Чтение 11–й страницы книги ~Симулятор. Задача: выжить~

— Чем ваши дети лучше наших? — пискнул из-за забитого фанерой окна женский голос.

— А мы детей не обделим, — продолжал переговоры Гриша. — Все должно быть поровну...

— Да вы детей наших задушите и не поморщитесь! — Уже новый голос, хриплый, но опять женский.

Переговоры зашли в тупик. Напоминать Грише про детей не стоило, он своих пацанов даже толком не похоронил. Я видела, как на его щеке заиграл желвак. Как-то нехорошо мне стало. Похоже, мы все не ожидали, что здесь столько бабья окажется. Мы договаривались войти тихо, ну максимум — положить часового, выражаясь языком партизанским. Если бы не мудила Комаров, затеявший пальбу, они бы не повылазили...

Чуяла я, что дело пахнет керосином!

Тут вперед снова полез наш «миротворец». В дурацкой тюбетейке, в серой, задубевшей от пота футболке Белкин меньше всего походил на уважаемого хирурга. Мне с самого начала стало ясно, что помирить он никого не способен. Напротив, из-за таких, как он, «и вашим, и нашим», волевой напор Жана мог пройти даром.

— Мы не будем стрелять, если вы поделитесь...

— Ага, вы уже раз обещали! — В руках шабашников появились куски арматуры. Мне показалось, там был еще один ствол, но ручаться я не могла. В кошмарном синем освещении тени скакали, предметы постоянно вытягивались и укорачивались вместе с тенями. Кроме того, пот буквально заливал глаза. Я не успевала промокать лоб и веки платком.

— Кирилл, отойди! — гаркнул Жан. — Шо ты с ними церемонишься?

Молдаване осмелели, чувствуя, что первая атака захлебнулась. Я никак не могла их сосчитать; кто-то все время то входил, то выходил.

— Эй, мужик, я же тебя помню, — обратился Григорий к грузину с ружьем. — Ты же не с ними, я помню. Вы с Тарасовым кабель прокладывали, верно ведь? Чего ты их покрываешь, красавчиков?

— Я с Тарасовым в одном отделе, — проворчал грузин. — Никого я не покрываю, но мы тут такие же люди. Вы там позабыли, кто вы есть, за чей счет заборов понатыкали, так вот познакомьтесь с народом.

— Это кто народ? — вякнула наша певичка-«селедка». — Дядя, это ты народ? Мы своим трудом, честно дом строили, не то что некоторые!...

— Я к тебе, шалава, на «ты» не обращался, — отрезал грузин. Ружье он не опускал, продолжал целиться в Гришу.

— Это ты, птичка, стало быть, честно, а мы — воры? — засмеялись из толпы.

— Люся, я тебя умоляю... — накинулся на «селедку» ее хахаль. Он бросил свои канистры, пытался оттеснить певичку к гаражу, а может, и сам задумал свалить. Но «селедка» вырвалась и буквально потащила его за собой.

— Потому что! — визжала она, обращаясь к славянам. — Эти хоть строят, а вы? Вы привыкли все тырить, как при советской власти, да! Я знаю, у меня брат в вашем тресте работает. Вы прожираете деньги, которые на лагерь детский отпущены. Лагеря давно нет, а вы его по документам оформляете, налоги списываете! Пишете в документах, что детиоздоравливаются, а сами семейки на лето пристроили! Которое лето подряд! Эти руины давно должны были снести, а вы только пишете, что ведете демонтаж! Совсем обнаглели, на тачках родню сюда катаете, пионерские бараки вскрыли, общежитие устроили! В поселок люди отдохнуть от города приезжают... А кто вам разрешал кухню включать, котлы, водогреи? Электричество бесплатно палите, пирсы все своими бутылками загадили, костры жжете! Что, не так, что ли?!..

Я слушала ее бесполезный треп вполуха. По сути, «селедочка» была совершенно права, но сию секунду ее обличения пришлись явно не к месту. Я сама ненавижу, прямо трясусь вся, когда приходится сталкиваться с подобными типами. Я их называю «майонезные банки». Это потому, что они вечно таскали на работу в свои вшивые НИИ салатики в баночках. Они их жадно заглатывали, спрятавшись между приборами, так жадно, что лопатки ходуном ходили. А потом бежали баночки свои мыть, словно с анализом мочи в очередь к рукомойнику, и не дай бог разбить! Это ж орудие производства, в баночке сейчас чаек заварен будет, а там, глядишь, день и пролетел...

Я все это знаю и помню. Наша певичка в годы оные в люльке качалась, а Тамара уже вовсю родной НИИ и родную парторганизацию раскачивала. Пока «майонезные банки» между списанными осциллографами, ссутулясь, лопатками шевелили, я первый кооператив по художественному литью затевала... Но надо же, как девочка реально мыслит, неужели правы генетики, и ненависть к стадам лоботрясов передается и поколению пепси? Тогда нам, старикам, ексельмоксель, не страшно уходить!

Я подумала, родное сердце, есть что-то знаковое в сегодняшнем приключении. Словно с работы не уезжала, словно на двадцать лет назад откинулась. «Майонезные банки» встали нам поперек дороги. Это они, черви, придумали накручивать и останавливать счетчики, они растаскивали по субботам достояние родины по своим мизерным участкам, это они колебались до последнего, готовые лизать пятки любому режиму, рыцари долгополых халатов, магнитных шашек и сальных анекдотов...

Зато здесь они глотки рвут. Ой, я не могу! Ведь покусились на их святое, и затык не в воде, разумеется. «Майонезные банки» всегда бесятся, когда им указывают их законное место, в раздевалке, между старыми отключенными приборами...

Но поддерживать «селедку» мне было неинтересно. Гораздо интереснее оказалось следить за пальцами сержанта Комарова. Он как вырвался вперед при первом натиске, так и стоял, родимый, горбился слегка, но ни шагу назад. Руки заложил за спину и на ощупь набивал обойму «Макарова».

— А от вас, одна чистота?! — перебил «селедку» седой тощий мужик в кепке с эмблемой «Зенита». — Испражняетесь, поди, розами? Да от вас вообще не продохнуть! Все леса, все пляжи застолбили, простому человеку отдохнуть негде...

— Бухнуть вам, скотам, негде!

Бедненькая Тамара Маркеловна чувствовала приближение теплового удара. В ушах звенел колокол, все настойчивее и чаще, с периферии зрения наползали темные круги. Внезапно я пожалела, что пистолет Комарова не у меня в руках. Комаров вел себя как-то подозрительно тихо. Топтался на месте, глядел себе под ноги, как застигнутый за подглядыванием детсадовец. Если бы его пушка оказалась у меня в руках, я бы перемирию живо положила конец.

Дело в том, что мы уже не могли так просто отступить. Это походило... Ну, я не знаю, на встречу двух ветвей эволюции, что ли. Молдаване вооружились дубинами с торчащимигвоздями, камнями, у некоторых были ножи. Русские, или кто они там, все равно держались особняком, но именно среди них находился мужчина со вторым ружьем.

У нас просто не оставалось выбора. Сегодня они сидят тихо на кухне, а завтра осмелеют и попрут в поселок. Если грызунов не придавить сегодня, завтра, родное сердце, они не подпустят тебя к твоей же тарелке...

Дело пахло кровью, черт подери!..

— Ну, шабаш! — произнес Комаров, спуская курок. Двоих он завалил с ходу, молоденьких мальчиков, оба так и отлетели. Один спиной на щит навалился, проломил, кровища хлынула. Второй согнулся, скорчился. Только после этого остальные бросились бежать. Кто подурнее — те в дом ломились, а трое или четверо — в стороны прыснули.

Эти и спаслись.

В ответ бухнуло ружье. Ой, я не могу, ну почему дуракам везет? Комаров уцелел, а молоденький нефтяник рухнул замертво. «Селедка» Люся тут же выдала сотню децибелл, повалилась на муженька сверху, театрально и трагично. Это что-то, я ей почти поверила; если бы она еще ручки на отлете не держала, маникюрчик бы от крови не берегла, так полный Шекспир бы приключился!..

— А-аа, суки! — Жан ловко присел на коленку, шарахнул, но не по убегавшим шабашникам, а куда-то в глубину крыльца, под навес.

Тот парень, что упал, еще ножками сучил, руками под себя греб, а сам мои глаза поймал, оторваться не дает. Огромные глазищи, черные, и слезы текут...

Я близко от него остановилась, сама хочу упасть, залечь хочу, а некуда приткнуться. Там поле ровное, из бетона. Я, кажется, закричала, или другие девушки помогли, точно не скажу.

Седой «зенитовец» в комбезе на голое тело, он первый назад к двери бросился и получил пулю в спину. Я впервые такое увидела, как в кино показывают, когда со спины у человека дырочка махонькая, а с той стороны — как плеснет...

Седой взмахнул руками и повалился ничком, на приятелей своих. Слева от меня орали, это Жан бежал и Гришка, они стрелять сразу не хотели, это точно! Они орелика нашегоостановить хотели, но поздно уже было останавливать...

Это что-то с чем-то, как сержант палил! Он палил по забитому досками окну, потому что между досок дуло высунулось. Видать, туда грузин с пушкой отступил, в фойе, и за окном спрятался. Тут меня прямо чуть не стошнило, потому что ружье из окна в меня конкретно нацелилось — и как бахнет! Прямо над маковкой просвистело!

— Бей их, бей! — Группа отважных, но неразумных шабашников предприняла попытку зайти с фланга. Они швырялись увесистым, поранили Белкина немножко, Мартынюку бровь рассадили, но тут Жан развернулся и прострелил двоим ноги.

Повезло нам, ексель-моксель, что у Жана не охотничий ствол, а карабин многозарядный оказался! Еще бы секунда, и завалили бы нас чурбаны! А Тамарочка застыла враскоряку за бачком помойным, подходи и бери ее голыми ручками...

Но тут мне поплохело снова, потому что Комаров попал в девку русскую. Детеныш ее в истерике забился, а ей в руку угодило. Не смертельно, ее потом Белкин перевязал, чем нашлось.

Тут у Комарова отскочил назад затвор, оказывается, все так быстро получилось, это что-то! Парни его сзади схватить пытались, а уже чего хватать? Патроны-то кончились. В ушах у меня гудело, трещало. Белкин мимо проскочил, рот разевая, к девке раненой, а я не слышала, чего он орет...

Молдаван уцелевших как ветром сдуло, один только живой остался, тот, на которого седой раненый упал. Ой, не знаю, может, родственник какой, упал на коленки, этого седого баюкает, голову ему держит кричит прямо в ухо на своем, кровищей перемазался. А у седого ноги боком вывернулись, шлепки разлетелись, ногти черные, ступни черные, по земле скребут, как гвоздем по стеклу, с таким звуком. Я даже не сразу заметила, что ноги босые у него, грязища такая. Я все думала — ну скорей бы он уж скрести перестал, гадкое создание...

Девка раненая на жопу плюхнулась, руку качает, а ребенок возле нее визжит. Тут вторая часть балета понеслась, это Тамара Маркеловна уже слегка оклемалась, соображать начала. Из двери мужик толстый, голый по пояс, с обрезом выскочил, я его вспомнила, общались как-то. Он поваром работал, только не на шабашников-нацменов, а на «майонезных банок», что к поселку коммуникации тянули, а нынче лагерь разбирали. Я с ним прошлым летом договаривалась, чтобы и мои отделочники горячего питания могли перехватить. Не вспомню точно, почем и как, но по рукам ударили, кормил ребят...

Повар зарычал и выстрелил, даже не поднимая руки, с бедра. Возле моего уха снова вжикнуло, позади кто-то застонал. Я очень хотела оглянуться, посмотреть, что же там случилось, но не могла себя заставить отвести глаз от круглого черного зрачка. Ноги стали такие, словно из них вынули все кости, словно по колено в бетон вросла.

Зрачок обреза снова пополз вверх, я даже удивилась, что так медленно, а еще удивилась, что вижу хорошо. Рассвело совсем, но не привыкнуть никак. Почему-то совсем не к месту я задумалась, какие теперь придется выпускать будильники, с какой скоростью будут на них бегать стрелки, и что станет с временами года; вдруг весна в таком темпе сменит зиму, что шубу извлекать из целлофана просто нет смысла?..

Это что-то... Какой бред, оказывается, лезет в голову перед смертью! Шубу она, видите ли, вспомнила, всплакнула, дурочка!..

Гриша щелкнул, раз, другой и отшвырнул бесполезное ружье.

— Убирайтесь, не то я стреляю, — приветливо обратился к присутствующим повар. — Заряжено картечью, суки, назад без ног поползете...

Образовался из нас музей восковых фигур, выставка на выезде. Патроны оставались у Жана, но Жан держал прицел совсем в другую сторону, шугал молдаван, рассеявшихся по окрестным буеракам.

— Постойте, пожалуйста, не надо! — залепетал, замельтешил Белкин. — Умоляю вас, одумайтесь!

— Валите отсюда, я сказал! — Толстяк даже не посмотрел в сторону нашего лекаря. В ту секунду Белкин стал и мне противен, эдакая размазня, а не врач!

— А ты кто такой, чтобы мне указывать? — очень спокойно спросил Григорий.

— Я здесь живу. — Повар развернул ствол; я невольно выдохнула. Он целился теперь в Гришу, а не в меня. — Здесь моя жена и дети, понял, ты? А вы валите в свои вонючие дворцы и пейте из своих золотых унитазов!

— Как ты сказал? — Жан короткими шажками незаметно продвигался к крыльцу, держа на мушке троицу парней с ножами. — Мы ща поглядим, кто будет лакать из унитаза!

Я задергалась. Еще немного — и опять окажусь на линии огня.

— Уважаемый, ты здесь не прописан! Ты просто пользуешься тем, что вашу сраную малину не снесли вовремя!

— Слышь, отойди по-доброму! — Жан уже находился в нескольких метрах от крыльца. — Будь ласков отойди! Хошь — забирай бабу свою и айда с нами! Я отвечаю — никого не тронем, только воду возьмем!

— Нам вода не меньше нужна! — парировал повар.

— Как вам не стыдно, — залепетала «селедка». Я, к стыду сказать, опять позабыла ее имя, и позабыла, что она есть. Девица валялась на бетонных плитах, вся в пыли обнимала голову своего мертвого парнишки. — Вы всё подонки, убийцы, я наведу на вас... Вас всех уроют за моего мужа, всех... Землю жрать будете, уроды!

— Он вам не муж никакой, — гаденько хмыкнул депутат.

— Не твое дело! — мигом опомнилась певичка.

— Они злые, потому что их достают уже во второй раз, — прошептал Белкин. Он осторожно присел возле меня на корточки, вытер взмокшее лицо тюбетейкой. К нам, задрав задницу, юрко полз Мартынюк.

— Я ранен, доктор, у меня кровь...

— Это не рана, — не оборачиваясь, процедил хирург. — Приложите на десять минут носовой платок.

— Это все вы виноваты! — зашипела на врача «селедка».

— Я?! — Белкин слегка очумел от подобного заявления.

— Вы и ваш придурочный Дед. Все ведь знают, что вы заодно. И все знают, что у вас есть передатчик!

— Что?! — Хирург захлопал глазами.

Насчет передатчика даже я усомнилась, это уже явный поклеп.

— Вы виноваты! — сменила объект ненависти «селедка». — Вы собрали всех калек и убогих, вы! И теперь они выживут, а мы сдохнем...

Внезапно крыльцо расчистилось. Повар с группой поддержки отступил в глубину здания. Ой, родное сердце, мне эта перестановочка совсем не понравилась. При умелой организации обороны он нас еще месяц мог бы там парить...

Белкин покачал головой и направился к раненой девице. Та забилась в истерике, ребенок заорал вместе с ней.

— Я только перевяжу вас...

— А ведь Люська права, — гоготнул Жан. Он добежал до левого угла здания, затем до правого и встал с карабином за косяком. — Кирилл, гадом буду, Люська права. Они больше нас жрут, болящие твои, пердуны старые!

— Они тоже люди! — сумрачно возразил Белкин.

— Док, но если не кормить нас, то кто защитит ваших рахитов? Кому они вообще нужны? — резонно предположил Григорий. — Надо кормить в первую голову крепких мужиков, тогда и людоедства не будет...

— Нам хватило бы воды, — увлеченно шипела «селедочка». — Хватило бы, если бы не ваши долбаные игры в гуманизм!

— Пошли? — Комаров помахал Грише.

— У меня патронов — йок!

— Не бросай ружье, добудем в Полянах патроны!

Эй, депутат, прикрой справа! Кирилл, подбери все целые канистры!

— Я зайду, — ровно и уверенно сообщил Комаров.

Он первый провалился в темноту, и ничего не случилось. Уцелевшие войска противника отступили к своей святыне. Мы потащились за сержантом. Внутри было весело.

Сразу за дверью открывался широкий холл, в конце его распахнутая дверь, размером с грузовые ворота, вела в обеденный зал. Всю заднюю стену занимало роскошное мозаичное панно на тему счастливого советского детства. По левую руку в холле тянулись два окна в многочисленных пробоинах. Стулья, покрытые рваным кожезаменителем, с торчащим поролоном, составляли сложные узоры на разбитом полу. Под ближним окном, раскинув руки, в позе морской звезды, валялся грузин. Его ружье так и торчало в щели между досок. Над телом грузина, повторяя нашу тыловую картинку, причитала грузная русская женщина с длинной косой. На нас она даже не обернулась, раскачивалась и быстро шептала. Потом нам встретился еще один тяжелораненый, почти труп. Очевидно, его догнала шальная пуля уже внутри здания, раздробила спину и вышла наружу. Парень смотрел на нас выпученными глазами, брызгал слюной, но так ничего связного и не произнес.

— Позвоночник, — поднял глаза Белкин. — Надо его обездвижить, но я не уверен...

— Доктор, некогда, — Григорий почти насильно оттащил Белкина от раненого. — Скоро стекло, а здесь нет подвала!

Мы пошли дальше, по обеденному залу, вдоль перевернутых мормитов, за мойку, за разделочный цех. Мы видели неуютные комнатки с табличками на дверях — «молочная кладовая», «весовая», в которых обустроились шабашники. Сейчас глупцы покинули свои гнездышки, сбежали через заднюю дверь. Остались ватники, матрасы, чайнички, кастрюльки с чемто твердым, буровато-желтым...

Григория застрелили в тот счастливый миг, когда мы вышли к заветной цистерне. Менту в третий раз за сегодня повезло, обожгло лишь ухо, хотя шел он впереди, раздвигаятемноту фонариком. Грише бедному разнесло все лицо. Тут мне поплохело, но, поразмыслив я порадовалась за парня. Ексель-моксель, я его плохо знала, один из приблатненных приятелей Жана» но вроде покультурнее малость. По крайней мере, не мочится при открытой двери, не рыгает перед дамами...

То есть все эти грандиозные заслуги в прошлом. Я всего лишь порадовалась его безболезненной смерти. Стрелял толстый повар, он, не скрываясь, сидел на верхней ступеньке железной лесенки, которая упиралась в решетчатый балкончик над цистерной. В помещении, куда мы вошли, потолок вдруг резко взмыл вверх. На полу, по углам, находились непонятные агрегаты, скорее всего, какие-то картофелечистки. Бочка с водой ждала нас, улыбалась своим освободителям. За толстым слоем металла слышала ее биение, ее прохладу, ее дождевой, радужный, деревенский вкус. Под брюхом бочки торчал кран с заботливо натянутым прозрачным мешком.

Вода...

Позади бочки качалась дверь в узкий коридор, а в конце коридора просвечивало небо. Они все сбежали, сволочные «майонезные банки» и молдаване. Они сбежали и оставили нам свое сокровище, а мы его не сумели сохранить. Застрял один жирный повар. Он закурил, передернул затвор, поднял обрез...

Комаров всадил в толстяка три пули.

— Стой, не стре... — выдохнул из темноты Белкин, но, как нам свойственно сегодня, притормозил. Я тоже увидела ошибку и ужаснулась, а Комаров даже не сообразил, что стряслось.

— Какого черта? — Мартынюк набросился на мента. — Что вы натворили?

Комаров жадно глотал пыль, не сводя глаз с пробитой цистерны. Повар упал с лесенки лицом вперед. Вода вырывалась из пробитой канистры тремя шершавыми жгутиками, раскачивалась, достигала заляпанного кафеля и превращалась в лед. Мужики метнулись подставлять канистры, бутылки, но опоздали.

— Ну, давай же, блин, давай! — упав на колени умолял Жан.

— Сверху! А что, если сверху попытаться? — Мартынюк сбросил оцепенение, неловко полез по ржавой лесенке. Лесенка закачалась, в двух местах точечная сварка давно отвалилась, верхние кронштейны полезли из штукатурки. Мартынюк повис, дрыгая конечостями; наконец, ему удалось закрепиться на вершине бочки.

— Ну, что там? Ловите канистру! — подпрыгивал внизу наш рассудительный медик.

— Поздно... — Мартынюк, истекая потом, вращал тугие вентили. — Кажется, застыла...

— Когда кажется — молись! — посоветовал Жан, неторопливо развернулся к менту. — Ты что ж натворил, служивый?!

— Было же ясно, что он провоцирует! — Мартынюк стоял на коленях над трупом повара и гладил, вылизывал замерзшие струи. Проще было напиться собственной крови.

— Он нарочно туда влез... — Доктор изумленно переводил глаза с бочки на меня и обратно.

— Кранты, — сержант медленно сполз по стенке. — Теперь всем кранты.

— Он сунул дуло пистолета себе в рот и нажал курок. Засранцу повезло, кончились патроны.

15ДЕВОЧКА УТРОМ ПОШЛА ПО МАЛИНУ,В ЛЕСУ НАПОРОЛАСЬ НА СТАРУЮ МИНУ...

Я вовсе не холодная и не деревяшка.

И не надо думать, что если у человека куча физических недостатков, то он окрысился на весь мир. Вовсе нет, просто привыкаешь, что мимо проплывает лучшее, и всегда будет проплывать.

Кроме того, привыкаешь к лживому сочувствию.

Я замечала, как директорша Тамара на меня смотрит. Она улыбалась и спрашивала о школе, о нарядах, но в глубине ее глаз кипело отвращение. Еле заметно кипело, булькало потихонечку. Я маме говорила, что директорша внутри злая, а мама со мной спорила. Я чувствовала, как Тамара не может пропустить мой горб и хромоту. Она прямо-таки облизывала меня взглядом, особенно когда замечала раздетую в саду. Я в купальнике при чужих не показывалась, в беседке садовой пряталась, но не всегда успеешь халат накинуть.

Ее взгляды прожигали, как капли масла со сковороды.

Мамочка объясняла, что у Маркеловны своих детей нет, и семейная жизнь бестолковая, оттого она рада всех развести. Мама смеялась, она не верила, что Тамара ее разведет... Моя ловкая и обычно такая проницательная мама на сей раз не разглядела очевидного. Не скажу точно — может, таких людишек гадких полно, и соседка наша вовсе не исключение... Но дело не в детях ее неродившихся.

Тамарочка Маркеловна упоенно о фигурке своей заботится. Найдет с утречка морщинку новую, прыщичек какой, опечалится, а тут — раз, соседка недоделанная. Бросишь взгляд на инвалидку рахитичную, и на душе радостнее делается.

Я слышала: Маркеловна и бритый Жан Сергеевич меня обзывали инвалидкой и кривоножкой. При Жоре или маме никто бы из них не посмел.

Кажется, я глупость написала? Совсем не глупость. Дед сутки с Маркеловной пообщался и со мной согласен. Дед посоветовал не брать в голову. Всегда найдутся такие, кому в радость на чужое уродство глядеть. Плохо, что нам еще долго в толкотне жить придется; не выгонишь теперь, а сами не уходят. Хотя дома по всей аллее целые стоят!

Что-то происходит с костями.

Почему-то данное открытие не вызвало у меня отвращения. После очередной стеклянной волны я поднялась наверх, в спальню, разделась, покрутилась перед зеркалом. Кажется, поганее я не выглядела никогда. Космы нечесаные дыбом, глаза воспаленные, рот потрескался, язык обложен. Слава богу, хватило мне ума припрятать пару флаконов духов. Облила себя, ваткой протерлась. Называется — помылась. Постоянно кажется, что от меня зверски воняет. Наверняка воняет, и не только от меня. Хотя вонь кофейная забивает все остальные запахи.

Я спрятала мамины духи и снова подошла к зеркалу. Или мне почудилось, или свет этот синий, дурацкий... Вроде бы кость из груди торчала не так сильно, как раньше. И колено тоже... Вроде бы не так выпячивалось в сторону. То есть я хромала, как и раньше, но что-то в моей проклятой внешности поменялось.

Ноги вдруг перестали меня держать. Я плюхнулась на голую железную кровать, с которой в подвал утащили даже матрас, и так сидела, пережидая колотящееся сердце. Себе я пообещала, что вскрою вены, как только глаза поплывут по щекам. Я сидела, а сердце колотилось все громче, и тут до бестолковой эксгибиционистки дошло, что стучит не сердце. Это сверху, чердака, дежурный колошматил по батарее, заметив свеженькую стеклянную волну.

Я похватала задубевшую, пропахшую потом одежду и полетела вниз. Так и не поняла, показалось мне, или левая нога действительно стала прямее? Думала, что после «налета» вернусь в мамину спальню и подробнее себя осмотрю, но закрутили дела, столько всего произошло...

В маминой комнате наши милые «постояльцы» перевернули все вверх дном; даже не верится, что так поступили соседи, с которыми мы два года здоровались и вместе ходили купаться. Занавески, покрывала, простыни — все похватали. Разграбили мамин и мой туалетные столики. В принципе, наплевать, не жалко но соседи вели себя, как стадо горилл. На спиртосодержащие жидкости, особенно на парфюм, среди женщин развернулась настоящая охота. Никто не хочет вонять, а в соседних домах мы уже подобрали все, что нашли. Приходится мыться песком. Вшей еще нет, но скоро появятся. Скорее всего, придется стричься наголо, как Жан Сергеевич. Хорошо что я успела припрятать эти духи и одеколон Жоры.

Не знаю, что я буду делать, когда одеколон кончится...

Я прибежала вниз, а там опять дрались.

Жан Сергеевич затеял уже три или четыре драки, другие тетки с Сосновой от него не отстают. Увещевать их бесполезно, можно только связать. Жана уже дважды милиционеры связывали, после того как он чуть депутата Мартынюка трубой не убил. А потом все равно развязать пришлось, никто же не будет за пленным ухаживать. Развязали — вроде нормальный человек, тихо разговаривает, извиняется. И не помнит, что творил десять минут назад.

Тетеньки тоже бешеные периодами. С ними, правда, справиться легче; вечером одна укусила сержанта Комарова, он разозлился и запер обеих в гараже. Потом тетеньки пришли в себя, стали плакать и назад проситься, а Комаров достал пистолет и заявил, что пристрелит обеих, если пикнут.

Тут все наши еще больше сдрейфили, потому что второго сержанта, Саши, как раз не было, он ходил с Зиновием и генералом Томченко колодцы осматривать, а Валентин с ружьем караулил розовых на чердаке. Комаров махал пистолетом, и я уже не сомневалась, что он кого-нибудь пристрелит, но обошлось.

Он сам вел себя не лучше тетенек с Сосновой аллеи, только слюну не пускал.

Бешеных надо привязывать.

Я слышала, как мужчины совещались в гараже. Доктор Белкин заявил, что все пятеро с Сосновой аллеи представляют опасность. Как будто без него мы опасности не замечали!

— Что вы предлагаете? — спросил Дед.

— Если вы не возражаете, я бы сначала выслушал остальных.

— Что тут слушать? — пробурчал Комаров. — Одна из этих ненормальных старух чуть сухожилие мне не порвала!

— Вы можете поставить точный диагноз? — поднял руку генерал Томченко.

— Наверняка я могу сообщить одно: болезнь не заразна.

— Не заразна? Вы что, сдурели?! — повысил голос Комаров. — Если их не изолировать, ночью безумные бабки нас перережут!

— Так куда прикажете их девать? Выгнать на улицу? — спросил незнакомый мне голос.

— Если выгнать на улицу, они вернутся! — продолжал гнуть свою линию Комаров. — Еще и других приведут!

— То есть расстрелять? — деловито уточнил генерал.

— Доктор, вы считаете, что это следствие стресса? Или правильнее назвать нервным шоком? — Дед словно не замечал истерического тона Комарова.

— У меня конкретное предложение, — забубнил кто-то невидимый. — Давайте, наконец, сформулируем тактику и стратегию поведения...

— Я давно предлагал разобраться! — взвизгнул депутат.

Его словно не слышали.

— Нервный шок? Стресс? — невесело хохотнул Белкин. — А кто у нас образец невозмутимости? Рискну предположить, что это отравление. Все мы отравлены в той или иной степени. Точный диагноз поставить невозможно; некоторые симптомы дают основание подозревать алкалоиды, и одновременно похоже на пчелиный яд...

— Да о чем вы вообще говорите?! — запищал из своего угла депутат Мартынюк. Его пронзительный голос резал слух, точно гвоздем по стеклу водили. — Какие отравления?! Давайте определимся, что с нами происходит в целом!

— А в целом — ты заткнись, мудило! — веско перебил Комаров. — От таких, как ты, все и происходит...

— Добром-то не кончится! Нельзя тут дальше оставаться, — закряхтел Валентин. — Двинем вдоль просеки, может, прорвемся, а?

— Куда прорвемся? — возразил Дед. — И кто сказал, что в Полянах вы будете в большей безопасности?

— Это точно, — прогудел генерал. — Ни один еще не вернулся, и со станции никто не приезжал. Обычно-то с утренней электрички толпа валила...

— О какой электричке речь? Вы спросите лучше: кто-нибудь за сутки слышал шум поезда? Хоть раз?! Когда проходит товарный, обычно рокочет издалека, разве не так?

Некоторое время все молчали. Я замерла, обливаясь потом. Я из-за двери не видела выражения их лиц, но вполне представляла. Депутат засопел, но против сержанта полезть не посмел. А тот гнусный типаж, к которому принадлежал Комаров, мне прекрасно известен. Такие и в нашей школе, и в каждом дворе есть. Ему надо периодически драться, илучше быть битым. Потому что такие, как Комаров, не успокаиваются, пока их не излупят до крови. Даже если он во дворе самый сильный и всех победит, то покладистее не становится, а наоборот.