Андрей Ильин

Слово дворянина

Глава I

— Апчхи! — громко сказал Мишель-Герхард фон Штольц.

— Будьте здоровы! — пожелала ему здоровья архивариус.

— Буду! — пообещал ей Мишель-Герхард фон Штольц. Потому что относился к своему здоровью бережно, памятуя, как дорого стоит в Европе лечение.

И, обернувшись, восхищенно замер.

Хм!..

Странно, но он почему-то всегда считал, что архивариусы — это исключительно старые, толстые тетки отвратительной наружности, облаченные в серые мешковатые костюмы покроя пятидесятых годов прошлого века. А эта была совсем иной — была очень даже ничего — молоденькой, фигуристой, обаятельной и в очках.

— Апчхи! — вновь громко сказал Мишель-Герхард фон Штольц.

— Будьте здоровы! — вновь откликнулась, не отрывая глаз от какого-то толстенного талмуда, девушка-архивариус.

— Я и так здоров — здоровей не бывает! — заверил ее Мишель. — Это все ваша пыль!..

И лишь теперь, опустив на нос круглые очки, девушка взглянула на него. Не без интереса.

Посетитель был странен. Довольно молодой — хотя обычно к ним приходили сплошь дядечки преклонных лет, которые писали докторские диссертации по поводу внешности Вещего Олега или покроя исподнего белья Екатерины Второй. Безупречно отутюженный и ослепительно белый костюм выглядел слегка сероватым на фоне идеально начищенныхбелых туфель.

Господи, да кто же заявляется в архив в белом?!

— Не ожидал в столь скучном месте встретить столь очаровательное создание, — выразил свое восхищение современными архивариусами Мишель-Герхард фон Штольц, церемонно поклонившись.

Девушка зарделась.

— Я могу вам чем-то помочь?

— Всем!..

И кто бы мог подумать, что Мишелю-Герхарду фон Штольцу придется проводить лучшие годы своей жизни в пыльных хранилищах архивов, среди полок, заставленных папками сделами давно минувших лет... Да только иначе было нельзя! Так вот странно вышло, что разобраться в хищениях в Гохране можно было, лишь взглянув на них через призму веков. Именно туда вели все концы.

И начал Мишель-Герхард фон Штольц с самых истоков.

— Вот, пожалуйста, — подала ему архивариус какую-то распечатку.

— А оригинала у вас нет? — простодушно спросил Мишель-Герхард фон Штольц, не глядя на предоставленный ему документ, потому что во все глаза смотрел на архивариуса.

— Ну что вы! — всплеснула руками девушка. — Они находятся в особом хранилище, за семью замками.

— А нас не пугают замки, — многозначительно сказал Мишель-Герхард фон Штольц. — Нет крепостей, которых бы мы не брал и!..

Первый документ был аж восемнадцатого века!

С трудом продираясь сквозь древний шрифт с завитушками и ятями, Мишель-Герхард фон Штольц прочел:

«Божьей милостью, мы, Петр Первый, Император и Самодержец Всероссийский, сего дня одиннадцатого, месяца декабря 1719 года, повелеваем учредить при Камер-коллегии особую канцелярию, дабы восстановить надлежащий в хранении государству прилежащих вещей порядок, премного заботясь об их сохранности...»

И было тех вещей — «государево яблоко, драгоценными каменьями усыпанное, корона, скипетр, ключ да меч, и положено им надлежит быть в особую комнату, что Рентереей зовется, в обитый железом сундук с тремя замками, коим по одному быть надлежало у Камер-Президента, Камер-Советника и Царского Рентмейстера, и когда торжественное какое действие случится: то Президенту с двумя Камер-Советниками идти в Рентерию и оный сундук отпереть, и надлежащие такие к государству вещи вынать и через двух Камерных Советников к Царскому двору отсылать; а после бывшего торжества взяв, велеть оные паки в Рентерею сохранить».

Как видно, и тогда на Руси воровали, коли пришлось сундук на три замка запирать, тремя разными ключами! Но как разумно-то! Мудр был царь Петр, понимал народ русский, знал, что всяк, кто при сокровищах окажется, непременно вором станет, хоть голову ему после того руби, но что трое воров никогда не сговорятся, так как поделить желанный барыш не смогут!

Нет бы и теперь всякий «государев» сундук так же хранить, по три, а лучше по сто ключей раздавая! Но нет, не хотят нынешние государственные мужи такого устройства заводить, а всяк норовит от врученных ему богатств единственный ключ иметь, да при одном только себе его держать! И нет на них, злодеев да казнокрадов, управы — нет царя Петра и плахи с топором!

Вздохнул Мишель-Герхард фон Штольц да новый лист раскрыл...

Тяжела архивная работа, ничуть не легче, чем с бандитами на кулачках биться, — к вечеру не разогнешься, так тело болит, а перед глазами мельтешня из писанных гусиным пером буковок да печатей. Но делать-то что? Идти туда — не знаю куда, чтобы найти там то, не понять что? Так он ходил уже...

Хватит! Теперь, прежде чем пойти, он должен уяснить, куда пойти и что там искать!

— Так что у вас там еще по этой, как ее, рентерее есть?..

Глава II

Ненастно на улице — в каминной трубе метель волком воет, в стекло снег колотится, будто пальцами из темноты скребется кто. От этого, от звуков этих, видно, и проснулся Карл.

А может, от иного — от того, что приснилась ему ныне Анисья, душа его ненаглядная. Стоит в сарафане, посреди сада, глядит с прищуром, улыбается, а на голове венок из цветков полевых желтеньких да синеньких. И вроде помнит Карл, что нет ее, что утопилась она, как тятенька ей сказал, что Карла на плацу шпицрутенами до смерти забили, — а вроде и есть — вон стоит, вся солнышком облитая, его к себе пальцем манит и тихо смеется.

— Иди ко мне, друг любезный Карлуша!.. Жутковато Карлу — ведь покойница его к себе зовет!

А все ж таки хочется подойти, упасть в ноги, обнять Анисью, прижать к себе.

А тут еще кто-то его в бок толкает навстречу ей. Обернулся Карл, а это не кто-нибудь, а батюшка его покойный Густав Фирлефанц, в платье иноземном и при голове, хоть Карл сам видел, как ее топор палаческий смахнул и как покатилась она с плахи под ноги народу праздному!

— Ну чего стоишь? — спрашивает отец. — Ступай, она ведь жена тебе!

И уж так хочется Карлу пойти, да не может он — ноги будто к земле приросли.

— Не могу я, батюшка! — говорит он.

А Анисья его все к себе манит, все зовет.

— А коли не можешь, то боле тебе ее не видать! — кричит, сердится батюшка, ногой оземь стуча.

Испугался Карл да проснулся.

А как проснулся — и впрямь услышал, будто стучит кто.

Да не снег в окно, а кто-то в дверь.

— Ну чего там?.. Кого нелегкая принесла? — крикнул Карл да, накинув халат, вниз пошел.

Никаких злодеев он не боится — на тот случай у него пистоли имеются. Что ему злодеи, когда он, в солдаты отданный, на турецкие штыки ходил да весь так изранен, что живого места нет!

Спустился.

Внизу, на лестнице, Прохор стоит, к двери ухом приложившись. Слушает.

— Чего там? — спрашивает Карл.

— Кажись, по вашу душу, — отвечает Прохор.

— Ну так открывай, чего медлишь? Прохор сбросил засов, распахнул дверь. За дверью посыльный офицер.

— Извольте, Карл Густовович, теперь ехать во дворец. Императрица Елизавета Петровна вас к себе требуют-с.

С императрицей не поспоришь.

— Прошка!

— Ага, барин!

— Прикажи, чтоб закладывали экипаж! Да поспешают пускай!

— Будет исполнено, барин!

Давно уж не было, чтобы Карла средь ночи поднимали. Видно, дело какое-то особое. Знать бы какое?.. Коли зовут к трону, никогда не скажешь вперед, зачем и что за сим может последовать — новые милости или каторга. Иные, бывало, и голов лишались...

Собрался Карл — переодевшись, надушившись и парик надев — да и поехал. До дворца путь неблизкий — чего только не передумаешь. Отец Карла — Густав Фирлефанц, подобно ему, при рентерее состояв, с самим царем Петром дружбу водил, за одним столом сиживал, из одного кубка вина пил, да все одно плахой кончил. Кто высоко залетел — тому больно и падать!..

Подкатили к крыльцу. Карла уж ждали.

— Следуйте за мной! — пригласил караульный офицер.

Солдаты почтительно расступились, взяв под козырек. Пошли по бесконечным лестницам, переходам и залам. Не куда-нибудь — в покои императрицы, чего не всякий удостаивается.

Встали пред дверью.

— Обождите здесь.

Офицер скрылся за дверью, но скоро вернулся. Распахнув дверь, с полупоклоном отшагнул в сторону.

— Императрица Елизавета Петровна ждут-с вас! И верно — ждала... Императрица Всея Руси!

— Заходите, любезный друг.

Встав, пригласила Карла идти за собой, проследовав в гардеробную, где хранились ее платья. Впереди шли, держа в руках подсвечники с горящими свечами, слуги. Миновали одну комнату, другую...

Вот она, зала, куда редко кто из посторонних попадает. Вдоль стен стоят привезенные из Европы шкафы да сундуки. В шкафах — платья. Великое множество — поговаривают,что поболе пяти тысяч, хотя кто их считал?.. Любит императрица хорошо одеваться, бывало, полдня пред зеркалами проводит, примеряя привезенные из Парижа да Вены обновы. Вот и теперь, проходя мимо венецианского, в рост, зеркала, приостановилась, мельком на себя взглянув. Обернулась к Карлу. Сказала:

— Призвала я вас, друг любезный, дабы испросить вашего доброго совета...

Карл почтительно поклонился. Слуги распахнули шкаф, вытащили, расправили в руках платье, коего Карл ранее не видел.

— Что вы можете посоветовать к сему наряду? У Карла будто бы гора с плеч свалилась.

— Вы столь прекрасны, что затмите собою блеск любого предложенного мною украшения, сколь бы изысканным оно ни было! — произнес хранитель рентереи дежурный комплимент, вновь отвесив глубокий поклон.

Елизавета Петровна еле заметно улыбнулась.

— И тем не менее я просила бы вас подобрать мне к завтрашней посольской аудиенции какие-нибудь подобающие случаю драгоценности.

Подобрать к наряду украшения за остаток ночи было бы мудрено, столь много их хранилось в шкатулках да сундуках в рентерее царской, но Карл знал все их наперечет. И знал вкусы императрицы.

Тут же крикнули дежурного офицера, дабы он распорядился разослать по названным адресам посыльных. Что тот и исполнил. Скоро ворота дворца распахнулись настежь и из них выскочили, поскакав куда-то в ночь, верховые.

Заведенный царем Петром порядок ничуть не изменился — хоть и был Карл главным хранителем государевой сокровищницы, один туда попасть он не смел. Пришлось дожидаться других ключей.

Как все собрались, призвали караульного офицера и уж вместе с ним прошествовали к рентерее, подле двери которой, при ружьях и шпагах, стояли два преображенца.

Собрав воедино ключи, отомкнули один за другим три замка, причем неотлучно присутствовал караульный офицер. А уж распахнув дверь, да свечи запалив, внутрь все вместе вошли. Офицер, тот в двери задержался, дабы оттуда за ними за всеми приглядывать и — буде какой непорядок узрит — тревогу сыграть.

Карл нужный сундук нашел, отпер да первый ларец из него вынул. А из другого — другой... Ларцы в ряд составил, крышки раскрыл и, свечу близко поднося, всем, что в них хранится, показал, пояснения дав и вписав поименно в особый, хранящийся при карауле, журнал.

После чего ларцы замкнули и, приставив к ним солдат, понесли в покои государыни-императрицы. Карл при том следовал, глаз с ларцов не спуская...

Таков уж порядок. А ежели послабления дать, к примеру, не три, а два ключа заведя, — так ведь все шельмецы разворуют, все по ветру пустят, хоть головы за то руби! Такая страна!..

Утром во дворец аглицкий посол с грамотами и подарками прибыл. Покуда, аудиенции дожидаясь, томился, все по сторонам поглядывал, поскольку загодя наслышан был о богатстве русских царей.

И так то и было — редко какой европейский двор мог похвастать такой византийской роскошью.

А как призвали посла в залу к государыне-императрице, того и вовсе оторопь взяла от блеска драгоценных каменьев — бриллиантов да изумрудов с сапфирами, коими наряд ее усыпан был столь густо, что счесть их не представлялось возможным!

Поклонился посол аглицкий, грамоты передавая, да вокруг поглядел, дабы приметить всех тех, кто при русской государыне состоит, кто ближе иных к трону приближен, к кому первому она обращается. Через них-то, через фаворитов и фавориток, и надлежало ему большую политику делать, прельщая их сладкими речами и подарками.

Всех и каждого оглядел, с удивлением заметив, что не только у царицы, но и у всех подданных наряды сплошь в золоте и каменьях, а персты золотыми перстнями с бриллиантами унизаны, у иных — по нескольку штук на каждом, и на мизинцах даже!

И как понять, что при таких богатствах — на улицах Петербургских, кои он сквозь оконце кареты наблюдал, столько нищих и попрошаек?..

Как ушел посол, а за ним придворные, коим при вручении грамот быть надлежит, государыню Елизавету Петровну, под руки взявши, в гардеробную повели, где стали с нее наряды снимать! Сама-то она уж еле на ногах держалась! Тяжело царское платье — может, два пуда, а может, и поболе того — столько на нем золота и каменьев драгоценных! Брильянт — он хоть благородный камень, да весит-то — как простая булыга! Сколь раз бывало, что царицы от нарядов таких неподъемных на ногах стоять не способны были и, чувств лишившись, падали, да уж подняться сами, без сторонней помощи, никак не могли!

Как платье сняли, все драгоценности с него в ларцы сложили, главного хранителя рентереи в покои царские призвав. Явившись, Карл Фирлефанц украшения оглядел и распорядился их обратно в рентерею снести.

Вызвали караул... Каждый ларец солдат нес, а подле него другой шел, при изготовленом к стрельбе оружии. Да сверх того еще по два, спереди и сзади, офицера, с вынутыми из ножен шпагами! Покуда но залам и лестницам шли, все с пути их загодя сходили, дорогу уступая.

Пришли, дверь тремя ключами отомкнули, ларцы проверили, дабы сызнова убедиться, что не пусты они, да, вновь закрыв, в сундуки сложили... На чем и разошлись в три стороны...

До другого раза.

А когда тот будет — разве кто знает?..

Глава III

— Кто заказывал материалы по рентерее?.. Это вы заказывали материалы по рентерее?.. Будьте любезны, — и архивариус протянула запрашиваемый документ.

К сожалению, совсем не архивариус, что была раньше, а совсем другая, более соответствующая классическому образу — преклонных лет сморщенная бабушка, в сером костюмчике, в роговых очках, со стянутыми пучком на затылке седыми волосами.

— Простите, ради бога, а Светочка где? — поинтересовался Мишель-Герхард фон Штольц, принимая папку.

— Светлана Анатольевна болеет! — ответила официальным тоном суровая архивариус. И, пожевав губами, ехидно спросила: — Разве так важно, кто выдает затребованный вами документ? Или суть его от того как-то меняется?

Нет, конечно, но все-таки приятней, когда тебе протягивает архивный талмуд молодая, фотомоделистая мадемуазель, а не напоминающая сухую грушу старушка.

Мишель-Герхард фон Штольц вздохнул и пошел в зал.

Где сел, раскрыл папку и, грустно подперев кулаком щеку, стал переворачивать листы. Хм... Н-да... Нет... И это тоже... И это тем более... А это уж ни в какие ворота...

Наверное, от того, что все это ему выдала не Светочка, а та суровая мымра, вот кабы это была Светочка, то наверняка в каждой строчке его бы ждала удача...

Ну-ка, ну-ка, а это что?.. Расписка?.. Да, так и есть... Вот ведь как выходит -когда-то сей рукописный листок был всего-навсего денежной распиской, а ныне стал «единицей ответственного хранения»!

— Хм!.. — хмыкнул Мишель-Герхард фон Штольц, прочитывая документ. — Как видно, ничего в этом мире не меняется!

Расписка гласила, что: «Сегодня семнадцатого, месяца августа, одна тысяча семьсот сорок четвертого года от Рождества Христова получено от персиянского посланникавладетельного Сабур Казим Бека в дар Государыне Императрице Елизавете Петровне: платье парчовое с шитьем по груди и рукавам золотом, бриллиантами да жемчугами; брошь золотая с алмазом величиной с лесной орех да пятью поменьше; сабля с ножнами, усыпанными бриллиантами числом сорок восемь, да двумя рубинами, что находятся в рукояти...»

Но вовсе даже не подаренное «персиянами» платье и не сабля заинтересовали Мишеля-Герхарда фон Штольца, а краткое упоминание в тексте о том, что: «украшения сии доставлены были в рентерейную комнату, дабы храниться там в надлежащем порядке, покуда Государыня Императрица Елизавета Петровна не соизволит их себе истребовать...»

«Платье парчовое с шитьем по груди и рукавам золотом, бриллиантами да жемчугами; брошь золотая с алмазом величиной с лесной орех да пятью поменьше; сабля с ножнами,усыпанными бриллиантами числом сорок восемь, да двумя рубинами, что находятся в рукояти...» — внес Мишель-Герхард фон Штольц запись в особый гроссбух, на обложке которого написано было «Рентерея».

Эх, жаль, фотоаппаратов тогда не было, а описание что — по описанию черт знает что представить можно! Но лучше хоть что-то, чем совсем ничего!..

Настроение Мишеля-Герхарда фон Штольца несколько улучшилось.

Ну и что, что старушка, очень даже ничего старушка — тихая и приветливая. Лет восемьдесят назад она тоже, возможно, была ничуть не хуже Светочки. Может, даже еще лучше!

Она и теперь ничего... Очень милая старушка, и рука у нее легкая.

Что там она еще принесла?..

Далее была служебная записка некоего Фирфанцева. Лист желтый, пожухлый, с выцветшими от времени чернилами. И слова с ятя ми...

«Настоящим довожу до Вашего сведения, что в 1916-1918 годах мною производились следственные действия по делу об исчезновении драгоценностей дома Романовых, пропавшихв конце декабря четырнадцатого года, стоимость коих, согласно оценке ювелиров, может составлять миллиард...» Чего-чего?.. Миллиард?! Неужто целый миллиард?..

Хм... Тогда это совсем иное дело! Тогда это становится интересней! Много интересней! Миллиард!..

Глава IV

«Настоящим довожу до Вашего сведения, что в 1916-1918 годах мною производились следственные действия по делу об исчезновении сокровищ дома Романовых, пропавших в конце декабря четырнадцатого года, стоимость коих, согласно оценке ювелиров, может составлять миллиард...» Перо замерло над бумагой. Нет, ежели написать миллиард, то выйдет слишком мало. А ну как они решат, что это в теперешних деньгах?.. Что такое ныне миллиард — гора бумажек, годных лишь на то, чтобы печи топить... Надо бы написать, что не в этих, а в тех еще, николаевских, полноценных, довоенных рублях.

Да, пожалуй... Мишель Фирфанцев вытер тряпочкой сор с пера. Чернильница была забита пылью, потому что никто не удосуживался закрывать за собой крышку, отчего внутрь набивалась пыль и сор и приходилось постоянно снимать с пера прилипшие к нему волоски, а то и мух вытаскивать. Вот и теперь тоже... Он вычистил перо, макнул его в чернила и написал:"...стоимость коих, согласно оценке ювелиров, может составлять миллиард золотых (в ценах 1915 года) рублей..." Так-то лучше.

Далее пошло легче: "Ценности перевозились по Николаевской дороге, грузовым вагоном, в восьми деревянных ящиках. По прибытии в Москву литерный груз был принят комендантом грузовой станции Николаевского вокзала, о чем имеются его собственноручные показания...

А далее что?

Дальше надо бы написать про то, как он по наводке заявился на квартиру ювелира Осипа Карловича, дабы допросить его, да не смог, по причине того, что «поставщик двора Его Императорского Величества» дал дворнику Махмудке «катеньку», дабы тот пристукнул Мишеля да, завернув его в ковер, поволок к Москве-реке, дабы утопить. Что тот и сделал бы, и лишь потому не осуществил своих злодейских намерений, что его самого прибили ночные грабители.

Но ежели написать про это, то придется написать про то, как он догнал Осипа Карловича и изъял бывшие при нем драгоценности. И как при всем при том познакомился с его дочерью Анной, ставшей ныне его женой. И про министра Временного правительства Терещенко, что, наделив его чрезвычайными полномочиями, направил в Москву на розыск пропавших сокровищ. А сие можно посчитать за сотрудничество с контрреволюционным правительством, за что его по головке не погладят.

А сообщив про то, надобно упомянуть о своем участии в боях в Москве и расстреле юнкерами батальона солдат пред воротами Арсенала. И про то, что в Арсенале — куда емууказывали — никаких сокровищ не сыскалось.

Всего-то не написать. Да и не надобно всего-то...

И Мишель изложил лишь факты.

Что по поручению Предреввоенсовета Троцкого вел поиск пропавших драгоценностей дома Романовых. Что благодаря случаю на Сухаревской толкучке словил фартового, сбывавшего драгоценности, кои были похищены у убитого ювелира Густава Фридбаха. Да через него вышел на известного громилу Федьку Сыча, у которого при аресте были изъяты принадлежавшие Романовым драгоценности в количестве восьми изделий, сданных позже по описи.

А боле писать было нечего, так как ниточка на том оборвалась... Все, кто мог хоть что-то знать о судьбе царских сокровищ, ныне стали недостижимы — Густава Фридбаха, ювелира, от коего те драгоценности пошли, со всем его семейством прибил душегуб Федька по кличке Сыч. А чего тот ему перед смертью сказал — то не известно, так как Федьку, который собирался порезать Христофоровича, шарахнул по темечку засланный на Хитровку под видом фартового Митяй. Да так от души — что тот тут же и преставился! Ювелир Осип Карлович, что мог что-то знать, ныне где-нибудь за границей хоронится. Комендант Кремля, коему надлежало принять груз, исчез в неизвестном направлении — да и принял ли его? Солдат и офицеров, перевозивших ящики в Кремль, разметало войной да, верно, всех поубивало.

Вот и все...

Да и из бывших его работников, что царские сокровища искали, никого уже не осталось. Сашка — того Федька на Сухаревской толкучке зарезал, Митяй, Лек-сей Шмаков и остальные — все в Красную Армию подались с беляками воевать. Старый сыщик Валериан Христофорович в милицию пристроился, дабы учить молодую поросль азам криминалистики.

Один Мишель остался, да и то раненый.

Вот и все — сокровища царские, за вычетом малой части, не нашлись, людей, кои ими промышляли, — всех повыбило да поразбросало.

На чем можно ставить жирную точку...

Мишель макнул перо в чернила, снова, чертыхнувшись, обтер его тряпицей, дабы снять сор, вновь макнул — да поставил под своим рапортом точку!

Поставил точку да пошел сдавать выданный ему Троцким мандат и наган. Да только как пришел — тут же и нарвался на скандал!

— Что же это вы, товарищ?! — грозно спросил какой-то матрос в распахнутом бушлате, тельнике и с «маузером» на боку. — Вам советская власть поручила, можно сказать, ответственное дело, а вы тут, будто какой вредоносный элемент, саботаж разводите? Нехорошо выходит!

— Я был ранен, — пояснил Мишель. — Более полугода валялся по госпиталям.

— Ну и что, что ранены?.. Ведь не убиты? — резонно возразил тот. — Ныне ранами никого не удивить! Теперь каждый, кто не убит — тот али ранен, али в тифу, али с голодухи попух! Здоровых еще поискать!.. Так что вы, товарищ, оружием, вверенным вам революцией, зазря не разбрасывайтесь, а берегите для грядущих классовых битв!

— А что же вы мне прикажете теперь делать? — спросил, использовав привычный, как теперь говорят — старорежимный, словесный оборот, Мишель.

Но матрос его не понял, вернее, понял буквально.

— Я вам, товарищ, приказывать не могу! Вам мандат товарищ Троцкий подписывал — вот к нему вы теперь и ступайте, может, он вас куда-нибудь пристроит.

Слово это — «пристроит» — Мишелю не понравилось. Будто он о месте хлопочет да о пайке... Вот уж нет — никогда никого и ни о чем не просил и впредь не намерен!.. Но мандат, верно, нужно было кому-то сдать. И оружие тоже. Мишель пошел было к Троцкому. Но пробиться к нему оказалось не так-то просто. Новые правители уже успели обрасти вкруг себя чиновниками, которые перегораживали своими телами ход в высокие кабинеты.

— По какому вопросу товарищ? Ежели относительно формировки частей, то это в семнадцатый кабинет к товарищу Смургису, а ежели у вас претензии по снабжению, то вам в совпродтылобеспечение.

— Нет, мне лично к Троцкому.