольгиополе выкроил время, чтобы прийти и поглазеть на инопланетное диво.Птицы не водились на Терре, а изо всех земных прижилось лишь три или четыре вида… Ворона сидела, нахохлившись, косила круглой черной кнопочкой глаза на толпу зеваки делала вид, как будто ее никто и ничто здесь не интересует; тем более, она ни в ком не испытывает надобности. Было вороне, скорее всего, до крайности тоскливо. А ветер, никогда не утихающий в этих широтах Терры, бесстыдно ерошил ей перья, — как будто заглядывал под юбку. Так и двойник сейчас: нахохлился, будто старая продрогшая птица, а внутри у него варилась каша-малаша, которую Катенька поименовала бы дамским словосочетанием «смятение чувств».

Тогда Сомов подошел к нему, обнял по-мужицки крепко и сказал:

— Ты не грусти, Дима. Не могу я, уж больно мне тошно. Отойду — может, еще свидимся.

Сидит дерево-деревом.

— Хочешь, буду у тебя на Рождество? — и тут Виктор по унылому взгляду собеседника понял, что тот не понимает значение слова «Рождество».

— …В общем, через полгода. Между пятым и десятым января. Раньше вряд ли. Прости, омерзение такое, аж ознобом продирает. Прости, брат.

И двойник напоследок немножечко оттеплился:

— Ты… приходи. Как-нибудь. На твое Рождество, например…

— Я постараюсь.
* * *

Так не сработал «зарайский джокер».

…Тем временем два наблюдателя, пребывающие в весьма удаленной точке, продолжали свою неторопливую беседу.

— Вам, видимо, в ближайшем будущем придется искать другого напарника.

— Отчего же, по-моему мы неплохо работаем вместе…

— Не спорю. Но я чувствую себя настолько взвинченным! Вчера мой личный врач констатировал нервное истощение. Каждый раз, когда Ведущий и Ведомый рядом, мне кажется: вот-вот, еще чуть-чуть, и дело сделало… Провал! Опять провал! Помните, они беседовали про мировтворцев? Ну, что любому из них теоретически стоило бы оторвать голову?

— Помню.

— Я, наверное, потерял килограмм веса. Наша парочка разочаровывает меня. Ведущий… с такими настроениями… да… с такими настроениями он малопригоден для использования в наших целях. Как жаль, что мы не можем вмешаться в события! Как жаль! Как жаль, что мы умеем только открывать ворота перед Ведущими, а сами обречены оставаться наблюдателями…

— Э-э… может быть, подобное положение не столь уж трагично…

— И, знаете ли, меня все раздражает. Буквально все! Их нелепые сентенции, медлительность Ведомого, а особенно нелепый язык Ведущего… Отвратительный акцент! Я понимаю через слово.

— Батенька… Так ведь иначе и быть не могло. У них там — сто двадцать пятый год, а у нас здесь — сто пятьдесят восьмой… Язык не стоит на месте. К тому же для нас Ведущий, по большому счету, чужак. Чего ж вы хотели?

— Да знаю я, знаю, знаю! Хорошо кое-кому с темпераментом флегматика наблюдать из заоблачных высей метания холерика. Поймите, я не считаю правильным контролировать эмоции, подчинять их рассудку. Для меня мои чувства — ценность…

— Порой, глядя на вас, я с необыкновенной глубиной чувствую правоту наших предков, которые отказались от любого милитаризма в принципе, от любой полиции и от любойармии… Полагаю, холерики нашли бы способ использовать и то, и другое, отстаивая неприкосновенность своих эмоций.

— Вы желаете ссоры? Извольте, черт возьми, я как раз в настроении!

— О, нет. Простите, если я задел вас. И… у меня, кажется, есть чем вас порадовать. Надеюсь это несколько поубавит пищу для вашего раздражения. Итак, мы перестали бытьрезервом, запасным вариантом, номером шесть. Я поинтересовался ходом дел у других двоек. Так вот, Дэвис из сто тридцатого года сдал своего Ведущего-10 гражданской милиции…

— Уму непостижимо!

— Ромашов, то бишь 1-й, закатил истерику и выгнал двойника из дому. Он, видите, не хочет больше встречаться. Так что этот вариант тоже, наверное, можно считать отработанным. Если помните, Оганесян — 2-й, кажется, — отпал раньше…

— Да, еще на прошлой неделе. Э-э… перспективный вариант Уильямсона из девяносто седьмого года?

— Знал, что спросите. Ведущий-3 взят людьми Братства по дороге в Гвианский резерват. Не догадался моментально дать команду на обратный ход. Не знаю точно, какая муха его укусила, но тем, кто его брал, показалось, будто он пытается оказать сопротивление… Одним словом, он так и не пришел в сознание.

— Печально. Мы не думали, что будет… так.

— Элеонора Эспартеро, 5-я, больше не интересуется своей Ведомой. У нее личные проблемы, и это надолго.

— Выходит, наша двойка сейчас в фокусе внимания? Самая перспективная на данный момент?

— Единственная перспективная. Номера четыре, семь и восемь ни у кого не вызывают особой надежды. Девятый «завял» еще в самом начале.

— Что ж, я горжусь ответственностью, которая на нас теперь свалилась… Но до чего же странные люди! Психологи предсказывали гораздо более продуктивный результат альянса двойников.

— Вряд ли их можно назвать странными, если сравнивать с нами… Ради благородной, но несколько расплывчато сформулированной цели народ высказался за самоубийство двумя третями голосов против одной… Помните: триста два общинника против ста шестидесяти. Это ли не странно!

— Вы не смеете так говорить! В конце концов, мы с вами здесь ради…

— Ради того, чтобы выполнить общую волю. И мы ее выполним, если возможно… Но говорить я смею все, что пожелаю. Для меня мои мысли — ценность…

— Признайтесь, вы голосовали против! Для вас высокое стремление духа — пустой звук!

— Право, это гораздо хуже и опаснее, чем пустой звук. Но я голосовал за…

— А?

— Боже, какое у вас сейчас лицо… Я голосовал за в надежде на естественный ход вещей. Мы сделаем все возможное, не получим искомого, но наверняка избавимся от массового комплекса, будто все мы, потомки ушедших, предатели и отщепенцы.

— Логика труса.

— Логика здравомыслящего человека. Кроме того, мы получим бесценные сведения… Вот, хотя бы точка расхождения! Послушайте-ка. Ведущий и Ведомый сошлись на выборах 2024 года. Но ведь было какое-то событие раньше, возможно, намного раньше, оно-то и привело к моменту бифуркации на выборах… Я поискал… не могу с уверенностью сказать… Возможно, 1999 год, а возможно, 2002-й. Самое позднее — 2003-й, дальше ветвление очевидно…

— Коллега! Занимаетесь чепухой.

Часть 3

Обмен невозможен

Глава 1

Мужчина и женщина. № 2

8января 2126 года

Терра-2, Ольгиополь.

Виктор Сомов, 29 лет, и Екатерина Сомова, 36 лет.

Терранцы знали о существовании пальмы, ели и омелы только по учебным программам. Местная флора последовательно отторгла и то, и другое, и третье. На единый языческо-христианский праздник нового года/Рождества Христова здесь украшали молодые деревца остролиста шипастого — гибрида крыжовника, терранского груздя бешеного и карликовой березы…

Сомов совершал немыслимо грубое нарушение устава, но его поддерживал весь — до единого человека — экипаж крейсера «Сталинград». Он не видел жену вот уже семьдесят шестые сутки, а она — тут, рядом, на соседнем планетоиде, можно сказать, в двух шагах…

Один малознакомый человек подменил его на вахте. Другой малознакомый человек скрыл этот факт, рискуя карьерой. Третий малознакомый человек, выдав чудовищно секретные разведданные, уверил Виктора в том, что противник не совершит нападения в ближайшие несколько часов; этот рисковал чуть ли не головой — в условиях военного времени. Начальник флотилии броненосных крейсеров командор Бахнов застал его в транспортном ангаре в самый разгар преступного действия: Сомов как раз готовил ко внеплановому вылету казенный шлюп. Увидел командора и застыл. Не врать — так тут и конец его службе, а соврешь, — выйдет глупо, неправдоподобно, бесчестно. Он молчал.

А у командора застыл в глазах целый набор соленых флотских словечек. Если бы — стояло у него в очах — серьезный человек, капитан «Святого Андрея», не рекомендовалему взять к себе этого раздолбая старпомом на броненосный крейсер «Сталинград», если бы старпом не оказался неожиданно толковым, если бы он, командор, самолично неповесил ему на грудь Синявинский крест, с некоторым опозданием прибывший с Русской Европы, если бы сам Вяликов не отзывался о нем благожелательно, если бы не крайне нервная обстановка за шаг до войны с Женевой, когда на счету каждый офицер с настоящим боевым опытом, своими бы руками задушил негодяя!

Бахнов:

— Разрешить не имею права. Запретить не поворачивается язык. Попадешься — отмазывать не стану. Лети. У тебя четыре часа…

Когда капитан-лейтенант добрался до дома, у него оставалось, с учетом обратной дороги, совсем чуть-чуть. Просто смешно.

Она открыла дверь растрепанная, босая, в халатике, ничуть не скрывавшем третьего месяца беременности. От изумления пошатнулась. Подняла на него глаза. Там, за карими радужками, пылала доменная печь, и в ней медленно плавились флоты всех великих держав мира, особенно воюющих.

— Я счастлива, что ты жив, балбес. Я люблю тебя. Я не могу без тебя жить. — Катенька всегда умела выбрать самое главное. «Гарнир» сути нимало не интересовал госпожу Сомову.

Ее руки легли ему на плечи. Сомов, чуть отстраняясь, выиграл несколько секунд; Катенька никогда не считала достойным делом — сдерживаться.

— Катя, это самоволка. У меня сорок минут. Я не мог не рискнуть…

— Что же ты медлишь, пень бесчувственный!

Его жена и возлюбленная никогда не отличалась особой физической силой. Но иногда Катеньку посещала «священная ярость». Так она это называла. Сегодня приступ «священной ярости» начался двумя стремительными движениями. Первым из них Катенька сорвала со своего супруга форменный офицерский китель. Не расстегивая. Блестящие пуговицы со святыми Георгиями единым брызгом полетели во все стороны. Вторым она выдернула Сомова с порога в спальню и бросила на постель. Катенька на секунду прижалась виском к животу Виктора, а потом жадно поползла по его телу.

Но тут он остановил жену.

— Не одна ты соскучилась, бешеная кошка!

Сомов притянул Катеньку к себе и вложил в поцелуй столько энергии, что перекрыл, по всей видимости, залп крейсерского главного калибра.

Его супруга плевать бы хотела на беременность. Она изогнулась настоящим кошачьим движением, переворачивая Сомова на себя, а потом под себя. Постель оказалась им мала. Они упали на пол, поднялись и вновь покатились, нещадно комкая покрывало, но так и не разжали губ. Наконец, вновь стали двумя.

Она:

— Проклятое чудовище!

Он:

— Мужеубийца…

И опять соединились.

— …чертов брючный ремень…

То, что происходило дальше, не имеет ни малейшего отношения к эротическому искусству. И к исполнению супружеских обязанностей тоже. И, разумеется, к таким вещам какнега, удовлетворение, наслаждение… Самую малость похоже на mortal combat. Чуть больше — на разлив кипящей стали в литейные формы. Еще больше — на непредвиденное двойное извержение вулкана во время испытаний нового ракетного оружия и с аккомпанементом в виде цунами. Физиология мешала Виктору и Катеньке стать андрогином, однако порой они подходили к этому состоянию намного ближе всех живущих и живших.

Но как это было красиво!

Представьте себе два пестрых тропических цветка, сросшихся бутонами. Вот они зацвели одновременно и необыкновенно быстро. Их соседи раскрылись и обрели полную силу в течение суток, а то и более того, но этим двойняшкам хватилодесяти минут. Лепестки двух живых радуг проросли друг друга насквозь, не причинив боли и неудобства. И встретили налетевший ветер гордым трепетом единства…

Их любовь неизменно бывала гневной и восторженной.

Когда все закончилось, она резюмировала вышесделанное четырьмя предложениями:

— Одевайся живее, у тебя три минуты: не смотри на часы, я чувствую время… Сашка в яслях, может, увидишь его в следующий раз. Когда сможешь, будь со мной опять — я хочу тебя, я люблю тебя, я жду тебя. Теперь наклони голову… вот так… — и влепила мужу оглушительную пощечину.

— Знаешь — почему?

— Знаю. Я не был дома слишком долго.

Глава 2