Чтение 18–й страницы книги ~Ночь накануне~

— Восемьдесят рублей. На сто граммов «Столичной» хватит. А я потом у вашего брата, сиониста, поменяю.

— Я, вообще-то, не сионист.

При слове «сионист» спящий у дверей мужчина встрепенулся, открыл глаза, но, не заметив ничего подозрительного, опять уснул.

— Фээсбэшник, — шепотом пояснил бармен. — Действующий, между прочим. Подхалтуривает у нас вышибалой. Неофициально. Под легендой вербовки туристов.

— ФСБ — это бывшее КГБ?

— Ну… А в вашем Моссаде халтурят?

— Не знаю, — растерялся «сионист», — вряд ли… Им и так неплохо платят.

— Эх, — вздохнул мужчина, — с чего начинается родина… Ну что, наливать?

— Наливай, — Юрий Яковлевич положил на стойку мелочь.

Бармен достал из холодильника бутылку «Столичной» со знакомой золотисто-красной этикеткой, свернул пробку. Не целясь и не пользуясь мерной мензуркой, налил в граненый стакан ровно сто граммов. Со словами «от заведения» положил на стойку ириску.

Юрий Яковлевич взял стакан и сел за дальний столик. Время терпит, надо немного обсохнуть и собраться с мыслями.

Кобзона сменил Лев Лещенко, певший про Байкало-Амурскую магистраль. Интересно, ее достроили? Или медведи не дали?

Водка оказалась настоящей, как и книги, как Брежнев, как лампочка. Заведение держало марку. В Иерусалиме тоже можно было купить «Столичную», но стоила она там довольно дорого — все-таки импортный товар. Он предпочитал местную водку с нескромным названием «Голд».

Озноб почти сразу прошел. Оставалось привести в порядок мысли, что гораздо труднее.

Зачем он попросил Основателя перенести его сюда? Что хочет здесь увидеть, что хочет сказать?

Ей сказать…

Попросить прощения? Сослаться на обстоятельства? Так почему раньше не извинился? Ждал конца света? Неплохой повод.

Там, возле двери, он воспользовался старым еврейским постулатом — сделай, потом узнаешь результат. Ибо первый порыв, если он искренен, правильный. А сейчас прикидывал — не погорячился ли? И не стоит ли вернуться обратно, оставив все как есть?

И, главное, что он хочет услышать?

В девяносто пятом, когда он приехал в Ленинград, у него была возможность увидеть ее. Не рискнул. И даже не стал выяснять у знакомых, как она живет И с кем. Не так давнополазил по социальным компьютерным сетям, но ее нигде не нашел. Жива ли она вообще?

За окном сверкнула молния, и по стеклу ударил очередной залп дождя. Надо же, как тогда. В шестьдесят седьмом. Даже под дождь попал и промок насквозь. Не случайность, наверное. И не совпадение…

Это был сентябрьский понедельник. Их повезли на уборку картошки. Популярное развлечение для студентов и интеллигенции того времени. Весь первый курс Корабелки — кораблестроительного института. Безвозмездная шефская помощь социалистическому сельскому хозяйству. Чтобы зимой не умереть с голоду. Начертательная геометрия подождет, а советский желудок ждать не будет.

Загрузили студенчество в шесть автобусов — общественный транспорт на картофельные плантации не ходил. Часа полтора тряслись, травя анекдоты и тайком распивая портвейн из термосов. Пить в открытую не рисковали — это грозило отчислением и отправкой в армию.

На полях кураторы групп построили студентов и обозначили задачу. Каждому за смену сделать две борозды. Борозда начинается прямо у ваших ног, а заканчивается в светлом будущем, то есть за горизонтом. Введение в начертательную геометрию. В качестве орудия труда — деревянный ящик. Наполняем — относим — берем новый — снова наполняем… Такой вот нехитрый алгоритм. Перевыполнить план можно, сделать меньше — ни-ни. Это предательство интересов Родины в момент противостояния с озверевшим империализмом.

Кураторы групп дали отмашку, студенты встали в позы крабов и нехотя поползли выполнять шефский долг. Наиболее предусмотрительные привязывали к спинам доски. И не зря — через час работы нежные студенческие позвоночники начинали просить пощады у хозяев. Но хозяева были непреклонны — план есть план.

Позвоночник Юрия Яковлевича, или тогда просто Юрика, тоже не отличался крепостью и выносливостью. К середине первой борозды студент корпусного факультета походилна ползущий по полю подбитый немецкий танк, толкающий перед собой деревянный ящик с клубнями. Разве что дыма из башни не было. Сосед по борозде предложил термос, но глоток алкоголя ослабил мучения лишь на несколько минут. В довершение всего, как по заказу, пошел холодный осенний дождь. Чтобы трудовой подвиг действительно выглядел подвигом. А Юра по юношеской беспечности даже не взял полиэтиленовую накидку. В итоге его легкая матерчатая курточка через десять минут превратилась в тяжелую, а на кеды налипло по пять кило грязи.

К дождю прибавился ветер, что грозило сделать подвиг последним. Воспаление легких, с трудом залеченное прошлой весной, могло дать рецидив. Однако студент честно выполнил нормо-план. Дрожа от холода, буквально зубами собрал последние клубни на борозде, ибо окоченевшие пальцы уже не слушались. Оставалось доползти до автобуса и вытянуть ноги. А завтра снова вернуться на поле боя.

И так целую неделю.

Но доползти до автобуса не дали. Вдруг выяснилось, что два несознательных студента с факультета машин и механизмов в обеденный перерыв переборщили с «чаем», потеряли управляемость и спикировали в автобус. В результате три борозды остались неубранными. То есть подвиг не состоялся. А что такое целых три борозды для такого города, как Ленинград? Это, можно сказать, — все! Как он зиму перезимует?! Выход один: что одни не смогли — доделают другие.

Кураторы прикинули и решили разделить эти три борозды на две группы, работавшие по соседству. Корпусную и машинно-механическую. За полчаса управятся. В приказной форме решение было объявлено строю, омываемому нескончаемыми потоками дождя.

Никто, конечно, решению не обрадовался, но открыто не возмутился. Против плана в то чудесное время не попрешь — чревато статьей за антисоветскую деятельность.

Но один диссидент все же отыскался:

— А с какой это стати мы должны за них доделывать? Завтра приедут и закончат.

— Кто это там недоволен? — взглядом снайпера, выбирающего жертву, посмотрел на студенческий строй куратор — бородатый преподаватель математики средних лет.

Недовольным был Юрик. Нет, действительно. С какой стати? Он еле на ногах стоит, мокрый до нитки, а те два орла в теплом автобусе дрыхнут. Ладно б ноги подвернули или температура была под сорок. А то напились! А ты за них лишние полчаса раком под дождем ползай! Где справедливость? Пускай завтра сами корячатся. Да и кураторы хороши. Одно дело, когда по-человечески просят, другое — вот так, в приказном порядке.

— Ну я…

Ответил без вызова, но достаточно громко.

— Ты кто у нас по фамилии? — Куратор еще не успел запомнить первокурсников.

Юрик представился.

— Я не понял, — тоже без вызова спросил математик, — мы учиться не хотим?

— А при чем здесь учеба? Это же не семинар, а картошка.

— При том, вьюноша, что служба в Советской Армии — почетный долг каждого гражданина. Вопросы есть?

Юра промолчал. С подобными убедительными и, главное, логичными аргументами не поспоришь.

— Кто еще имеет возражения?

Строй безмолвствовал. Хотя ни одному из присутствующих совершенно не хотелось доделывать чужую работу.

— Я…

Юрику показалось, что он ослышался. Но по одновременному повороту студенческих голов понял, что нет. Голос раздался из соседней, машинно-механической группы. И был он не мужским.

— Кто? — переспросил математик.

— Я…

Из второго ряда строя вышла высокая девушка в такой же легкой, как у Юрика, курточке и синих тренировочных штанах. На голове белая кепочка с пластиковым козырьком иторчащим из-под нее хвостиком. Сейчас такие называют бейсболками. На ногах матерчатые кеды с налипшей грязью. И, разумеется, как и студент-корпусник, она была мокрой до неприличия.

Когда протестует один, это недоразумение, когда двое… Аргумент с отправкой в армию в случае с барышней уже не прокатывал. Но восстановить конституционный строй было необходимо. Дабы болезнь не превратилась в эпидемию.

— Как фамилия? — по-прежнему спокойно уточнил куратор.

— Алехина… — Девушка виновато потупилась, словно стесняясь своей фамилии, и часто заморгала.

— Хорошо… Можете быть свободны… Вы тоже, молодой человек. Завтра в десять подойдете к Василенко.

Василенко был замом ректора по воспитательной работе, говоря по-армейски — замполитом. И, по слухам, весьма строгим. К примеру, бумага из милиции о задержании студента, даже случайном, воспринималось им как личное оскорбление. После чего студент переставал быть студентом.

— Да, — словно вспомнив, добавил математик, — автобус предусмотрен только для тех, кто работал, Всего доброго… Начинаем!

Последняя реплика была обращена к остальной аудитории. Студенты вяло распределились вдоль борозд и заняли г-образные позы.

Юрик растерянно переглянулся с поддержавшей его девушкой. Это что ж, им теперь до города своим ходом добираться? И что значит не работали? Они ж норму выполнили! Да и на чем отсюда уедешь? К тому ж у него в кармане мок единственный пятачок на метро.

Но канючить пощады он не собирался. Начал бастовать, так иди до конца, а то не протест это, а демагогия. Потом уважать перестанут.

— Да и пожалуйста… Сами доедем. — Он повернулся к девушке: — Ты со мной?

Она молча кивнула, ибо тоже, видимо, решила идти на принцип.

Юрик сбегал к автобусу и спросил у водителя, как добраться до города.

— Километра четыре до станции. Вон по той дороге. Там на электричке до Варшавского вокзала. А зачем тебе? Я же довезу.

— По идеологическим соображениям. Слава КПСС!

Он кивнул девушке, и они побрели через картофельное поле к раскисшей от дождя грунтовке.

— Тебя как звать?

— Варя… Варвара…

— Я Юра… Юрий. Как Гагарин.

Вообще-то, он обратил внимание на нее еще в автобусе, по дороге из города. Она спала на впереди стоящем сиденье, прижав голову к стеклу. И как-то по-детски улыбалась во сне. И была очень симпатичной. Во время работы Юра периодически поглядывал на сокурсницу и даже немного ревновал, когда какой-нибудь из студентов заводил с ней разговор.

Четыре километра показались ему стометровкой. Сразу исчезла боль в спине, озноб, усталость. И даже перспектива оказаться в казарме не особо пугала. Он предложил ей свою куртку, но она отказалась.

Сначала они обсуждали случившееся. Варя согласилась с Юрой, что неправильно заставлять работать людей в такую погоду, да еще таким тоном. Одно дело, когда солнышко припекает, другое, когда мокрый, как собака в проруби

Потом переключились на учебу и жизнь. Как и он, Варя была коренной ленинградкой, жила на Васильевском острове с родителями. Варварой ее назвали в честь бабушки, погибшей в блокаду. Поступила в корабелку, да еще на «мужской» машинный факультет по настоянию отца, полжизни проработавшего инженером на Балтийском судостроительномзаводе, находившемся здесь же, на Васильевском. Захотел создать трудовую династию. Мама заведовала детскими кружками в заводском Доме культуры. Сама же Варвара любила историю, думала поступать в университет, но отец убедил, что история это не профессия. Ее можно изучать и так.

Юра поведал, что живет вдвоем с мамой, отец бросил ее, когда она была беременной, поэтому он его никогда не видел. В чью честь его назвали Юрием, не знал. Мама — стоматолог в районной поликлинике. В кораблестроительный институт поступил по прозаическим соображениям. Это был ближайший технический вуз от их дома. Все-таки шесть лет ездить. Экономия времени и денег. Корабли же как таковые его не особо привлекали. В школе он увлекался химией и один раз даже сорвал контрольную, незаметно расплескав слезоточивый раствор.

— Но как же потом? — искренне удивилась Варя. — Чем ты будешь заниматься?

— Пока не знаю. Наверное, меня распределят в какой-нибудь НИИ или конструкторское бюро. У нас всех — одна дорога. К полной победе коммунизма. Прямая, безо всяких поворотов.

Далее перешли к музыке и книгам.

— А тебе нравится Лариса Мондрус?[7]— спросила Варя.

— Не очень. Я «Битлз» больше люблю. У них недавно пластинка вышла. По Би-би-си крутили. Я записать пробовал, не получилось. Глушат.

На окончание школы мать купила Юре бобинный магнитофон «Аккорд», большой дефицит по тем временам. Правда, не было хороших записей, приходилось довольствоваться эстрадой социалистических стран. Как-то, зайдя в музыкальный магазин, поинтересовался ради хохмы, нет ли пластинки Элвиса Пресли. Продавец, женщина средних лет, на всякий случай осмотрев товар, безо всякой иронии ответила: «Нет. Возьмите Леонида Утесова».

— А ты не боишься слушать Би-би-си?

— Ну я ж не на улице слушаю. Забираюсь дома под кровать, чтобы никто не видел.

Варя так очаровательно улыбнулась, что Юрик едва устоял на скользкой от дождя дороге. Коварное чувство под названием «влюбленность» уже начало расставлять на пути молодого человека опасные для здоровья ловушки.

— А я недавно у подружки на магнитофоне одну песню слушала. Песня так себе, но в певице что-то есть. Может, заметят. Она молодая совсем. Пугачева. Алла. Не слышал?

— Нет. Ни разу.

Денег на билеты у Вари тоже не оказалось. Кроме такого же пятачка на метро. Пришлось ехать зайцами, кредитных карточек в то время еще не придумали. Электричку ждали минут сорок, прыгая от холода по платформе. Когда отъезжали, увидели подходящую к станции толпу сокурсников во главе с математиком. Как выяснилось на следующий день, автобусы намертво застряли в грязи и самостоятельно выбраться не могли. Студенты отправились на станцию, а водители автобусов в правление совхоза искать тракториста.

По закону совести, электричку навестили контролеры. Вместо билетов Юрик и Варя показали студенческие билеты и по пятачку.

— С картошки едете? — спросила женщина-ревизор.

— Ага. У нас автобус сломался.

Женщина устало махнула рукой и пошла дальше. Студенчество дохлое, что с них взять…

На вокзале Юрик благородно вызвался проводить Варю до дома. Чтобы узнать, как она отреагирует и заодно где живет. Варя не возражала. Последний пятачок ушел на поездку до ее станции. Ничего, в крайнем случае дойдет пешком — от Васильевского острова до конца Садовой не так и далеко. Особенно если бегом. И когда на душе праздник.

В десять утра следующего дня они были у замполита Василенко. Тот, выслушав историю, минуту-другую молчал, грозно нахмурив брови, затем велел отправляться на картошку. Тех двух студентов, нарушивших трудовую дисциплину, уже через две недели забрали в армию.

Вопреки опасениям, ни Юрик, ни Варя не простудились. И на другой день снова месили грязь на полях страны. Вместе убирая одну борозду.

…Юрий Яковлевич вздрогнул от очередного раската грома. Бармен по-прежнему увлеченно слушал Генерального секретаря, вышибала дремал на табуреточке. Остатки согретой ладонями водки в стакане терпеливо ждали.

Он посмотрел на потолок. Варя жила на третьем этаже. Прямо над магазинчиком. Квартира слева от лестницы.

Он понятия не имел, кто там живет сейчас. Был шанс, что она не сменила жилплощадь, но очень маленький. За месяц судьба человека может сделать непредсказуемый зигзаг,а уж за сорок лет… Конечно, он мог бы попросить питерских знакомых поискать ее адрес по компьютерной базе или еще как, но не решался. Точнее, боялся.

Но когда Основатель объявил свой приговор, первое, о чем он подумал, — так и невыполненное обещание вернуться. И другой возможности выполнить его больше не представится. Основатель не оставит шансов, это было понятно с самого начала. Кто мы такие, чтобы мир спасать? Обалденные авторитеты? Да он просто решил понаблюдать за ними, как ученые наблюдают за мышами, которым ввели смертельный препарат. Давайте, мышки, шевелитесь, у вас целых пять часов, а я записывать буду…

Даже если бы Основатель не угадал с фразой «Старый Еврей, сочувствую» и даже если бы не появилась дверь, Юрий Яковлевич поверил бы в реальность происходящего. Кто-то называет это шестым чувством.

Поэтому он решил вернуться. Как обещал.

…Он приехал к Варе вечером, чтобы наверняка застать дома. Квартирные телефоны в то время были большой редкостью, поэтому молодые люди не могли созвониться и договориться о встрече. Варя не удивилась его приходу, их отношения из детско-влюбленных давно переросли в серьезно-взрослые со всеми сопутствующими этому состоянию процессами. Она была его женщиной, он ее мужчиной. Документально-юридически закрепить этот факт они решили сразу после защиты дипломов. Самостоятельную семейную жизнь, сидя на шее у государства и родителей, начинать не хотелось.

Варя работала за кульманом, готовила чертежи для дипломного проекта. За окнами было еще светло — белые ночи, и свет она не включала.

— Чай будешь? — предложила она, сняв заколку и распустив свои чудесные черные локоны.

— Да… Хотя… Не надо…

— Что-то случилось? — догадалась Варвара по его рассеянному поведению.

Юра опустился на диван рядом с большим плюшевым зайцем.

— Варь… Нам дали разрешение…

Она нечаянно зацепила баночку с чертежной тушью. Тушь пролилась на паркет, но Варя не побежала за тряпкой.

— И ты… Уедешь?

Она знала ответ. Он был написан на мужественном лице ее мужчины.

— Я должен отвезти маму… Но потом вернусь… Как только ее устрою. Обязательно…

Вернуться назад было труднее, чем уехать. Эмиграция — это билет в один конец. Ведь он становился предателем родины. Которому нет прощения. И Юра знал об этом. Хотя не считал себя предателем. И не собирался никуда уезжать, если бы не мама.

Год назад у нее обнаружили опухоль в печени. Она созвонилась со старшим братом, Юриным дядей, живущим в Иерусалиме. Дядя с семьей перебрался туда в середине пятидесятых еще до разрыва дипломатических отношений между СССР и Израилем. Каким образом перебрался, мама не рассказывала, но, скорей всего, нелегальным или полулегальным. Дядя работал врачом в одной из клиник Иерусалима. Убедил, что у них лучшие в мире онкологические больницы, и, если действовать оперативно, можно надеяться на выздоровление и реабилитацию.

Но кто ж просто так отпустит простого советского человека, пускай даже еврея по национальности, в рассадник сионизма? Год мытарств в проверяющих инстанциях и затем «музыкальный» отказ — за отсутствием мотива. Болезнь — это не мотив, лечитесь в наших, советских, больницах, а не во вражеских государствах…

Поэтому мама подала документы на выезд по причине воссоединения с семьей. Включила в прошение и Юру. Брат, конечно, поможет на первых порах, но у него своих забот полно. Юра, как любящий сын, согласился. Хотя и не без раздумий и переживаний. Во-первых, жизнь в Союзе, в общем-то, его устраивала, а во-вторых, здесь была Варя. Поэтому онтвердо решил, что после обустройства матери вернется назад. Каким образом, не знал, но вернется. Потому что Варю никто бы в Израиль не отпустил, а уезжать нелегально— навлечь беды на оставшихся родственников. Да и как нелегально уедешь? Не подземный же ход рыть под «железным занавесом»?

Юра не очень рассчитывал на удачу, многие годами ждали разрешения на выезд. Но в 71-м в Питере произошло незначительное событие, не освещенное в тогдашних СМИ. Так называемое «самолетное дело». Попытка угона самолета в Израиль. Заговор раскрыли, беженцев повязали прямо на аэродроме Ржевка, зачинщиков расстреляли, остальных отправили в лагеря. Все вроде бы хорошо, но осадочек остался. История просочилась в западную прессу. Советский Союз подвергли жесткой критике и пригрозили экономическими санкциями. Во избежание негативных последствий, осторожный Леонид Ильич велел увеличить квоту на эмиграцию в Израиль и упростить процедуру проверки.

Юра с мамой как раз и попали в эту квоту. Ну и мамины связи помогли — зубы надо было лечить и комитетчикам, и партийным функционерам. При этом, разумеется, эмигрантов объявили изменниками родины со всеми вытекающими последствиями, типа передачи квартиры в собственность государства, выплаты денег за «бесплатное обучение» в советских вузах и, разумеется, увольнения с работы.

Юру вызвал Василенко. Странно, но не набросился с порога, обвиняя в предательстве. Сначала выслушал. Узнав о причине отъезда, снова, как тогда, на первом курсе, долгохмурил брови. Потом достал из стола бумагу из райкома партии с напечатанной рекомендацией исключить студента-ренегата из комсомола, а следом и из вуза по компрометирующим мотивам. Таковых у Юры не имелось, учился он нормально, госэкзамены сдал, дисциплину не нарушал. Но при желании повод найти можно. Про комсомол и говорить нечего: за одну только мысль об отъезде во вражеское государство — билет на стол.

И самое обидное, что до защиты диплома оставался месяц. Невыполнение рекомендации райкома грозило Василенко, как минимум, лишением должности, а то и исключением изпартии, что еще хуже.

— Значит, так… Диплом защищай. С комсомолом сам разбирайся. Лучше напиши заявление с просьбой исключить. Так будет проще и тебе, и секретарю.

Спустя годы Юрий Яковлевич узнал, что Василенко до последнего оттягивал время, заверяя райком партии, что вот-вот вышвырнет из института этого отщепенца. Умер он во время путча гэкачепистов. От инфаркта.

Маме же не дали уволиться по собственному желанию. Обвинили в злостном нарушении трудовой дисциплины. Но ей было уже все равно.

Хорошо, хоть не травили в прессе.

— Когда вы… уезжаете? — еле слышно спросила Варя, переварив нерадостную новость.

— В августе. Самолетом до Вены, а там…

Она положила циркуль, села на диванчик и тихо заплакала. Юра присел рядом, обнял ее и прошептал:

— Я вернусь… Обещаю.

— Я буду ждать…

…Юрий Яковлевич допил водку. Бармен, заметив это, предложил:

— Может, еще? За счет заведения.

Гость отрицательно покачал головой.

— Вы откуда сами?

— Из Иерусалима.

— Нет, я в смысле — откуда уехали?

— Отсюда. Из Ленинграда.

— Ну и как? Не жалеете?

Юрий Яковлевич не ответил. Что тут ответить? Чтобы жалеть, надо знать, что было бы, если бы остался.

На первое время остановились у дяди Бори — так звали маминого брата. Врачи в Израиле зарабатывали неплохо, у дяди был собственный дом в престижном районе Иерусалима. Он выделил сестре одну из детских комнат. Договорился с клиникой и оплатил часть расходов на операцию. Остальную сумму внесла мама — практически все, что удалось выручить от продажи мебели, украшений, утвари, плюс накопления.

Но вопрос о собственном жилье оставался актуальным. У дяди своя семья, причем не маленькая. Знающие люди предложили вариант — публично заклеймить бывшую родину, поведать об ужасах, творящихся в Союзе, и, наоборот, воспеть прелести земли обетованной. Тогда сионистские организации помогут и с жильем, и с работой. Но Юра отказался. И не потому, что собирался вернуться. Он же не предатель. Хотя мысль о возвращении не оставил.

Узнав о намерениях племянника, дядя Боря провел с ним политинформацию.

— Во-первых, вернуться тебе не дадут. Как бы ты ни старался. Местным невыгодно — страдает авторитет, да и в Союзе ты теперь никому не нужен. Затравят. Смирись и живи спокойно здесь.

— Но я не могу! Там ребята, там Варя! Она ждет, я обещал! Как, кстати, в Ленинград позвонить?

— Послушай опытного в таких делах человека. Не мучай ни ее, ни себя. Не звони и не пиши. Совсем.

— Почему?!

— Это как болезнь. Чем больше запускаешь, тем тяжелее лечить. Поэтому надо резать сразу. Поверь, не ты первый, не ты последний. А она тебя поймет. Любовь на расстоянии — не любовь, через полгода обоим надоест.

Но я же обещал! Она будет ждать! Мы же пожениться хотели!

— Сколько ждать? Десять лет? Пятнадцать? Я тебя умоляю. А мужчина должен быть при женщине.

Юра аж вздрогнул, представив, что Варя, его Варя, живет с кем-то другим.

— И еще один момент. Так сказать, политический. Ты же не хочешь, чтобы у нее или у ее семьи были неприятности из-за переписки с изменником родины?

— Я не изменник!

— Мы тут все изменники. А то, что неприятности будут, можешь не сомневаться.

— Но мне надо сообщить, что мы долетели, устроились, — не успокаивался Юра. — Дать ей наш адрес, наконец!