Чтение 3–й страницы книги ~Господин из завтра~

Теперь он уже не просто заинтересован, теперь он просто сгорает от любопытства. Пока звучат речи, я слежу краем глаза, как он нервно переминается с ноги на ногу, теребя свою сухую левую руку. Ну, понервничай, понервничай…

Через два часа, перед обедом, он решительно подходит ко мне и предлагает вместе осмотреть коллекцию холодного оружия. После чего круто разворачивается и широким шагом прямо-таки летит в Рыцарский зал. Я еле поспеваю за ним, но в душе у меня праздник. Клюнуло!

Плотно затворив за собой тяжелые резные двери, он поворачивается ко мне. На лице написано нетерпение. Он едва сдерживает себя:

— Итак, кузен, мы с вами одни.

— Да, кузен, — я делаю вид, что страшно смущен. Теперь самое главное не дать обнаружить игру. — Дело в том, что я… влюблен.

— О-о!

— В Вашу сестру, кузен, — словно преодолевая себя, произношу я чуть дрогнувшим голосом. — О, я знаю, что кронпринц и его супруга не любят мое бедное отечество. Я знаю, что она обручена с этим выскочкой Баттенбергом, что я недостоин ее, но… но что же я могу поделать с собой?

Выпалив в него эту «бесценную» информацию, я умолкаю с убитым видом. Теперь ждем реакции.

Будущий кайзер проходится по залу взад и вперед и, наконец, останавливается прямо передо мной. Я опускаю голову, всем своим видом выражая полное смирение с судьбой.

Внезапно мне на плечо опускается его могучая правая рука. Он предплечьем поднимает мой подбородок и пристально смотрит мне в глаза. Потом неожиданно широко улыбается:

— Ну, выше голову, кузен! Кто он такой, этот Сандро Баттенберг? Мелкий авантюрист, негодяй, каких множество. А вы, вы, кузен — наследник престола великой державы! — Он обнимает меня за плечи, притягивает к себе. — Полно, Ники, полно! Дед охотно одобрит Ваш брак с Мореттой. Я сам готов замолвит за вас слово. Да черт возьми, я буду счастлив видеть вас своим братом!

— Вы говорите это серьезно, кузен? — как же долго я репетировал эту дрожь сомнения в голосе! — Вы готовы помочь мне в моем сватовстве?

— Ведь я же сказал вам, Ники. Я, — его голос окреп и гулко звучит в пустоте огромного зала — я клянусь вам, дорогой кузен, своей честью, что помогу вам в этом деле!

Он хватает со стены готический меч и, стряхнув с него ножны, воздевает клинок вверх:

— Пусть эта честная немецкая сталь станет мне свидетелем! Как прочен сей меч, так нерушимо мое слово! — И уже чуть остыв, продолжает, — я сегодня же обеспечу вам встречу с Мореттой тет-а-тет.

Ого! Этот парень круто берет. Ну, вечером, так вечером…

… Вечером, за ужином, я жду от Вильгельма обещанных действий. О, вот он подошел ко мне и протягивает портсигар, зовет в курительную. Пойдем, пойдем.

В курительной множество гостей. Вильгельм протягивает мне сигару, закуривает сам и, выпустив клуб ароматного дыма, тихо и внушительно произносит:

— Если вы пойдете в музыкальную залу, Ники, вы не будете разочарованы, — и покровительственно хлопает меня по плечу. Да ладно, ради нужного дела можно и потерпеть фамильярность.

В музыкальной зале полумрак. Никого, ни единой живой души. Я подхожу к роялю, сажусь за инструмент и бездумно выстукиваю двумя пальцами какой-то легкомысленный мотивчик. Внезапно сообразив, что это — песенка Глюкозы про невесту, я чуть было в ужасе не захлопываю крышку, но тут в голову приходит шальная мысль. Цесаревич вовсе недурно играет на рояле, и в совершенстве знает немецкий. А что если?…

Простите меня, господин Вертинский. Эту песню вы уже не напишете, потому что я украл ее у вас. Но вы же — талант. Напишете что-нибудь другое. Я беру несколько аккордов. Теперь текст: попробуем перевести на немецкий…Чуть скрипнула дверь, и я тут же начинаюЯ безумно боюсь зноя яркого летаВаших светло-пшеничных волос.Я влюблен в ваше тонкое имя — Моретта,И в следы ваших слез, ваших слез.А крылатые брови, а лоб Беатриче,А весна в повороте лица!О, как трудно любить в этом мире приличий,О, как трудно любить без конца!Не могу, не хочу, наконец, не желаю,И, встречая конец бытия,Я вам сердце свое, словно мячик бросаю:Ну ж, ловите, принцесса моя!

Я оканчиваю проигрыш и слышу, как за спиной кто-то шумно вздохнул. Словно в испуге резко оборачиваюсь. Это она. А ничего, ничего. На фотографии она выглядела хуже.

На скулах Моретты играет румянец, она нервно теребит веер. Понравилось? А то, это ж вам не кто-нибудь — Вертинский, понимать надо! Так, теперь продолжать в том же духе…Рассказывает принцесса Виктория фон Гогенцоллерн (Моретта)

Когда Вилли сказал ей, что в музыкальной зале ее ждет некто, кто не может явиться открыто, в первую очередь она подумала о Сандро. Милый, милый Сандро, с которым ее разлучили жестокие родственники. Забыв о гостях, она бросилась туда. Но, уже приоткрыв двери, она вдруг подумала: а с чего это, собственно, "однорукий рыцарь" станет заботиться о Баттенберге? Ведь он же ненавидит ее дорогого Сандро, до глубины души ненавидит. И вдруг помогает ей? Она не успела решить эту задачу, как из залы зазвучал рояль. Красивый молодой голос, совсем не похожий на голос Баттенберга, запел романс. Нет, не романс, а серенаду, посвященную ей. Кто же это? Сгорая от любопытства, она мышкой проскользнула в зал.

Горели свечи, разбрасывая вокруг призрачные тени. У рояля сидел человек в прусском мундире. Тихонечко, чтобы не спугнуть, Моретта подошла к нему сзади. Теперь она узнала его. Это был русский цесаревич. Он играл и пел, негромко, словно бы для самого себя, но в его песне звучала такая искренняя любовь, такая надрывная тоска! Ей стало жаль этого ловкого красивого юношу. Неожиданно она вспомнила рассказы Сандро о русских офицерах, об отце цесаревича, нынешнем императоре Александре. Если верить Баттенбергу, русские были тупыми, жестокими, вечно пьяными дикарями. Но разве может дикарь сочинить такую песню. Нет, тут что-то не так. Задумавшись, Моретта вздохнула, поняв, что ее дорогой Сандро попросту клеветал на своих бывших товарищей.

От ее вздоха цесаревич резко обернулся и вскочил как ужаленный. Она встретила его глаза и неожиданно вздрогнула, увидев, что этот взгляд ей кого-то напоминает. Вот только кого?…

— Вы прекрасно играете, Ваше Высочество, — надо ведь что-то сказать. — Мой брат тоже любит музицировать, и у вас мог бы получиться прекрасный дуэт.

— А вы, вы Ваше Высочество, тоже любите музыку? — голос цесаревича дрожит, не то от волнения, не то от смущения, не то от обеих причин сразу.

— Конечно, я очень люблю музыку (ах, как жаль, что Сандро не умеет играть на фортепьяно!). Скажите, кто автор этих прекрасных стихов?

— Он перед вами, Ваше Высочество. Но разве эти стихи хороши?

— Ах, я никогда бы не подумала. Но кто же та, кому вы посвятили эту песню? Я не расслышала имя.

— Она передо мной, Ваше Высочество.

— Вот как? Но ведь вы меня совсем не знаете. Как же вы можете любить, не зная человека?

— Я видел вас на портрете, и хотя он передает лишь внешнее сходство, мне показалось, что я вижу ангела. А теперь я понимаю, что не ошибся…

Опять те же глаза. Она силилась понять: где, где во имя всех святых, она уже видела такой взгляд?

— Вы смущаете меня, Ваше Высочество, — Моретта прикрыла лицо веером. — Я не заслужила таких комплиментов.

— Разумеется, Ваше Высочество. Разве ангел может быть доволен тем, как его славит простой человек?

Она зарделась. Неожиданно ей пришло на ум, что Баттенберг не был столь изыскан в своих речах. Теперь ей уже хотелось говорить с цесаревичем, и она вовсе не жалела, что здесь оказался не Сандро.Рассказывает Олег Таругин

— …Скажите, Ваше Высочество, — ее голос звучит крайне заинтересовано — добрый знак! — А песни наших композиторов вы знаете?

Вот это влип! Черт его знает, какие там у немцев сейчас композиторы?! Ну, не Дитера же Болена ей петь! Да я изо всей немецкой музыки, только Вагнера и Шумана знаю… Оп!

— Да, Ваше Высочество. Шумана, например.

И, не дожидаясь ее ответа (еще спросит о каком-нибудь современнике, и будешь выглядеть серым невежей!), я затягиваю одну из песен цикла "Любовь поэта". Это единственная песня, которую Николай сумел выучить до моего прихода, а я не догадался расширить запас. Вроде нравится. Кажется, пронесло.

Допев до конца, я выжидательно смотрю на нее. А девочка-то «поплыла»! Было бы это в ХХ веке, еще немного — и можно было бы смело приглашать к себе, на рюмку чая и полюбоваться потолком в моей спальне! Теперь главное — не торопить события.

— Ах, Ваше Высочество, как я жалею, что даже если я приглашу вас в Россию, вы не примете моего приглашения.

— Но почему же, Ваше Высочество? Кстати, называйте меня просто Мореттой — мне будет приятно.

— Охотно, только тогда и вы называйте меня Ники. Ах, Моретта, ведь ваши родители никогда не согласятся, чтобы их дочь, к тому же — чужая невеста, поехала в страну, которую они считают варварской. А мое отечество так прекрасно!

— У вас, наверное, уже лежит снег, Ники?

Так, по географии твердая единица. М-да, не дворянская это наука, география. Извозчики-то на что?

— Что вы, Моретта, сейчас у нас стоит такая же погода, как и в Берлине. Вот чуть позже действительно ударят морозы. Ваше… Моретта, скажите, вы любите охоту?

— Ах, нет! — она смешно морщит носик. — Стрелять в бедных зверей — это ужасно!

— Да нет, я говорю не об охоте с ружьями. Любите ли вы охоту с собаками?

— Да, да! Это так забавно: скакать по полям, брать барьеры, и гнаться за лисой…

— О, Моретта, это только изнеженные англичане травят собаками лис, а мы — мы берем волков и медведей! Ах, если бы вы знали, как это прекрасно, когда под подковами звенит мерзлая земля, заливается на разные голоса свора, и ты мчишься вперед, и пронзительный ветер сечет лицо, и выдавливает из глаз слезы восторга. И взять волка, живьем и бросить его к ногам своей… — я обдуманно умолкаю.

Проняло! Как Бог свят — проняло! Она смотрит на меня с восторгом. Надо продолжать.

— А потом, после охоты, как замечательно увидеть вдали золотой купол церкви, услышать благовест, и радоваться, и смеяться, и сожалеть лишь о том, что не можешь обнять весь этот простор, всю эту ширь, всю бескрайнюю Русь!

— Как прекрасна ваша родина, Ники — шепчет Моретта заворожено.

Ну, теперь последний штрих — Баттенберг не слишком богат, и вряд ли баловал тебя дорогими подарками. А у нас в резерве — тяжелая артиллерия господина Фаберже!

— Моретта, я должен сказать вам: я люблю вас. Я знаю, что мой удел — несчастная неразделенная любовь, знаю, что ваш избранник — достойный человек, который любит вас и сделает вас счастливой. Но в память о том, что несчастный русский осмелился вас полюбить, я прошу, я умоляю вас принять это.

Моретта разглядывает шевровый футляр, потом открывает его и замирает в немом восхищении. Слава, слава русским ювелирам!

— Это белое золото и эти бриллианты пусть напоминают вам о снегах моей милой родины. А эти рубины, из которых сложено сердечко, пусть цветом своим напомнят вам о той горячей крови, которая готова ради вас излиться вся, до последней капли, из сердца того, кто счастлив одной лишь мыслью о том, что вы иногда вспомните его с состраданием.

Добил! До конца! Теперь уйти, пошатываясь точно от непосильной ноши. Не оборачиваться, не смей! Вот так, молодец. А теперь — спать, спать, спать. Завтрашний день, полагаю, принесет мне множество хороших новостей.Интерлюдия[7]

"Железный канцлер" был несколько озадачен просьбой императора явиться "на ковер". Оба они были уже немолодыми людьми — чего уж там, старыми пердунами, ему самому перевалило за 70, а Его Императорское Величество Вилли давно уже разменял восьмой десяток. Ну не то чтобы очень давно, но в таком возрасте, знаете ли, год идет за 10. И вот ничегошеньки на этот день не планировалось — ни визита английского посла (напихать бы ему за спину свежего уголька из Эльзаса и отвесить пинка — годы годами, а на один полноценный удар, знаете ли, хватит, для такого дела не жалко), ни нижайших просьб депутатов рейхстага. Может быть, заявился кто-то из «бывших» — ну там курфюрст Саксонский какой-нибудь, нижайше просить назад «владения»? Так такому визитеру не упустит случая отвесить пинок Императорское Величество, присутствие канцлера для этого совершенно не требуется.

Все вроде бы в порядке. Обоим великим людям (в отличие от многих идиотов-журналистов, Бисмарк вполне искренне считал своего императора великим), вообще говоря, осталось еще масса неподъемной работы — но заниматься ей через несколько лет будут уже другие. А ведь так много осталось сделать. Уговорить этого медведя на договор «перестраховки» — очень важно оторвать русских от Франции. Сделать все, чтобы занять Великобританию внутренними проблемами — ирландцами и шотландцами на острове, бурами в Африке, да мало ли еще кем. Франция, Австрия, Италия, Испания, Балканы… А главное — решить вопрос с наследником Его Величества. Конечно, по вполне достоверным докладам врачей, кронпринцу Фридриху осталось совсем немного, но даже это «немного» может растянуться на несколько лет. Что способен такой болван за несколько лет сделать… о-о-о-о-о, можно перечислять долго и с некоторыми вкраплениями русского — уж бывшему ли послу в Петербурге не знать таких выразительных вкраплений.

— Ваше Величество! — вежливый кивок.

— Проходи, Отто, — ответил слегка дребезжащий голос не по-стариковски подтянутого человека. — Уж извини старика, что потревожил. Хочу посоветоваться с тобой, знаешь ли. Как любитель живописи с любителем живописи…

Вот тут едва ли не впервые за всю жизнь "железный канцлер" оказался по-настоящему ошарашен. В чем-чем, а в пристрастии к живописи будущий герцог Лауэнбург не был замечен самыми проницательными разведками мира. Да и Его Величество… впрочем, иные батальные картины император вполне даже ценил.

И одна такая стояла сейчас прямо перед ним, всего-то в паре-тройке метров. Не дожидаясь официального разрешения — боги Вальгаллы, не первое десятилетие изволим здесь появляться — канцлер присел в заботливо установленное недалеко от кайзера кресло. И пригляделся к картине.

Так… поле боя, усеянное телами в форме старой прусской армии времен войны с Наполеоном. Попадаются и другие, но тоже знакомые мундиры — ну, как же — русские! Надо думать, не то Прейсиш-Эйлау, не то Фридланд. И скорее, все же Фридланд — вон он, проклятый корсиканец, уставился куда-то с такой рожей, словно живую квакшу лимоном заел.

А уставился он на тяжело раненого офицера. Русский кавалерист, конечно — правда, не определить, кавалергард, драгун или гусар, больно уж много крови, да мундир изорван. Надо думать, художник и сам не слишком хорошо разобрался в этой понятной любому пруссаку азбуке. И немецкая девушка, склонившаяся над русским — вытирает ему кровь, со страхом глядит на погибших пруссаков. Эх, не знает художник наших девушек — это какие-нибудь саксонки или гессен-дармштадтки будут ужасаться, а пруссачка, перевязав самые опасные раны, деловито метнется к следующему…

— Отто, мне кажется, — старческий голос сбил канцлера с размышлений, — что ты слегка… задумался. Да, этот русский художник хорош. Надо будет потом послать ему какую-нибудь висюльку с бриллиантами, будет полезно. Вдруг да и сподобится на что-то похожее. Итак, как тебе битва под Дрезденом?

Ага, все же не Фридланд. Дрезден. Ну что ж, тоже неплохое было дельце, жаль, что лягушатник все же выиграл. Ничего, ничего, пусть себе, вот глядит он и не знает, что уже скоро будет гнить на своем острове. Кхем, а почему это он глядит на кого-то знакомого? Доннервэттер… все же старею.

— Ты прав, Отто, — теперь голос Его Императорского Величества, первоклассного физиогномиста, приобрел некоторую хитринку, — перед нами — принцесса Виктория фонГогенцоллерн, наша милая Моретта. Правда, в одеянии простолюдинки, ну да утереть кровь доблестному воину, павшему за Пруссию и принцессе не зазорно. А не присмотришься ли к помянутому павшему воину?

Лицо-то знакомое, но вот откуда? Проклятая память, сейчас бы лет двадцать долой, да во времена Садовы… А, проклятье, вот откуда! Черт, так ведь и удар может случиться!

— Цесаревич (у Бисмарка впервые получилось выговорить русские «ц» и «ч» настолько чисто) Николай… русский наследник престола…

— Да, Отто, да, — теперь голос императора звучал слегка устало. Видно было, что его при виде картины тоже чуть не хватил удар — и хотя старика уже ОТПУСТИЛО, все же ручаться не стоило. — Всего лишь картина, всего лишь. Сиди спокойно, — поняв намерение канцлера куда-то мчаться, срочно выяснять, вставлять фитили и объявлять выговоры, отмахнулся император. — Картину написал русский… хм… Сурикофф. Это, как мне пояснили, их лучший живописец, академик чего-то там, награжденный чем-то — в общем, неважно. Картина написана по личной просьбе наследника. Понимаешь, Отто?

Император любил такие, с позволения сказать, «экзамены». Этот был из самых простых — чего уж тут сложного, это вам не с Горчаковым и Александром II беседовать, только-только начав русский учить.

— Хм… либо наша Виктория и впрямь произвела на парня впечатление (признаться, не припомню, где они могли видеться). Либо пьяный медведь решил вылезти из-под каблука датской стервы. И совсем замечательно — если наследник недвусмысленно намекает, что папа не вечен, а он-то готов дружить. Ну а милая Виктория — это так, требуемый для дружбы аванс.

— Браво, Отто, — картинно попытался свести ладоши император. И не стал сводить — не в опере, право, — браво! Именно эти варианты я и обдумывал. Признаюсь тебе, в третий не слишком верю — уж слишком это хорошо. В первый… да, это самый скверный случай, но и из него пройдохи вроде нас с тобой должны что-то выжать, а? — Невероятно! Его Императорское Величество изволили пошутить! Да даже в памятный день 1871 года… хотя нет, тогда-то император был после церемонии весел, как французский паяц.

— И Ваше Величество…

— Отто, мы не у китайского императора, не разводи церемоний, — отмахнулся кайзер. — Да, я думаю, что кто-то подкинул нашему русскому другу хорошую идею. Или он сам додумался — сильно подозреваю, что этот так называемый миротворец куда умнее, чем кажется.

— Ваше Величество, — тут же перехватил инициативу канцлер. В конце-то концов, именно он занимался государственными делами, а кайзер… кайзер жестом умудренного художника иногда вносил правку. Муху там нарисовать на лбу персонажа картины. Или встретиться и переговорить с монархами соседних держав лично — есть вопросы, которые канцлеры и министры просто не посмеют ставить перед ПЕРСОНАМИ. — Я немедленно… проинструктирую вашего внука. Ведь, если что, не к кронцпринцу же пойдет русский наследник? А наш юноша, пожалуй что, будет только рад принять участие. Любовные интриги, письма, шпаги и кони, уносящиеся в ночь. Ну и конечно же…

— Ты правильно понял, Отто, — император прикрыл глаза и откинулся на спинку мягкого кресла. Господи, и это человек, который лет 10 назад мог по 4 часа выдержать в седле отнюдь не смирной деревенской кобылы! — У нас мало времени. Мы должны уйти, оставив Николая женатым на немецкой принцессе. И оставив его лучшим другом нашего Вилли. Ступай, Отто. Делай, что сочтешь необходимым, вряд ли я должен знать это в деталях… А я пока посижу, подремлю, подумаю, какой должна быть речь.

— Речь, Ваше Величество? — вообще-то канцлер уже все понял, но лишний раз польстить кайзеру не помешает. Мол, какое Его Величество проницательное и мудрое.

— Ну да, Отто, неужели не ясно? Эту картину, разумеется, я в первый раз увижу уже во время визита — никто же не знает, что Его Проницательное и Мудрое Величество столько внимания уделяет мелочам. — Бисмарк чуть вздрогнул. Нет, но какие способности к физиогномике… — Старый пердун кайзер, полюбовавшись на присланное ему в подарок творение… этого, как его… в общем — академика, прослезится и разразится длинной речью о братстве оружия, об общей истории, о давних традициях дружбы и добрососедства. И вот после нее наш русский юноша должен сразу попасть в дружеские объятья Вилли. И если он после этого не разговорится — право же, Отто, можешь отвесить мне пинка под зад. Со всей силы, уж как водится между старыми вояками…Рассказывает Егор Шелихов

А сперва брать в атаманцы не хотели. Мелковат, говорят. Да уж батюшка уломал. Двух телок отдал и шесть овец. И то сказать: братья в гвардии, а я что ж? Так и стал я, Егор Шелихов, казаком лейб-гвардии Атаманского полка. Сперва, ясно дело, учили. Ой, как учили. Мало не было. Да мне такая наука впрок. Целый год ходил, как по струночке, зато потом… Потом — караул в покоях цесаревича. Сперва, конечно, дальний, ну а потом уже и в самые покои попал. Люблю я это дело: стоишь на часах, мундир на тебе — с иголочки, шашка — подвысь, когда кто из царской семьи или генерал какой пройдет. Остальное время — неподвижно, вроде как и не ты тут, а болван деревянный. А мимо тебя, ну точно мураши все снуют, торопятся куда-то. Девки молодые — красавицы, нашим станичным не чета, тоже спешат, перемигиваются, пересмеиваются. Офицеры торопятся — у цесаревича не забалуешь. Я-то знаю… Пришел он как-то к нам в полк, посмотрел, как лозу рубят, как джигитуют, а потом и спрашивает: есть, мол, кто, донскому бою[8]обученный? Ну, казаки мнутся, молчат. И то сказать — диво: откуда енто Его Высочество про наш бой наслышан? А он серьезно так: мол, если есть такие молодцы, то, мол, не покажут ли? Ну, меня тут ноги и вынесли. Знаю, стал быть, умею.

Их Высочество посмотрел на меня, кивнул и говорит: нешто один таков есть на весь полк? Ну, тут уж и остальные полезли. Известное дело — вторым выходить завсегда проще, чем первому. Набралось нас человек восемь, цесаревич кивнул и говорит: хватит. Покажите теперь, мол, молодцы-атаманцы, чему ж вы обучены? Показали, ага… и швыряли друг дружку, и караульного снимали, и с пласта вверх кидались. Посмотрел он, значит, посмотрел, а потом и говорит: а что, говорит, молодцы-атаманцы, может, кто со мной попробует? И улыбается. Хорошо так улыбается. Сунулся я было опять вперед, да приказный наш, старый казак Семен Крюков за плечо меня цап! Стой, говорит, дура, куды? Ишо помнешь Их Высочество, а потом тебя, дурака, в железа, да в Сибирь. А цесаревич манит, смеется: что ж вы, молодцы-атаманцы, аль боитесь? Да не бойтесь, говорит, калечить не стану. Мне себя спытать охота…

Вышел тут дядька Крюков, да и говорит: Вы, Ваше Амператорско Высочество, не смущайте казаков. Боимся, говорит, только за Вас. Как бы Вас не помять… А цесаревич ему в ответ: не бойся, казак, а если помнешь меня, так на тебе вины не будет, только на мне, мол. А кто меня одолеет, тому вот — и червонец протягивает. Ну, тут уж сам наш подхорунжий, Подтелков, не стерпел, вышел. Хотел было цесаревича под микитки да наземь, а только не вышло. Вывернулся цесаревич угрем, да Подтелкову и в ноги. Тот так кубарем и полетел. А Их Высочество ногой эдак вот махнул и говорит: убил я тебя, подхорунжий, пущай кто другой спробует. Еще двое спробовали, да куды там! Одного он подсеком сбил, а другому так в душу ударил, что тот и встал-то не вдруг. А цесаревич, значить, еще поединщиков зовет.

Как меня ноги вынесли, сам не вспомню. Только встал я перед Их Высочеством, пояс расстегнул, шашку снял и пошел на него. А он, значит, стоит так, покачивается, ждет. Я пригляделся да и смекнул: он же меня на мою же силу словить хочет. Ну, это я ученый, говорю же, что ростом не вышел. А все в драке ловчее меня во всей нашей Затонской станице не было. Начал я его обходить слева, а потом как вправо метнусь! Да ногой-то его и подсек. Он хотел, было, подпрыгнуть, да поздно уже — по песку катится. Тут я на него и насел. Еле сдержал однако — так он из под меня рванулся. Но я его коленом придавил и говорю: Ваше Амператорско Высочество, теперя можно Вам и ручки опояской вязать. И встал. Гляжу — он мне руку протягивает: помоги, мол, встать. Я руку протянул, а он прыжком встал, по плечу меня хлопнул и говорит: как звать тебя, молодец? Егором Шелиховым, отвечаю. А что же ты, казак Шелихов, не по форме одет? Так я ж для драки шашку снял, отвечаю. А цесаревич смеется: нет, говорит, Егор Шелихов, я не про шашку говорю, а про погоны. Ты ж младший урядник, а погоны голые.

Я сперва и не понял, что это он меня чужим чином зовет, а как осознал… Стою, глаза выпучил, улыбаюсь, чисто как дурачок. С третьего раза только разобрал, что мне подсказывают. Рад стараться, Ваше Амператорско Высочество! ору. А цесаревич мне червонец протягивает: бери, мол, заслужил.

Тем же вечером я всю сотню поил, новый чин праздновал. А на завтра приходит в полк гумага, и прописано в ей, что младший урядник лейб-гвардии атаманского полка Егор Шелихов отряжается в свиту Его Амператорского Высочества. Ординарцем.

Я с той поры при самом цесаревиче и служу. Поутру мы с ним друг дружку по земле валяем, то я его, то он меня. Учимся, стал быть. И так всякий день: праздник — не праздник, а будь любезен. Цесаревич вовсе прост оказался: и за один стол меня с собой сажат, и по имени-отчеству кликат. Через месяц сам позвал фотографию сделать: он сидит, а рядом — адъютант евойный, Пал Карлыч, да другой адъютант — князь Васильчиков, да два ординарца — я и унтер из стрелков, Махаев. Мне и Махаеву велел карточки домой послать, да на каждой и написал: "Спасибо, за отличного сына!" и подписался. Что в станице творилось, когда батюшка такую карточку получил, я даже вообразить не могу.

Иной раз смотрю на цесаревича, и мыслю: вот прикажи мне сейчас здесь за тебя умереть — не пожалею живота, хоть сам зарежусь. А уж коли скажет на кого — так, прости Господи, родного батьку не пощажу, самого амператора шашкой располовиню. Только скажи, Твое Высочество, всех поубиваю, никто не спасется…

— Шелихов!

— Я, Ваше Императорское Высочество!

— Вот что, братишка (слово-то какое подыскал — "братишка"!), вот что… Ты здесь как, уже обжился?

— Так точно, Ваше Императорское Высочество!

— А раз обжился — вот тебе письмецо, да снеси-ка его принцессе Виктории. И чтоб одна нога здесь, другая — уже там!

— Мигом, Ваше Императорское Высочество!

Всего-то и делов — верхом на буланого, вихрем пронестись по улице распугивая городских и прочих казачьим посвистом, да в тот дворец, где вчера цесаревич с ихней немкой амуры разводил. Часовые было штыки сдвинули, но посля, как разобрались в атаманском мундире, позвали начальника караула, офицера. Тот давай чтой-то спрашивать, да ведь не разумею по-германски…

— Мне, вашбродь, до покоев принца Вильгельма надобно. Принц ваш, Виль-гельм! — вот наказание! Как этим немтырям втолковать?

Однако офицер улыбнулся, дал знак пропустить. Теперь уже на своих двоих, бегом. О, вот она, принцесска-то. Собой не видна, тоща, только глазюки сверкают на пол-лица. Ловко, с полупоклоном письмо протянул, рядом стою. Прочла, аж засветилась вся. Говорит что-то. А, должно обождать просит, пока ответ будет. Постою…

Чего? Я, вашбродь, по-вашенски не разумею. И неча на меня кричать. От глотка лужена — орет и орет. Эка! Да он и по-нашему лается умеет! Ага! Щас я тебе и доложил: кем послан, к кому послан… Раз по-нашенски разумеешь, так и в мундирах понимать должон. А я что — спокойненько во фрунт встал, и молчу себе, о своем думаю. Э-э! Что это он на принцесску цесаревича мово орать стал? Непорядок. Я осторожненько так плечиком принцесску-то загораживаю, и всем своим видом показываю, что в случае чего и заступитьсяза нее могу. Ишь, разошелся, чирей тебе в горло, да что ж ты так надрываешься? Ушел… Видно так разозлился, что аж побежал… Чего это мне в руку тычется? А, принцесска письмо ответное сует. И серебряную денежку. Ну, вот этого нам не надобно, чай не за подачки служим, а за отечество…

Глава 6Рассказывает Олег Таругин

Следующая неделя прошла в постоянных встречах с Мореттой. Мы вместе гуляли по Берлину, вместе скакали по окрестным паркам, вместе любовались галереей, вместе слушали музыку… Я могу гордиться собой: за семь дней добиться яркой влюбленности этой германской принцессы, весьма избалованной вниманием противоположного пола — задача не из легких! Но вообще-то это была нечестная игра: у меня опыт взрослого мужчины конца ХХ века, плюс — не самое плохое знание истории. Я помню все, что читал о ее женихе, Баттенберге, и иногда сообщаю о нем гадости, правда, при этом, обязательно добавляя, что не верю в них. Но это мелочи. Главное — на моей стороне перспектива занять трон крупнейшей европейской империи, и моя избранница не собирается упускать такую возможность.

Ко всему прочему, Моретта не перестает восхищаться преданностью моих людей. Сегодня с утра Шелихов отнес ей мое любовное письмо и быстро доставил ответ. Но не успел я его прочесть, как ко мне явился кузен Вилли вместе с очаровательным автором. Виктория-Моретта вся так и сияла.

— Ах, Ники, я не устаю поражаться вашей стране. У нас с Баттенбергом (О как! Уже не с «Сандро», а с «Баттенбергом»! Ну-ну…) вышла небольшая размолвка и князь имел дерзость повысить голос. Так ваш ординарец, этот казак, так на него взглянул, что Баттенберг убежал. И ты знаешь, Ники (А как же: мы уже три дня — на "ты"!), ты знаешь, мне показалось, что твой казак готов был убить беднягу за то, что тот осмелился говорить со мной непочтительно…

— Конечно, Моретта. Мои люди преданы мне. У нас, русских, это вообще, в крови. Если дружим, то навсегда, если любим — то до смерти.

— Да, Ники, но когда я протянула ему десять марок, na vodku, он отскочил так, словно я предложила ему змею!

— Но Моретта, чего бы ты хотела? Он ведь служит мне не за деньги!

— А за что?

Эх, Ваше Высочество. Как же вам, европейцам, растолковать, что такое "за веру, царя и отечество"? Мой Егор искренне верит, что я — и есть отечество…

— Ники, Моретта! Посмотрите! — голос у будущего кайзера могуч и звонок. Он машет рукой, указывая в сторону прудов.

На водной глади дворцового пруда грациозно плывет пара лебедей. Самец выгибает шею и точно обнимает самочку, которая, с видом заправской светской кокетки, отворачивает голову, прикрываясь крылом, словно веером.

— Разве это не символично? — восхищенно вопрошает мой будущий шурин. — Вы знаете, что лебеди — самые верные супруги?

Моретта замирает в восхищении. Да, конечно, жутко символично. А что, если воспользоваться моментом и попробовать действовать по правилам конца ХХ века? Приобнимем нашу избранницу, ну, так, слегка… Смотри-ка, ничего, только чуть-чуть плечиками обозначила, эдак удивленно. А может и за руку позволит взять? Позволила. Так-так, закрепляем успех…

А вот сравнение с лебедями — жаль, что не я это сказал. Хотя, по своей циничности, наверняка бы упомянул о том, что эти гордые птицы здесь с подрезанными крыльями. М-да, пожалуй, надо избавляться от цинизма, а то так ляпнешь что-нибудь не то — не поймут. У них тут и с чувством юмора туго…

— Моретта, Ники, — судя по выражению лица, Вильгельм явно собирается сказать нечто весьма важное. — Я поговорил с дедом, и он разрешил мне этой зимой поехать в Россию с ответным визитом. И самое главное, — он хитро улыбается, — кайзер разрешил Моретте ехать вместе со мной!

Кузен Вилли оглядывает нас с таким видом, словно он только что принял капитуляцию французов при Седане. Ладно, ерничать нечего — он впрямь, большой молодец. Даже я не ожидал от него такой прыти.

Моретта же просто цветет. Покраснев до самых кончиков ушей, она опускает глаза и срывающимся голоском шепчет брату слова благодарности. Ну, надо и мне свои пять копеек внести:

— Кузен! Родной брат не смог бы сделать для меня большего, чем сделали вы! — я придаю своему лицу выражение самого искреннего восхищения. — Если когда-нибудь я смогу хоть в малой степени отплатить вам за оказанные мне услуги, то, Вилли — максимум честности во взгляде и восторга в голосе — я в тот же момент буду в вашем распоряжении! Но как вам удалось добиться такого чуда?

Вилли глядит именинником. Он долго и с подробностями повествует, как решился просить аудиенции у кайзера, как предварительно говорил с бабушкой, рассказав ей о великой любви между русским цесаревичем и принцессой дома Гогенцоллернов, как они вместе убеждали деда в необходимости помочь молодым влюбленным… Моретта слушает, затаив дыхание. Все-таки здесь, в старом, добром XIX столетии, люди весьма и весьма наивны… Я подавляю невольную улыбку. Мне совершенно ясно, что старый и мудрый кайзер,который всю жизнь ратовал за германо-русский союз, вместе со своим железным канцлером, в первый же день нашего пребывания в Берлине просчитали и цель визита, и возможные выгоды, и все ожидаемые сложности. Недаром же кронпринц вместе с супругой были под благовидным предлогом удалены из столицы, а Баттенберг, несмотря на все свои старания, так и не сумел со мной встретиться, ни прилюдно, ни, тем более, наедине. Хотя о последнем можно только пожалеть: на дуэли я бы наверняка его ухайдакал. И не потому, что я такой великий фехтовальщик, а потому, что у меня свои взгляды на поединки. Клинок клинком, а пневматический пистолет с отравленной иглой — совсем другое дело. Это уже гарантия победы. Не поймите неправильно: я не трус. Но будет неразумно сдохнуть только от того, что какой-то проходимец научился шпынять стальным дрючком лучше меня. У меня еще не было поединков, но Васильчиков уже освоил свое оружие и готов всадить иголку в любого оппонента по моему выбору…

Однако теперь надо решать, как мне сообщить милым «предкам» о своем выборе. С посольскими мне удалось договориться пока не сообщать в Петербург животрепещущие новости об амурных похождениях наследника престола, а папарацци в те времена еще не существовало. Но по приезде домой все же придется доложить о "проделанной работе". Ну, папеньке, положим, все равно. Я ему «заряженный» штоф поднесу, так он вообще дай бог, чтоб Викторию-Моретту от Виктории-Вдовы отличил. А вот с маменькой будут проблемы… Господи ты боже мой, да что ж Дагмара так ненавидит Германию?! Датско-Прусская война отгремела двадцать лет назад, да и условия мира были не так уж тяжелы. А она все никак простить не может… Ну, да ладно: бог не выдаст — свинья не съест. Авось вспомнит, как любила своего первого жениха, моего рано усопшего дядюшку, проникнется и растает… А не растает, так в Сибирь отправлю, после смерти папаши…

Моретта не поехала проводить меня на вокзал. И правильно: нечего инициировать лишние слухи и домыслы. Уже у нашего салона-вагона Вильгельм крепко берет меня за руку:

— И так, мой друг, решено: не позднее Рождества мы будем у вас.

— Нашего Рождества, кузен?

— Разумеется, вашего. Было бы просто невозможно уехать из столицы на Рождество, — он широко улыбается, и берет меня за локоть. — Но что я могу вам обещать: за эти три месяца мы все постараемся вышвырнуть этого мерзавца Баттенберга из Берлина, да и с территории Рейха.

Он еще раз широко улыбается, от чего его знаменитые (в будущем) усы топорщатся и воинственно приподнимаются вверх. Эге, если он собирается вышвырнуть Баттенберга, то значит помолвка… Нет, какой я все-таки молодец! За три недели решил вопрос, над которым Европа, сколько я помню билась больше трех лет!

Кузен Вилли радостно сообщает мне, что кайзер рассчитывает на помолвку после Рождества. На его лице светится такое детское счастье, что плюнув на маскировку, я обнимаюсь с Вильгельмом. Правильно про него было… нет, будет написано: "Последний император был истинным рыцарем, не смотря на несколько взбалмошный характер…" Или не будет написано, а появятся строки, прославляющие гений, благородство и уникальные способности к прозрению третьего (но отнюдь не последнего) императора Второго Рейха.

Вот так, господа исследователи времени. Исправлять теперь мои дела будет ой как непросто: попробуйте-ка разорвать такие отношения! Эдак вы из Вильгельма законченного русофила сделаете. В общем куда ни кинь — везде клин!..

Под звуки духового оркестра поезд медленно трогается. Я стою у окна и машу рукой Вильгельму, который отдает мне честь. Вот, промелькнули здания вокзала, прощай, Германская сторона. Так, теперь стоит сесть и все хорошенько обдумать, как будем вести себя дома…

— Ваше Высочество, разрешите?

— Заходите, Павел Карлович, прошу.

Ренненкампф проходит в салон, и останавливается передо мной.

— Государь, мы тут с князем посоветовались…

— Постойте, Павел Карлович, как вы меня назвали? — или я ослышался и принял желаемое за действительное, или… Или мои действия приносят первые плоды?

— Простите, Ваше Высочество — Ренненкампф смотрит на меня своими прозрачно-серыми глазами прямо и твердо, не отводя взгляд. — Простите, но между собой мы уже давно называем вас «государь». А теперь вот просто как-то само слетело с языка.

Понятно. "Просто слетело с языка" — это здорово. Такой вот изощренный метод подхалимажа. Ну, ладно, надо все-таки узнать, о чем они там советовались…

— Мы тут посоветовались, Ваше Высочество: будет лучше, если вы не сообщите императорской чете, да и всем вашим родственникам о том, что было в Берлине…

Ха, я и сам думал об этом, вот только как это "не сообщать"? Ведь отчет давать все равно придется.

— Как вы себе это представляете, Павел Карлович?

— Все очень просто — он чуть понижает голос. — Это не вы ухаживали за принцессой, а я. Или князь.

А в этом что-то есть. Можно попробовать, по крайней мере иметь, как запасной вариант. Молодцы.Интерлюдия

Яркий свет, напряженный гул голосов…

— Итак, я резюмирую: иновременной донор отказывается добровольно покинуть реципиента, и предпринимает действия, переводящие бифуркационный узел из разряда второго рода в первый. Попытка войти в контакт с ИД, предпринятая магистром Крупиной, чуть было не привела к гибели последней. Считаю необходимым провести операцию по насильственному возвращению ИД в его временной кластер. Проведение поручаю доктору Фалину и доктору Берштейну…

Глава 7Рассказывает Олег Таругин

Наше возвращение было легким. Васильчиков действительно мужественно принял на себя обвинения в легкости поведения, но теперь, хотя бы, надо мной не висит дамокловым мечем попытка заключить союз с "вероятным противником". И то хлеб. А тем временем я получил еще одно очень важное право: теперь я присутствую на заседаниях Государственного и Императорского советов так сказать официально. Фактически, с правом голоса.

Мой венценосный рара спокойно передал мне часть своих обязанностей. Он лишь поцокал языком и, стиснув мои плечи, прорычал: "Гляди-ка, Николя, человеком становишься! А я-то думал, ты у меня дурачком удался!" Нельзя сказать, чтобы венценосный алкаш был совсем не прав: прежний Ники был не просто дурачком, а вполне законченным кретином. Последний блаженный в русской церкви. М-да уж, нынешнего вряд ли канонизируют, хотя… неисповедимы пути Господни… а уж церковные — и подавно…

Утро. Рука сунулась под подушку, где, начиная с той памятной ночи Светланиного визита, лежит себе, полеживает миленький короткорылый «бульдожка» бельгийской национальности. Так, на всякий пожарный…

Ох, как же неохота вылезать из постели. Вот так бы и проваляться до Петропавловской пушки, ощущая задницей мягкость перины. Как не так! Сам этот порядок завел…

— Ваше Высочество! — грохот каблуков и громкие голоса. — Ваше Высочество, извольте подниматься. Биться пожалуйте.