Чтение 8–й страницы книги ~Сокол и Ласточка~

Глава шестая

Мортирка гноеотсосная

Всю ночь мы не спали. Сначала стригли волосы. То есть, стригла-то их Летиция, а я наблюдал и верещал, если видел, что получается совсем уж неровно.

Непростое дело — самой себя стричь, установив два зеркала одно напротив другого.

Длинные медные пряди падали на пол. Они были похожи на бруски красного золота, которое испанцы привозят из Нового Света в трюмах своих галеонов. Я поднял клювом один локон. От него пахло полевыми цветами, безмятежностью, девичеством — тем, что никогда не вернётся.

— Ужас какой, — пожаловалась Летиция, проведя рукой по стриженой голове. — Настоящий?pine.Вернее сказать, репейник. Ты, Кларочка, только посмотри!

Она всё время обращалась ко мне вслух, а я старался в ответ издавать хоть сколько-то понятные звуки.

«Наплевать! — заметил я, красноречиво качнув головой. — Какое это имеет значение?»

— Ты права, девочка. Уши торчат просто непристойно! Я и не знала, что они у меня оттопырены! Но ничего. Всякий уважающий себя лекарь носит парик.

Арматор дал нам целый тюк мужской одежды. В чёрный камзол, белую рубаху, чёрные штаны и козловые башмаки с грубыми чулками Летиция нарядилась, едва мы вернулись в номер. Когда же нацепила дешёвый парик из пакли бело-серого цвета, то превращение завершилось. В долговязом, длинноносом юнце было невозможно узнать медноволосую барышню, что я повстречал на Испанской набережной.

Покончив с переменой пола, мы занялись укладкой багажа. Из вещей, которые фройляйн фон Дорн привезла с собой, в плавании нам мало что могло пригодиться.

Платья, туфли, шляпы, нижнее бельё, шёлковые чулки, ароматические воды, а также иные принадлежности дамского туалета, назначение которых было мне неизвестно, отправились в сундук.

В качестве предметов полезных Летиция отобрала два карманных пистолета да складной нож.

— Знаешь, Клара, — сказала она, прежде чем запереть крышку, — вот смотрю я на все эти девичьи глупости, и странное у меня предчувствие — будто я никогда больше не надену чепца с лентами, фижм или туфелек на высоких каблуках. А ведь я всё это так ненавидела! Милая моя подружка, я очень невысокого мнения о женской доле. Но как страшно с нею расставаться, и, быть может, навсегда. Длинное платье и завитые кудряшки — неплохая защита от грубого, хищного мира. То, что позволительно даме, нипочём несойдёт с рук мужчине. На удар придётся отвечать ударом, а не слезами. И в обморок не упадёшь…

«Не думаю, чтоб ты часто падала в обморок, когда носила женскую одежду», — фыркнул я, дёрнув клювом.

— Не смейся надо мной! Могу я немного похныкать хотя бы наедине с собой?

Ах вот как, «наедине»? Я обиженно отвернулся.

Утром пришли от Лефевра. Забрали деньги, положенные за наём судна. Серебро, оставшееся от тридцати тысяч, тоже взяли, выдав вексель на банкирский дом «Сансон», имеющий в Сале специальную контору, которая оказывает посреднические услуги при выкупе пленников.

Остальные вещи тоже были оставлены на попечение арматора. С узелком в руке и мною на плече новоиспечённый chirurgien navigan перебрался в гостиницу попроще, согласно своему скромному положению.

Летиция очень робела, выходя на улицу. Ей казалось, что первый же встречный её разоблачит. «Господи, зачем я только согласилась», — шептала она. Я успокоительно пощёлкивал ей в ухо.

И вскоре она воспряла духом. Не благодаря моим увещеваниям, а из-за того, что никто не обращал на неприметного паренька ни малейшего внимания. Если и смотрели, то на меня, причём без большого любопытства.

Сен-Мало — город портовый. Тут никого попугаями не удивишь. Мимо прошёл одноногий моряк, за которым на цепочке ковыляла макака-резус — и то никто не пялился. Попадались иссиня-чёрные негры, апельсиновые мулаты — обычное дело. Вот на бородатого московита в меховой шапке, на того кое-кто оглядывался.

С хозяином гостиницы Летиция договаривалась о комнате уже безо всякой боязни. Она назвалась лекарским учеником Эпином из испанской Фландрии, старалась говорить побасистей, отчего голос у неё прыгал, в точности как у юноши в период созревания — даже я с моим острым слухом и взглядом не заподозрил бы обмана. Если хозяина что и насторожило, так скудость багажа. Но ливр задатка быстро разрешил эту маленькую проблему.

Теперь нам предстояло испытание посерьёзней — знакомство с кораблём и экипажем. Лефевр сказал, что, согласно правилам, судовой врач обязан перед отплытием осмотреть матросов и засвидетельствовать их пригодность к экспедиции.

Если б я мог говорить, я объяснил бы моей бедной девочке, заранее трепетавшей от бремени ответственности, что никакой важности в этой процедуре нет. Капитан не дурак, чтобы брать с собой убогих и больных. Обычно лекарь — если он вообще есть — просто глядит на матросов, подписывает нужную бумагу. И дело с концом. Уж мне ли не знать!

Гораздо важнее, как встретят новичка на судне. От первого впечатления зависит очень многое. Я волновался, как родитель перед экзаменом своего чада.

Тоже ещё и на корабль надо было посмотреть. У меня глаз намётанный. Если в посудине есть скрытый изъян или, того хуже, если над ней сгустилась недобрая карма, я это сразу вижу. Лучше на такое судно не садиться. Уж я позабочусь о том, чтоб моя питомица не поплыла навстречу собственной гибели.

Из-за отлива «Л’Ирондель» стоял на якоре посреди бухты; на борт нас за два су доставил ялик.

Первое впечатление у меня было неплохое. Я люблю лёгкие фрегаты. На них весело плавать — или, как говорят моряки, — ходить по морям. Парусным вооружением эти трёхмачтовые резвуны не уступают большим военным кораблям, но гораздо проворней на резких галсах и замечательно манёвренны.

Пушек на «Ласточке» было не много и не мало, а в самый раз. Шесть каронад по каждому борту, итого, стало быть, двенадцать. Плюс две шестифунтовки на корме да одна вертлюжная на баке. Очень толково. Каронады предназначены для пальбы картечью, потому что корсару надо не топить противника, а захватывать его с минимальными повреждениями. Сначала лупят чугунным горохом по парусам, потом для острастки по палубе, а уж после этого, коли неприятель не спустит флаг — ура, ура, на абордаж! Кормовые пушки нужны, когда удираешь от слишком сильного врага; из них обычно стреляют книппелями, сдвоенными ядрами на цепи, чтоб разорвать преследователю такелаж и паруса. Передняя вертлюжная, то есть вращающаяся пушка, наоборот, очень удобна для погони.

Водоизмещение?

Я бы сказал, тонн 250–270. С одобрением я отметил щедрые лиселя и сдвоенные кливера. Меня не удивило бы, если б «Ласточка» ходила при полном бакштаге на десяти, а то и двенадцати узлах — со скоростью лошади, рысящей по ровному полю. Одним словом, славная скорлупка.

Первый, кто встретил нас — корабельный пёс, раскормленная наглая дворняжка, облаявшая меня возмутительнейшим образом. Благоприятное впечатление от фрегата сразу было испорчено. Терпеть не могу кораблей, на которых живут собаки, коты или, того хуже, мартышки, разбалованные командой до полной распущенности! В своё время я немало настрадался от подобных любимчиков и несколько раз едва не лишился самоё жизни.

Шавка мало того, что устроила мне обструкцию, но ещё и, потянув носом, сунулась обнюхивать моей питомице штаны. Первый же встреченный обитатель судна сразу определил истинный пол нового лекаря!

— Брысь! Пошёл вон! — сказала Летиция, встревожено оглядывая палубу. Но вокруг было пусто. Судя по грохоту, доносящемуся из-под настила, команда работала в трюме, перекладывала бочки с балластом.

Тогда моя питомица пнула назойливую псину ногой — и тут же была беспардонно облаяна. Этого уж я не потерпел. Я спланировал над шкафутом и с разлёту вцепился дворняге когтями в ухо, чтоб научить вежливости. После этого демарша собака оставила девочку в покое и обратила свой гнев на меня. Я же сел на фальшборт, от греха подальше, отковырял щепку и плюнул ею в невежу. Всё равно цивилизованных отношений меж нами не будет.

— Селёдка, ты что разгавкалась? Марш на камбуз, тебя там ждёт косточка!

По трюмной лесенке поднялся вахтенный начальник, которому вообще-то даже в порту запрещается отлучаться со шканцев. Очевидно, с дисциплиной на «Ласточке» дела обстояли не слишком благополучно.

— Ты кто, сынок? — спросил он добродушно, с любопытством оглядывая Летицию в её чёрно-белом наряде и кудлатом парике. — Лекарь? Капитан сейчас занят, велел мне заняться тобой, когда заявишься. Я корабельный штурман Кербиан.

Ага, тот самый, которому арматор пригрозил отдать командование, если Дезэссар станет артачиться. Красный нос с прожилками, седые брови. Потухшая трубка в углу рта, неторопливая походка враскачку. Хоть я видел господина Кербиана в первый раз, без труда мог бы описать его жизнь, характер и привычки. Старый бродяга, каких я встречал бессчётное количество, во всех портах и на всех морях.

— Хорошо нынче стало, не то что в прежние времена, — сказал он, пожимая Летиции руку. — Король, дай ему Боже, заботится и о наших душах, и о телах. Есть кому полечитьморяка, есть кому и отпеть… Что-то молод ты для хирурга.

— Я лекарский ученик, — осторожно ответила она.

— На суше, может, и ученик, а у нас будешь «господин доктор». Держись посолидней, мой тебе совет. Звать тебя как?

— Эпин. Ле… Люсьен Эпин.

— Экий у тебя говор чудной. Ты откуда родом?

— Я из Фландрии, мсье Кербиан.

По напряжённому лицу было видно, что девочка ожидает и других вопросов, но их не последовало.

— Тогда ясно. Зови меня «папаша Пом». У нас всех кличут по прозвищу, так заведено. Только капитана нельзя — плохая примета. Привыкай, сынок, у моряков много примет, с этим строго. И тебе прозвище дадут, когда присмотрятся. Пилюлькой окрестят, а то и Клистиром. — Он хохотнул и шлёпнул новичка по плечу. — Прицепится — и навсегда. С юных лет до гроба, с одного корабля на другой. Взять хоть меня. Четырнадцать лет мне было, когда я обожрался яблоками из палубной бочки, до поноса. С тех пор всё Pomme, да Pomme.[18]Тебе-то сколько лет, не в обиду будь спрошено?

— Восемнадцать, — чуть поколебавшись, ответила она.

Папаша Пом подмигнул:

— Ну, будем считать так. Прибавил малость? Усы-то ещё не растут? Никуда не денутся, вырастут. Не переживай. У меня только к двадцати под носом вылезло что-то, ужас какя убивался. Зато теперь щетина — хоть картошку чисть. Эй, дневальный! — заорал он настоящим штурманским басом, какой слышно в любую бурю. — Лекарь прибыл! Собрать всех на осмотр! — И обычным голосом: — Пока соберутся, пойдём-ка в кают-компанию, я расскажу тебе про «Ласточку»… Ишь, какой славный попугай. Твой?

Это уж было про меня — я перелетел к Летиции на плечо и стиснул пальцы: не робей, я с тобой!

Штурман, видно, был человек хороший. А это очень важно. В дальнем плавании штурман — второе лицо после капитана.

Мы прошли на квартердек, откуда вниз вела грязноватая лестница (ещё один верный признак не слишком примерного порядка на борту).

Папаша Пом на ходу рассказывал:

— «Ласточка» наша — птичка-невеличка, всего 250 тонн. Кого надо, догонит, от кого надо упорхнёт. А если что, в обиду себя не даст. Главный канонир у нас хват, каронады из шведского чугуна, и пушки тоже самые лучшие, не какие-нибудь железные — бронзовые.

— Велика ли команда? — опасливо спросила Летиция, наверное, прикидывая, скольких пациентов ей придётся пользовать.

— Не особо. На абордаж мы никого брать не собираемся. Кто напугается и спустит флаг — тот наш. А кто заерепенится и начнёт отстреливаться, пусть катится к чёрту. В плавание пойдут шесть офицеров, трое «сухопутов», да кубричного народу сорок две души. Ребята все ловкие — десять марсовых, шестеро ноковых, — похвастался Кербиан.

Девочка моргнула. Откуда ей знать, что марсовые матросы, кто работает на верхушке мачты, да ноковые (эти и вовсе добираются до кончиков рей) — цвет и костяк команды.Из сорока двух матросов шестнадцать мачтовых — очень недурно. «Сухопуты» — это, надо полагать, врач со священником и адмиралтейский писец.

— Вообще же, — понизил голос штурман и оглянулся, — команда на «Ласточке» особенная. Чуть не треть приходится нашему капитану роднёй, остальные соседи или давние приятели. Рука руку моет. Посторонних не жалуют. До сих пор чужаками тут были я да писец. Теперь прибавитесь вы с попом. Надо и нам друг дружки держаться.

Это меня несколько удивило. Чтобы капитан ходил в море со штурманом, которому не доверяет? Странно.

Однако папаша Пом тут же эту странность разъяснил:

— Меня сам господин Лефевр назначил. Без верного человека, кто блюдёт хозяйский интерес, хитрованы-малоанцы вовсе от рук отобьются.

— А вы разве не из Сен-Мало?

— Я родом из Лориана! Неужто не слышно по моей чистой речи? — с обиженным видом воскликнул Кербиан, и Летиция, умница, уважительно кивнула.

— Хорошо ли вы знаете путь в Сале?

— Я-то? Да я ходил в Барбарию раз сто! Считай, что с первым плаванием тебе повезло, малыш. Через месяц, много через два вернёмся обратно. Ходка лёгкая, короткая. Ни с цингой, ни с жёлтой лихорадкой возни у тебя не будет. И боевых ран много не жди, наш капитан на рожон лезть не любит.

Ободренная этими словами, моя девочка, пригнувшись под низкой притолокой, вошла вслед за штурманом в кают-компанию и с любопытством огляделась.

— Э, с животными сюда нельзя! — показал на меня Кербиан — Капитан не позволяет. Пусть твой попугай полетает снаружи.

— Это Клара, моя подруга. Я с ней не расстаюсь.

На сердце у меня потеплело. А тут Летиция ещё прибавила, с железом:

— С капитаном я поговорю. Он возражать не будет.

Папаша Пом поглядел на лекаря и подмигнул:

— Ты, я смотрю, паренёк с характером. Это правильно.

Я быстро исследовал кают-компанию, перелетев сначала на стол, потом на лафет кормовой пушки. Их тут было две — именно что шестифунтовые, я не ошибся. Во время боя стволы просовывают в открытые порты и палят. Оттого стены помещения, тесного и довольно неприглядного, были пропитаны копотью и пороховым дымом.

М-да, видал я на своём веку кают-компании и получше.

Дощатый стол, вокруг — восемь привинченных к полу грубых стульев. Оконные стёкла поцарапаны. По бокам рундуки — самые простые, из просмолённой сосны. На «Святом Луке» в кают-компании была мебель красного дерева, серебряная посуда. Индийский ковёр. А тут единственное украшение — тронообразное капитанское кресло на глухом дубовом коробе, да и то зажатое меж двух орудий.

— Это зачем? — спросила Летиция, разглядывая круглую крышку посреди сиденья.

Папаша Пом скривился:

— Дезэссар важничает. Не может, как все нормальные люди, в ведро делать. — Он поднял крышку, я заглянул в дыру и увидел внизу воду. Выходит, эта часть кормы нависаланад морем. — Ишь, барин. Справляет нужду, будто король на троне.

Сглотнув, она спросила:

— А остальные, значит, делают в ведро? И что потом?

Её, кажется, сильно беспокоил этот вопрос. В сущности, с учётом физиологических различий между полами, это и понятно.

— Как что? Если ты ……, просто выплёскиваешь за борт. А коли ……, то кидаешь на верёвке в море и потом вытаскиваешь.

Штурман использовал два весьма пахучих словечка, которые я повторять не стану. Я заметил, что Летиция повторила их про себя, пошевелив губами. Очевидно, в пансионе её таким выражениям не научили.

— Но почему капитан …… здесь, за обеденным столом, а не в своей каюте? — тут же применила она новообретённое знание на практике.

— Это и есть его каюта. Вон на том рундуке он спит, а другой рундук запирается на ключ. Это капитанский шкаф. Там корабельная казна, ключ от порохового погреба, карты. На таком просторе живёт один, бесстыдник! — с осуждением молвил штурман. — На других кораблях в кают-компании квартируют ещё старший лейтенант и штурман. Но у нас порядки другие. Все офицеры, будто бараны, должны в одной каюте тесниться: оба лейтенанта, канонир, мичман, я. Каждый раз, когда мне надо в лоцию заглянуть, изволь разрешения у Дезэссара спрашивать! Слыханное ли дело? Для вас с монахом, правда, отгородили закуток на пушечной палубе. И то лишь потому, что нужно же где-то устроить исповедальню.

— Значит, я буду жить в исповедальне? — растерялся мой бедный Эпин. — Но это… довольно странно!

— А не странно, что в исповедальне стоит 12-фунтовая каронада? Ничего, в тесноте да не в обиде. Кроме капитана один только адмиралтейский писец живёт на особицу. Ему так по закону полагается — обитать отдельно, с несгораемым шкафом.

— Скажите, папаша Пом, а в чём состоят обязанности писца?

Штурман принялся объяснять, но вскоре рассказ был прерван.

В дверь постучали, просунулась щербатая рожа дневального.

— Ребята собрались. По одному заходить или как?

Летиция подобралась, села за стол и достала из широкого кармана тетрадку, кожаную чернильницу с крышечкой и перья.

— Ясное дело, по одному! Да раздевайтесь заранее, снаружи. Нечего зря время терять! — Кербиан повысил голос, чтоб его слышали за дверью — Офицеров, сынок, осматривать незачем — обидятся. Я тебя с ними после познакомлю.

И медицинский осмотр начался.

— Ты уж не привередничай, — напутствовал лекаря папаша Пом. — По закону положено, чтоб у человека конечности были целы, чтоб на каждой руке не меньше трёх пальцев, а во рту не меньше десяти зубов.

— Я знаю, — отрезала Летиция, хотя, уверен, впервые об этом слышала.

«Спокойно, спокойно», прокурлыкал я ей в ухо. Уголок рта у девочки подрагивал, голубая жилка на виске отчаянно пульсировала.

В кают-компанию, переваливаясь на кривых ногах, вошёл совершенно голый волосатый дядька и ощерился единственным жёлтым зубом.

— Это Хорёк, корабельный плотник. У него немножко меньше десяти зубов, но очень уж нужный человек.

— А фамилия как?

Летиция приготовилась записывать.

— Хорёк, — подумав, ответил плотник. — Господин доктор, мне бы мази какой, а то свербит — мочи нет.

Он показал себе на пах, и моя питомица затрепетала.

Мужской предмет у Хорька был весь в струпьях и язвах — обычное для матроса дело. Меньше надо шляться по портовым борделям.

Насколько мне известно (а мне, напоминаю, известно о Летиции всё) сей орган, будучи девицей, она доселе видела только на античных скульптурах и представляла себе совершенно иначе.

— Что это за уродство?! — вскричала она, безмерно оскорбив плотника.

— Чего это «уродство»? Обычная испанка!

Вот ведь интересно: испанцы ту же самую хворобу называют «французской».

— Морскими правилами не запрещено, — заступился штурман. — Не то придётся полкоманды отчислять. Дай срок, сынок, у тебя тоже будет. Ишь, покраснел как! Вот если по пути зайдём в Кадис, я тебя в такое местечко свожу — живо краснеть разучат. А хочешь, прямо нынче заглянем к толстухе Марго, на Еврейскую улицу? Угощаю, ради знакомства.

Летиция так истово замотала головой, что оба моряка расхохотались.

«1. Хорёк, плотник. Годен», — записала она в тетради дрожащей рукой.

— Катись и зови следующего! — велел папаша Пом.* * *

Потом нас отвели в каюту показать содержимое лекарского сундука. Летиция после двухчасового осмотра и так была близка к обмороку, а здесь, открыв крышку, вовсе скисла.

В деревянном, запертом на мудрёный замок ящике размером три фута на полтора было четыре выдвижных секции, каждая разделена на множество ячеек. В гнёздах верхнего этажа лежали хирургические инструменты. На крышке, с внутренней стороны, был приклеен реестр с их названиями.

Летиция читала перечень вслух замирающим голосом, пока я рассматривал каюту. Закуток пушечной палубы, отделённый дощатыми перегородками, был так мал, что хватило одного взгляда.

Почти всё пространство занимало орудие, уткнувшееся своим тупым рылом в запертый пушечный порт. Каронада была закреплена толстыми канатами, от которых шёл густой смоляной дух (я его очень люблю). Сбоку, одна над другой, располагались две койки — не полотняные, как у матросов, а офицерские, деревянные. Медицинский сундук занимал половину противоположной стены; над ним — образ святого Андрея, покровителя мореплавателей, очевидно, приготовленный для корабельного капеллана. А где размещусь я? Пожалуй, на лафете. Не очень удобно, зато рядом с моей девочкой…

— «Коловорот костесверлильный», «Пила ампутационная», «Тиски головные», «Трепанатор черепной», «Экстрактор трёхзубый», «Резец кожнолоскутный», — читала она, почти после каждого названия бормоча «о господи». — «Нож операционный большой», «Нож операционный малый», «Щипцы пулевые», «Пеликан зубодёрный», «Птичий клюв зубодёрный»…

В чём разница между двумя этими приспособлениями, мне понять трудно, ибо природа меня, слава богу, не отяготила зубами, но Летиция потрогав эти две железки, задрожала ещё пуще.

— … «Мортирка срамная гноеотсосная». Боже мой, это ещё что?

Я приблизительно догадывался, но как ей объяснишь?

— «Прижигатель круглый», «Прижигатель квадратный», «Скобы медные переломные», «Щуп малый», «Зонд большой», «Спатула большая»…

Спатула? А, лопатка для очистки струпьев и омертвевших тканей. Видел такие.

— «Клистир большой», «Клистир малый», «Скребок гангренный», «Набор игл с нитями», «Пинцет», «Бритва мозольная», «Бритва нарывная», «Ска… Скари… Скарификатор двенадцатилезвийный».

Ну уж это и меня поставило в тупик, а моя бедняжка всхлипнула, благо кроме нас в каюте никого не было.

В следующую секцию, аптекарскую, где лежали баночки, коробочки и мешочки с солями, кислотами, слабительными-крепительными, корнями-травами, пилюлями и сушёной шпанской мушкой, Летиция едва заглянула.

Ей было довольно.

— Нет, нет, нет! — прошептала она по-швабски, стуча зубами. — Как я могла вообразить, что это мне по силам! Прочь отсюда! Что ты на меня так смотришь, Клара?

Никак особенно я на неё не смотрел, просто жалел, и всё.

— Я не струсила. Но вдруг кто-то тяжело заболеет, или будет ранен? Обратится ко мне за помощью, за спасением, а что я? Или просто зуб у кого-то заболит? Самозванцем может быть кто угодно, но только не врач! Ах, папа, папа…

И она горько зарыдала.

Я терпеливо ждал. Я достаточно изучил свою питомицу и знал, что последует дальше. Силён не тот, кто не ведает слабости, а тот, кто умеет её преодолевать.

Первое, что она скажет себе, когда немного окрепнет духом: я поклялась спасти отца любой ценой. Потом вспомнит, что любой лекарский ученик, который заступит на её место, скорей всего будет так же невежествен.

Она сердито вытерла слёзы и сказала не то, чего я ожидал.

— Садись на плечо, Кларочка. Мы отправляемся в книжную лавку.

Глава седьмая

Потрясения продолжаются

Как я люблю книги! На моём родном острове в них не было нужды. Память Учителя таила в себе всю мудрость мироздания. Но когда я оказался предоставлен самому себе, один-одинёшенек среди запутанного фарватера жизни, книги стали моим надёжным лоцманом. Если б я был не птицей, всё имущество которой состоит из перьев, а человеком, я непременно обзавёлся бы библиотекой и тратил все свои доходы (уж не знаю, чем бы я зарабатывал) на собирание книг и рукописей. С другой стороны, по-настоящему свободен лишь тот, кто абсолютно ничем не владеет, а лучший на свете фолиант — собственная голова.

Однако, если необходимо быстро получить доступ к сложному знанию, лучшего средства, чем хорошая книга, не существует.

В единственной на весь город librairie,[19]где в основном продавались географические карты, описания путешествий и прочие полезные для морского дела издания, мы нашли только три медицинских тома и сразу ихкупили.

То был Cochlearia Curiosa[20]Андреаса Молленброка, De Morbis Aftificum Diatriba[21]Бернардино Рамадзини и хирургический атлас.

Полистав страницы последнего, где на гравюрах были изображены рассечённые мышцы, переломанные кости и вспоротые животы, девочка побледнела до зеленоватого оттенка. Я ожидал нового приступа малодушия, но она лишь скрипнула зубами.

— Знаешь, что мы сделаем? — шепнула она, повернув ко мне голову. — Мы строго-настрого запретим капитану нападать на другие корабли. Бог с нею, с корсарской добычей.

Отплытие было назначено на утренний прилив. До самого вечера мы сидели в гостинице, штудируя врачебные книги и делая выписки.

На что я любознателен, и то заклевал носом (в смысле, клювом), а Летиция всё шелестела страницами да скрипела пером. В конце концов, я погрузился в дрёму. Мне снились двенадцатипёрстная кишка, открытый перелом малой берцовой кости и скорбутные дёсны.