Чтение 15–й страницы книги ~Слово дворянина~

— Такие вел бы!..

Тут с улицы кто-то вбежал, крикнул запыхавшись.

— Фартовые там, кажись, не пустые, кажись с золотом. Чего делать-то?

— Далеко они? — спросил главарь.

— Да нет, счас во двор войдут! Главарь думал недолго.

— А ну — живо все отсель! — скомандовал он. — А ты, Соломон, за стол! Не то ушибу!..

Все разом забегали, шныряя в двери, как тараканы в щели. Кто-то подхватил, потащил Мишеля, Валериана Христофоровича и Пашу-кочегара, толкая их вперед коленками.

На ходу, сунув в зубы «наганы», предупредили:

— Тока шумните нам, тока голос подайте, тока пикнете разок!

Через мгновенье комната была пуста, будто и не было там никого.

В окошко кто-то стукнул. Раз, да через паузу еще три.

— Ну чего?! Кто там еще ни свет ни заря! — недовольно, дремотным голосом, хоть мгновения не спал, буркнул Соломон, отодвигая занавеску.

— Слышь-ка, открывай. Дело у нас до тебя! Подручный Соломона побежал открывать дверь. Тут же ввалились деловые с Хитровки.

— Чего сразу не отворил, сробел, что ли?

— Задремал я.

— Ну гляди — так все царствие небесное проспишь! — заржали деловые, да швырнули что-то на стол. Что-то тяжелое, что о столетию стукнуло. — Деньги нам нужны.

— Деньги всем нужны! — притворно вздохнул Соломон.

Зашуршали какие-то бумажки.

— Видал, жидовская твоя душонка, — три фунта чистого золоту, да сверх того камни ишо! — похвастались деловые. — Сколь за все дашь?

Соломон завозился, видно, драгоценности глядя. Вздохнул да завел привычную свою песню:

— Дал бы больше, да не могу!.. Разве я цены не знаю?.. А ну как Чека нагрянет, чего я им скажу — что думал, эта папиросница не золотая, а оловянная? И мне поверят?..

— А то не наша забота! — оборвали его фартовые. — Наша — цацки добывать да тебе справно приносить. Говори цену, старый черт!

Соломон сказал цену. Совсем смешную.

— Злодей ты, Соломон, ей-ей! Зарезать бы тебя за жадность твою! — вспылили урки.

— Бедного еврея всяк зарезать готов!.. Только меня зарежешь — кому товар понесешь? Кто боле Соломона даст? Никто не даст!

— Эт-ты врешь, старик! Чай не один ты на Москве такой! Ты цены не дашь, мы в Китай-город пойдем. Али на Пятницкую!

И уж как ни хотелось Соломону принесенные вещицы приобресть, да не до них теперь было, потому что позади него, в комнатах, народу набилось, что семечек в арбузе — того и гляди кашлянет кто или уронит чего — не миновать тогда беды!

Вздохнул скупщик да сказал, обиду изображая.

— А коли так, коли Соломон вам плох — то туда и ступайте! — да адресок назвал. — Хоть на Пятницкую, хоть в Китай-город. А только все одно, не дадут вам большей, чем я,цены!

Деловые выругались, повернулись да пошли.

А как ушли, из подсобки повалили, отдуваясь, люди.

Тот, что был за главаря, приказал кому-то.

— Дуй на Пятницкую, да скажи, что им теперь товар несут, пусть зараз готовы будут! Да сопроводи их для верности верхами, не то в них по дороге еще какой патруль пальнет или вон их милиция заарестует.

— Есть, товарищ Короткое! — козырнул парнишка, коему приказание отдавалось. — Разрешити идти-ть?

— Да ступай уже!

Товарищ?.. Так они что, свои, что ли? — начал что-то такое соображать Мишель. — А коли свои, отчего урок от патрулей хоронят? Да золото скупают? Как сие понять?!

— А вы, товарищ Соломон, теперь здесь приберите да торгуйте себе дальше.

Соломон обреченно кивнул.

Да, поднеся к седой голове правую руку, сказал:

— Когда старого еврея о чем-то просит начальник с «наганом», старый еврей ему не отказывает, старый еврей говорит — есть! Потому что старому еврею нужно есть...

— Но-но, вы не очень-то! — прикрикнул начальник. — Вы хоть и раскаявшийся и вставший на путь исправления жид, да только ваша вина пред революцией еще не искуплена.

Скупщик виновато кивнул.

— Разве Соломон имеет что-то против вашей революции, разве при прежнем режиме он был хоть чем-то? Он тоже, как поется в вашей песенке, — был «никем», а теперь желаетстать «всем»! Он тоже хочет разрушить весь мир насилья...

Если вы сказали, что нужно работать, — Соломон не отказывается, Соломон будет работать столько, сколько надо! Если вы скажете, что за вашу революцию надо отдать чью-нибудь жизнь, — Соломон ее отдаст!

Но Соломон — не молодой человек, Соломон очень старый человек, и ему нужен отдых! Даже волу нужен отдых! Поверьте мне, милостивые государи-товарищи, — отдохнувший и сытый еврей принесет больше пользы революции, чем усталый и голодный! Если мне теперь дать поспать, то пусть будет новая облава и пусть все стреляют из «наганов» —Соломон выдержит ее, как молодой! Он сам будет стрелять из «нагана», только скажите, в кого! Да разве я против?!

— Ладно, черт с тобой, — махнул рукой начальник. — Пусть старик поспит малость, а то, верно, еще отдаст богу душу.

— Премного благодарен, господа-товарищи! — поклонился Соломон. — Буду служить трудовому народу!

Уф-ф!

Мишель заметил, как приподнял голову, обрадованно заулыбался Валериан Христофорович. Да у него и самого будто гора с плеч свалилась.

Не урки это — свои!

Да только рано он обрадовался!

— Чего с этими-то делать станем? — вновь, как фартовые ушли, вспомнили про Мишеля со товарищи. — А ну как они теперь про скупку разболтают да тем все дело нам порушат!

— К стенке бы их поставить — и всех дел! Стенка — она все спишет! — привычно предложил кто-то.

— Можно и к стенке — не велика беда, — согласился начальник по фамилии Короткое.

И ведь чуть было не поставили!

— Эй, товарищи, нельзя же так! — отчаянно вскрикнул Валериан Христофорович. — Нельзя нас к стенке! — Да для пущей убедительности, дабы на пролетария походить, запустил уличным матюшком, что вышло у него не столь убедительно, сколь жалко.

Да только тут ему пришедши в себя и тут же из себя вышедши Паша-кочегар вторить начал, да так, что все, хоть не хотели, а заслушались.

— В бога, в душу, в гада морского, что скатом зовется, потому шип ядовитый имеет, — завел кочегар свои флотские речи, — да шип тот длиной в пять футов, с зазубринами, да в придачу дудку боцманскую для свиста, в клюз те, до самого до киля, да медузу те в глотку, да пластырь поверх подвести и смолой законопатить, дабы обратного хода не было!..

И так-то на пять минут без передыху и повторов!

— Ну и здоров ты ругаться! — восхищенно сказал кто-то. — Видать, не врешь — моряцкого звания.

— Из кочегаров мы! — гордо заявил Паша-матрос.

— Я же говорю — нельзя нас к стенке, — запричитал Валериан Христофорович. — Свои мы! Товарищи! Его вон, — указал на Мишеля, — сам Троцкий знает! Друзья они, в Крестах вместе сидели, от царизма пострадав. Верно вам толкую! Ты им, товарищ Фирфанцев, мандат-то свой покажь.

Там он у него, во внутреннем кармане должон быть! Нашли, развернули мандат, где сказано было, что «Сей мандат выдан товарищу Фирфанцеву Мишелю Алексеевичу в том, чтоон назначен Реввоенсоветом для исполнения возложенной на него особой миссии...» И что:

«Неисполнение его распоряжений, равно как скрытый саботаж, будет приравнено к контрреволюционной деятельности и преследоваться по всей строгости революционной законности, вплоть до исключительной меры социального воспитания...»

И что «всем руководителям государственных учреждений в центре и на местах, командирам воинских частей и революционной милиции предписывается оказывать всемерную помощь, выделяя по первому требованию означенного товарища необходимые ему материальные средства и людей». И подпись: «Предреввоенсовета Л. Д. Троцкий».

— Ишь ты! — подивился кто-то. — Так вы, верно, — наши, что ль?

— А нечто чужие! — облегченно возмутился Валериан Христофорович, для пущей убедительности высмаркиваясь в два пальца на ботинки присутствующих. — Ясен пень!.. Как есть — верные делу революции до последнего вздоха красные пролетарии!

И еще раз, для верности, старательно высморкался, ни одной обувки не обойдя.

Точно — свои!

— Ну ладно тогда, звиняйте, товарищи, ежели зашибли малость. Малость — не до смерти — чай заживет.

— Веди их, товарищ Петренко, в авто, да вези на Лубянку. Пущай там с ними разбираются, ежели что, то там и порешат! А нам теперь не до них! Нам — дел невпроворот!

Ежели они по дороге побежать удумают — стреляй их наповал. Такой мой приказ будет!

— Ну чего встали — айда, товарищи!

И Мишель, а за ним Валериан Христофорович и Паша-кочегар пошли вон, сопровождаемые вооруженными красноармейцами.

Вишь как дело-то обернулось — минутами назад думали, что фартовые их на нож наколют, а их нынче прямиком на Лубянку везут.

А чего хуже — еще и неизвестно!

Глава XXXV

Великая радость посетила шахский дворец!

Едва только русский лекарь, что любимую жену господина Зарину смотрел, ушел, — та поправляться стала. Видно, снадобья, что лекарь ей дал, чудодейственную силу имели, или он какие заговоры особые знал, что злые недуги из нутра вон выгоняют.

Сперва Зарина пить начала, после — есть попросила, а потом уж встала!

Обрадованный ее счастливым излечением Надир Кули Хан повелел объявить в городе праздник, да из-за радости великой всех злодеев, что были приговорены к насаживаниюна кол, помиловал, повелев их повесить, дабы не омрачать радость их смертными криками и проклятьями. Вознеся хвалу милосердию шаха, злодеи умерли, открыв тем общее веселье.

На площадях в старом и новом городе выкатили арбы, полные яств, которые раздавали бедноте, а разосланные во все стороны визири бросали в толпу мелкие монетки, за что горожане должны были возносить хвалу Аллаху. Больным, калекам, старикам и иным убогим, чей вид вызывал жалость и скорбь, запретили, под страхом смерти, выходить из домов своих. Умерших же было приказано не хоронить, дабы вид скорбных процессий и вой женщин, оплакивающих своих усопших родственников, не мешали празднику.

Несколько дней веселились горожане, громогласно славя милость Аллаха и шаха своего! Вполне искренне. Ибо восточная мудрость гласит, что самая бедная свадьба лучшесамых пышных похорон! Коли бы любимая жена шаха не выздоровела, тот с расстройства мог закрыть в городе все базары, кофейни, лавки и ворота, повелев горожанам десять дней и ночей рыдать по покойнице, и уж не одних только приговоренных злодеев на колья посадил бы, но и нерадивых лекарей, половину евнухов и заодно всех бродяг и должников, не выплативших в казну подати.

Никого-то не обошел Надир Кули Хан милостью своей, но более других обласкал главного евнуха гарема своего, Джафар-Сефи, пожаловав ему золота, сколь тот сам весил, дасверх того табун скакунов.

Зарине же, что на ложе любовном одарила господина своего ласками столь пылкими да горячими, что расплавилось под ними сердце его, шах поднес перстень с рубином величины необычайной да колье восьмиконечное с четырьмя алмазами по краям да еще одним в центре. Да сказал при том:

— Камни сии не простые, а из страны Индии привезены, где принадлежали великому радже, а до того были глазами бога Шивы в храме индусском, и молились, в них глядя, паломники, и монахи, и цари, отчего вобрали они в себя всю силу их и будто бы обрели магические свойства. И коли носить их не снимая, то ничего худого с хозяином их не приключится, а если снять — то жди беды! Так не снимай же их с себя, Зарина!..

И, одарив драгоценностями любимицу свою, сверх того пообещал шах исполнить любую просьбу ее, что б она только ни пожелала! Но не атласов с парчой и не масел благовонных попросила Зарина, а встав на колени и поцеловав край одежд господина своего, попросила назначить визиря Аббаса Абу-Али главным казначеем и хранителем шахской печати! Подивился шах... Да разгневался! — Как же можешь просить ты за визиря, лица которого по положению своему не могла видеть, а голоса слышать?! — вскричал он. — Или не верна ты мне?! Испугалась Зарина да повинилась.

— Видела я Аббаса Абу-Али, да не теперь только, не женой твоей и не наложницей, а пленницей татарской, приведенной в Персию. Ведь это он меня тебе, господин мой, подарил, за что хочу я отблагодарить его! Ибо если бы не он — не познала бы я великого счастья видеть тебя, господин мой, и любить!

И сказав то, вновь упала Зарина на колени и стала целовать туфли господина своего! Успокоился шах. Да сказал:

— Будь по твоему!

И повелел тут же назначить визиря Аббаса Абу-Али главным казначеем и хранителем шахской печати!

И случилось так, как хотел того Джафар-Сефи!

Да только, получив желанное, не возрадовался главный евнух, а опечалился, ибо пришел к нему Яков да потребовал, чтоб помог он теперь Зарине бежать из гарема шахского!

Побледнел Джафар-Сефи, затрясся да, на колени упав, взмолился!

— Видно, не ведаешь ты, чужеземец, чего просишь! Коли прознает всемилостивейший шах, о чем замыслил ты, то разгневается да велит предать тебя, сестру твою и меня, несчастного, что тебе поверил, лютой смерти! Отступись от помыслов своих, коли жизнь тебе дорога.

Но упорствует Яков.

— А мне жизнь моя без сестры — не в радость! Коли не поможешь ты, то откроюсь я шаху да про хитрость твою расскажу и про то, как в гарем его я проник! А коли поможешь, на себя всю вину возьму! А что выбрать — сам теперь решай!

Вовсе голову со страха потерял Джафар-Сефи. Завыл в голос, да стал головой об пол стучась, Якова о пощаде молить, богатства ему несметные суля. Да только что тому богатства, коль ему не злато с серебром нужны — а Дуняша одна!

— Мое слово твердо! — сказал Яков да ногой топнул. — Коль откажешь мне, счас во дворец пойду! Мне тебя не жаль — мне сестрицу свою жаль!

Видит евнух — некуда ему деваться, да, согласившись Якову помочь, молвил:

— Ладно — пусть будет по-твоему! Но только просто так из гарема, где всяк за другим смотрит, не сбежать. Надо дождаться, как призовет шах сестру твою Зарину на ложе любви, да останутся они вдвоем. А как останутся да от утех любовных устанут, да уснет шах, сестра твоя пусть даст ему снадобье из пузырька, что я ей передам! В пузырькетом настой из трав сонных, от которых спать он будет сном беспробудным! А как уснет — пусть она через потайную дверцу, что я ей укажу, из опочивальни выйдет да ходами тайными из дворца к самым городским воротам идет, где тебе ее ждать надлежит.

Только сам с ней я не пойду, а научу тебя, как стражу, что гарем господина нашего денно и нощно стережет, обойти, а ты записку сестре своей со слов моих напишешь, и я ее ей тотчас передам!

И будет у вас, до того, как шах проснется, целая ночь и все утро!

А что дале делать — то забота уж твоя! Сверх того, что обещал я, — как ты меня о том ни проси и чем ни пугай, не сделаю! Лучше на кол сяду!..

Сказал так главный евнух, да пухлые руки на груди своей женской скрестив, замер, слова Якова ожидая!

И понял Яков, что так оно и будет — что из дворца он Дуняше путь укажет, а сверх того ничего делать не станет!

Хитер Джафар-Сефи — уж так хитер, аки шакал! Хочет, побег учинив, сам в стороне от него остаться! И покуда Яков с Дуняшей бежать будут, жизнями своими рискуя, сам он в кофейне где-нибудь при стечении людей сидеть станет, дабы оправдание пред шахом иметь!

Да делать-то нечего — ведь самое-то главное, чтоб евнух Дуню из дворца вывел, чего Яков никак не сможет! А уж дальше, бог милостив, как-нибудь все устроится! Коней Яков подготовит, а документы князь Григорий Алексеич выправит, чай не откажет! В гаремной одежде Дуню по Персии не повезешь — больно приметная она, но можно в халат и паранджу ее облачить, дабы лица ее видно не было. А того лучше — в мужской костюм одеть покроя европейского, чтоб сошла она видом за мальчика безусого. Тогда уж верно никто ее не признает! Сесть на коней, да айда погонять!..

Эх, им бы только до границы добраться, а уж дальше, как Русь пойдет, им сам черт не страшен!

Так решил Яков. Да поспешил тут же к послу русскому князю Григорию Алексеичу Голицыну, просить его о великой помощи, от коей жизнь уж не только Дуни зависела, но и его тоже, и евнуха шахского!..

А как выходил Яков из дома, Джафар-Сефи, у окна встав, вслед ему из-за занавески приподнятой долго глядел, перстами четки перебирая. Да сам при том улыбался...

Глава XXXVI

Длинны коридоры Чека, да не метрами длинны, а ожиданием. Как ведут нового арестанта, гадает он, куда его — на допрос, али сразу к стенке ставить? Разное промеж людей про Лубянку рассказывают, кто говорит, что там подвалы чуть не десятиэтажные, да все под землей, что под потолком крюки торчат, куда людей подвешивают, кожу с них лоскутами спуская, и что есть машины особые, в коих стреляных офицеров и прочую контру в порошок толкут, да после, чтоб следов не оставить, по ветру рассеивают.

А так ли то али нет — поди узнай. Кто там бывал, назад не ворочается. А кто вышел — тот будто рыба молчит!

Как Мишеля с Валерианом Христофоровичем и Пашей-кочегаром по этажам вели, они невольно о россказнях тех вспомнили! И хоть не верили в них, да все одно не по себе им было! Теперь не как в прошлый раз, не милиционерами они сюда вошли, а не понять кем! И не понять — выйдут ли...

— Погодьте тут! — приказал конвоир. Да за дверь зашел.

А другой, что позади был, остался, да привычно руку к раскрытой кобуре опустил.

Ждали долго. Конвоир от скуки зевать стал, на арестантов поглядывая.

Открылась дверь. Высунулась голова. Выкрикнула.

— Который тут Фирфанцев будет?

— Я! — привычно ответил Мишель.

— Ну тогда ступай сюды — коли ты.

Мишель пошел, хоть ноги его плохо слушались. Валериан Христофорович сопроводил его тревожным взглядом.

За дверью была комната с несколькими одинаковыми столами и старым, с вензелями, сейфом.

За столом сидел совсем молодой парнишка в гражданском платье.

— Садись! — указал он на стул. Мишель сел.

Парнишка уставился на него колючим взглядом, да так, что у Мишеля мурашки по спине побежали.

— Это твое? — поднял следователь за уголок какой-то листок.

— Да! — кивнул Мишель, узнав выданный ему когда-то мандат.

— Сам его нарисовал али помог кто? — строго спросил следователь. — Коли повинишься — отпустим, а нет — в расход пойдешь!

— Ничего я не рисовал, — возмутился Мишель.

— Все вы так, контрики, сперва говорите! — криво усмехнулся следователь. — А опосля, как надавишь, во всем винитесь.

И вдруг неожиданно, без всякого на то основания и предупреждения, грохнув кулаком по столу так, что стакан в подстаканнике, звякнув, подскочил, крикнул, брызгая в самое лицо слюной:

— Не врать мне тут — не врать!!

Но Мишель после крика его, вместо того чтобы испугаться, вдруг совершенно успокоился. Коли кричит, коли глоткой на испуг берет — значит, нет у него ничего. Иные жандармы так же поступали, криком да угрозами нужные показания добывая.

— Ежели вы меня в чем-то подозреваете, так, сделайте такое одолжение, проведите почерковую экспертизу или позвоните Троцкому, — спокойно сказал Мишель, выдерживая направленный на него злобный взгляд. — А я в свою очередь, как все выяснится, обязательно на вас подробный рапорт подам, где укажу на недозволенные методы ведения следствия.

При этих его словах следователь обмяк, перестав вращать глазищами.

— Ладно ты, не кипятись. Это я так, больше для порядку спросил, — уже вполне миролюбиво сказал он. — Может, ты верно контрик, откель мне знать?

И руку протянул.

— Медведев я, Мишка. Видал как — дважды медведь выходит! Да и ты тоже Мишель — значит, три уже! Три медведя в одной берлоге — а говорят, будто два не вмещаются.

И, довольный собой и шуткой своей, захохотал. Тут только Мишеля отпустило.

— Ты это, сядь да напиши все как есть, — вполне миролюбиво попросил следователь, — где и зачем мандат получал и про все остальное тоже. Да со всеми подробностями, коли жить хочешь! Мы бумажку твою проверим и, если все сойдется, — выпустим. Иди — гуляй, к чертовой бабушке! А коли нет — не взыщи, спросим по всей строгости революционного времени!

И протянул Мишелю несколько листов бумаги и чернильницу с пером.

— Где мне сесть? — спросил Мишель.

— А где хочешь, там и садись — да хоть вон там. Мишель сел и стал писать.

Про мандат, про Троцкого, про сокровища Романовых, из-за которых все так закрутилось и запуталось...

Написал да отдал.

После чего их сопроводили в камеру, где и без них было уже по меньшей мере человек двадцать.

Дверь с грохотом растворилась, и монолитная человеческая масса, сидящая и лежащая на полу, зашевелилась.

Все это было Мишелю уже знакомо, а для Валериана Христофоровича и Паши-матроса внове.