Чтение 20–й страницы книги ~Слово дворянина~

Сказал так да по лестнице шаткой наверх полез, к воздуху и свету дневному...

Скрипнули пронзительно петли.

Упала с громом тяжелая, железом обитая, крышка.

Громыхнула цепь.

Звякнул замок...

Все!..

Остался Яков в яме земляной, да теперь уж без всякой надежды на спасение!

Сел, колодками деревянными громыхнув. Хотел было голову руками в отчаянии обхватить, да колодки не дают, в лицо тыкаясь.

Слышит, подле него другие пленники тихо дышат да возятся.

— Зря вы, барин, так-то! — осуждающе молвил во тьме Никола. — Посол-то, он верно все сказал — нас вы хошь как не выручите, а себя тем сгубите! Зачем всем смертушку принимать?.. Вернулись бы вы лучше на родную сторонушку да привет ей от нас передали. А на кол усесться вы завсегда успеете, коли у вас охота на то будет.

Сказал да умолк.

И стало от слов его Якову еще горше.

Ведь не радость они делить меж собой будут, а смерть свою. Может, и прав был Григорий Алексеевич, как призывал его образумиться. Ведь всякая рана со временем затягивается, новым мясом обрастая. И душевная, верно, тоже зарастет...

Так подумал было Яков, страхам своим поддаваясь...

Но услышал тут стук колодок деревянных и мелодичный перезвон браслетов самоцветных, что странен был в яме сей. Да почуял, как дохнуло на него легким ветерком и кто-то нежно коснулся руки его.

А ведь это Дуняша его!

И стыдно стало ему за слабость свою минутную, коей поддался он.

Коснулась его Дуняша да молвила голоском тихим и нежным, от которого сердце его зашлось:

— Разве ж знала я, что все так обернется?! Чем прогневила я господа нашего, что, забирая жизнь мою, он желает получить и твою в придачу?! Кругом виновата я! Но бог мне свидетель — не желала я ни тебе, ни кому-либо зла, но лишь спасения себе!

Откажись от меня, друг сердешный!.. Езжай в родную сторону и бери в жены девушку добрую, что родит тебе детей. Живи с ней долго и счастливо, и помни обо мне. Да прости меня за то, что было с тобой, коли сможешь! — Сказала так и заплакала.

Повернулся Яков, хотел было Дуняшу свою обнять, да руки, в колодки закрытые, поднять не смог. Хотел поцеловать ее в уста, но и того даже не сумел, колодками о колодки стукнувшись.

Сказал лишь:

— Что говоришь ты, любовь моя! Как жить мне после, на смерть тебя отдав да злодеем себя до доски гробовой помня! Разве ж мыслимо такое?.. Судьба свела нас вместе, да так, что теперь уж не разорвать! И коли написано нам на роду умереть во цвете лет, так примем же смерть вместе!

И почуял он, как прижалась к нему доверчиво Дуняша, вся дрожа...

— Э-эх!! Жизнь-злодейка! — вскричал отчаянно во тьме купец Никола, цепями громыхнув. — Что ж то делается?! Ладно мы, люди купеческого звания, в грехах погрязшие, — где обмерим, где обвесим, где соврем, но им-то за что муки смертные принимать?! Да разе по-божески то?! — Да помолчав — добавил: — А все ж таки неохота помирать в земле басурманской, вдали от стороны родной, без исповеди даже и отпущения грехов!

Неохота — да, видать, никуда от беды той уж нам не спрятаться!.. Видать, придется! Да скоро уж!..

Глава ХLVI

Солнце!..

Стоит Мишель средь двора, жмурится, да отчего-то улыбается.

Хоть вроде нечему — ведь двор тот Чека, да вкруг него стены, что решетками забраны, где камеры расположены, арестантами набитые. Чему радоваться-то?..

Да ведь не там он — здесь. Вышел, вырвался! Да не сам по себе, а и приятелей своих вытащил!

Вон уж ведут их...

Громыхнула дверь железная, и из коридора темного шагнули на свет белый, глаза от него зажмурив, Валериан Христофорович и Паша-матрос, при конвоире.

А как вышли — замерли, ошарашенные. Видно, как их вниз по лестницам повели, они решили, что в подвалы идут, да уж с жизнью попрощались.

Заметили они Мишеля и вовсе растерялись!

Подошел он к ним.

— А разве вас не расстреляли? — заговорщическим шепотом спросил Валериан Христофорович, глядя на Мишеля, будто на вернувшееся с того света привидение.

— Как видите — нет. Если не верите — можете хоть даже пощупать меня, — усмехнулся Мишель.

— Ну что вы ей-богу! — смутился старый сыщик. — А нас сокамерники наши уверили, что вы уж на небесах с архангелами беседуете!.. — воровато сообщил он. Да оглянувшись на конвоира, что, скучая, рядом стоял, спросил: — Неужто нас отсюда выпустят?

— Выпустят, — заверил его Мишель. Хоть не сказал, почему.

И верно — выпустили. Беспрепятственно. Открыли дверь, да другую, и, проверив мандат, отпустили восвояси!

Вышли они на улицу, да все трое замерли на пороге, к свободе привыкая. Ведь только что были они там, откуда, как с того света, не возвращаются! Несколько шагов всего, абудто рубикон перейден!

— Куда ж мы теперь? — спросил Валериан Христофорович, растерянно оглядываясь по сторонам.

— Сокровища искать, — ответил ему Мишель.

— Шутить изволите?

— Никак нет — не шучу! Сокровища. Самые настоящие.

— Графа Монте-Кристо? — недоверчиво усмехнулся старый сыщик.

Кабы так...

— Нет, Валериан Христофорович, не Монте-Кристо... — вполне серьезно ответил Мишель. Да не закончив, осекся.

А чьи, собственно?.. Раньше бы молвил — царские, да не ошибся. А теперь уж и не понять, чьи. Разве только сказать, как ныне товарищи на митингах говорят, — рабоче-крестьянские? То бишь — народные.

А, впрочем, может, так оно и есть — государи, плохие они или хорошие, или не государи вовсе, а товарищи министры и комиссары приходят и уходят, а народ российский остается.

Россия остается.

А раз так, то выходит, что сокровища эти не чьи-то персональные, а общие — сокровища Российской, а ныне Советской империи!.. А России-матушке и послужить не зазорно! Не правителям нынешним, кои тоже временщики, но России! Ей!

Так хотел сказать Мишель Валериану Христофоровичу, да не успел даже рта раскрыть, как сшибла его с ног, будто бешеная конка, какая-то неведомая, неудержимая сила! Налетела, ударила — чуть на мостовую не повалила!

«Что такое?! — не на шутку испугался Мишель. — Уж не на жизнь ли его покушаются?..» Да только сила та, налетев, не убивать его стала, а рыдать в голос, обнимать и целовать, хоть народ кругом был, а подле крыльца, ухмыляясь, часовой с винтовкой стоял, с наколотыми на штык пропусками.

Анна?! Она?! Но откуда?!

— Как ты здесь? — отстраняя ее, смущаясь, не зная, куда себя деть, спросил Мишель, косясь на растерянно замерших Валериана Христофоровича и Пашу-кочегара.

— Ну как же?.. Тебя не было, — сквозь слезы бормотала Анна. — Я везде искала — у тебя на службе, в милиции, в тюрьме, в больнице. А тебя нет. Совсем!

— Но почему ты сюда пришла?!

— Добрые люди надоумили. Сказали — коли нет нигде, коли без следа исчез — значит, или в земле сырой, или в Чека, боле негде! Вот я пришла и ждала.

— Долго?

— Нет-нет! — испуганно, боясь расстроить Мишеля, замотала головой Анна. — Всего-то — сегодня день и ночь еще.

Всю ночь? Она здесь всю ночь стояла?!

— Да я не одна, — успокоила Мишеля Анна.

И тут только он заметил замершую на противоположной стороне улицы небольшую толпу, сплошь состоящую из женщин — молодых и старых, закутанных в теплые шали и пальто.

— Они тоже ждут, — кивнула Анна. — Иные уж больше месяца.

— Но зачем?

— Они родных своих выглядывают, как арестантов внутрь на пролетках или грузовиках завозят. Или когда увозят.

Женщины во все глаза, кто с радостью, а кто и с завистью, глядели на Мишеля и на Анну, промакивая украдкой слезы.

— Теперь они станут тебя спрашивать о своих близких.

И верно, только Мишель сделал несколько шагов, как женщины бросились к нему, окружив со всех сторон, и у каждой в руках были салонные фото, на которых были изображены какие-то в форме и без, стоящие или сидящие, в группах и поодиночке мужчины. Они совали фотографии в самое лицо Мишеля, крича:

— Поручик Федоров... Вы не видели?..

— Штабс-капитан Миронов?..

— Полковник Лопухин, в вашей камере не было полковника Лопухина? Или, может, где-нибудь в коридоре, случайно... Посмотрите ради всего святого!..

— Юнкер Моноли?..

На Мишеля наседали, топча ему ноги, толкая коленями и локтями, он крутил головой, всматривался в фото, говорил:

— Нет... простите... нет, не видел... нет... нет...

Но женщины не уходили, отталкивая друг друга, вновь и вновь пробираясь к нему, подсовывая ему фотографии...

Боже мой, что же это такое творится?!

С огромным трудом Анна выволокла его из толпы.

Мишель, оправляя одежду, стоял, совершенно потерянный и подавленный. Женщины медленно отходили на свое, против входа, место. А чуть дальше, в сторонке от них, стояла растерянная и испуганная маленькая девочка.

— Ну что ты стоишь? — крикнула, обернувшись к ней, Анна. — Иди скорей сюда!

И девочка, сорвавшись с места, будто того только и ждала, припустила к ним. А добежав, ткнулась Мишелю в коленки и задрожала плечиками, плача и дергая его за штанину.

Маша... Мария!..

— Разве она тоже... тоже ждала? — удивленно спросил Мишель.

— Ну конечно же, глупенький ты мой! — укоризненно сказала Анна. — Как бы я ее одну оставила? Да и не осталась бы она!

Мишель вдруг представил, как Анна всю ночь стояла здесь, на улице, — всю-то длинную ночь! — как ходила туда-сюда, может быть, устав, сидела прямо на мостовой, как держала на руках спящую Машу, как бросалась, вот также, как эти женщины, к каждому выходящему из здания человеку, как толкалась, дабы спросить о нем... А он в это время там,в камере, хоть и вповалку, хоть и беспокойно, но спал, а коли думал, все боле о своей нескладной судьбе, считая, что хуже, чем с ним, быть не может!

Боже мой, какой же он...

И, нагнувшись и подхватив Машу, Мишель вскинул ее и прижал к себе. А к ним — к нему и к Марии — прижалась, обхватив их руками, будто защищая от всех напастей, Анна.

Так и стояли они, обнявшись, чувствуя на себе удивленные взоры. В том числе, а может быть, в первую очередь, замерших соляными столбами Валериана Христофоровича и Паши-кочегара. Уж они-то совсем ничего понять не могли!

Мишель, с трудом высвобождаясь из объятий Анны, вывернул голову и сказал:

— Извините, господа... Забыл вам представить. Это... моя дочь Мария.

Отчего у Паши-кочегара и вовсе глаза на лоб полезли, а рот сам собой распахнулся! Потому как он лично сам ловил эту самую дочь Мишеля в пустой квартире, которую они обыскивали! Словил да хотел в приют сдать! А она, выходит, не беспризорная, а родная дочь его командира!.. Чудеса!..

И не только он, но Валериан Христофорович тоже был безмерно удивлен.

— Позвольте... — прошептал он. — У вас же никого не было!

— Не было... а теперь есть! — твердо сказал Мишель. — Знакомьтесь, господа, — моя дочь Мария Фирфанцева...

Глава ХLVII

Красная пыль клубится, вздымаясь к самым небесам, подобно тучам грозовым. Гудит земля на десятки верст вокруг. Снимаются с гнездовий, улетают встревоженные птицы, разбегаются звери, будто от пожара степного.

Великое войско идет по Персии — скачут конные, бредут, бряцая оружием и панцирями, пешие, мычат надсадно волы, волоча за собой блестящие на солнце медные и бронзовые пушки, скрипят колеса бесчисленных возов с оружием и провиантом...

Посреди колонн бесчисленных, в окружении преданного войска, средь охраны своей, едет сам шах Надир Кули Хан. Один едет, налегке, без слуг и гарема, лишь с двумя любимыми женами и двумя наложницами. Нет у него при себе ничего лишнего — только три походных шатра с истертыми в частых переходах персидскими коврами. Не признает шах роскоши в походах, ибо воин он, что сорок сороков армий разбил да сто царств покорил! Сидит в кольчуге и шлеме на скакуне арабском, сбоку сабля дамасской стали да любимый кинжал, к седлу пистоли приторочены, что держит он всегда заряженными.

Сколь раз уж было, что пригождались они, когда изменники жизни лишить величайшего из великих желали, да не успевали, ибо быстр и ловок шах, будто змея кобра, и хитростью своей подобен шакалу, отчего ни к кому спиной не поворачивается и никто за спину к нему не заходит, а кто зайдет — того телохранители тут же саблями безжалостно рубят!..

Сидит шах в седле на вершине холма да на войско свое глядит. Вкруг него флаги поставлены, древками в землю вбитые, — огромные полотнища по ветру полощутся, вязью арабской исписанные, извиваются, подобно змеям, шитые золотом ленты, на десятки шагов распускаясь, на солнце сверкая. Протяжно гудят огромные, что вдвоем не удержать, трубы, ритмично и призывно стучат сто барабанов, задавая войскам шаг.

Бум-м.

Бум-м!..

Вкруг холма, кольцом, телохранители шахские стоят не шелохнувшись, будто неживые, хоть зорко по сторонам смотрят! За ними, другим кольцом, стража походная, из самых преданных воинов избранная. Дале бесчисленной толпой приближенные шахские толкутся в богатых одеждах, всяк при своем штандарте. Средь них главный военный советникАлишер, начальник стражи личной Насим да иные, что на место прежних, в измене уличенных, поставлены.

Бум-м.

Бум-м!..

Стучат, оглушая барабаны!..

А мимо, под холмом, по дороге, что колесами, копытами да ногами в пыль разбита, нескончаемой рекой войска текут — тысячи голов колышутся, да шлемы островерхие, да перья поверх них, да копья...

И ведет та дорога на север...

Бум-м.

Бум-м. Бум-м!..

Озирает Надир Кули Хан войска свои, которым ни конца ни края не видать, хоть полдня уж они идут! Приказывает:

— Пусть дозоры вперед на полперехода скачут да ищут броды и глядят мостки, через реки переброшенные, чтоб выдержали они пушки и возы с ядрами! Да пусть крепят их, буде они шатки! И коли рухнет мосток под обозом, то — хватать тот дозор и рубить всем головы да, на копья насадив, при реке той ставить, другим в назидание!

Поскакали, выбивая пыль, вперед дозорные, дабы волю шахскую немедля исполнить и движение войск ни на одно мгновенье не задержать!

А навстречу им другие кони скачут, а за ними, по пыли, волочатся тела разбитые, переломанные, головами на кочках подскакивают, расшибаясь в кровь. Иные живы еще, а с других уж мясо все послазило, серые косточки оголив. То — изменники, что от мест своих в колоннах отстали по умыслу злому, болезни или ноги истерев. Их шах велел ловить да, живыми к лошадям привязав, вдоль войска гонять, до смерти расшибая, чтоб другие бойчей шли.

Поглядел шах на войско свое да сказал:

— Через час готовым быть шатры сворачивать и вперед скакать!

Расступились телохранители, шаха к шатру пропуская, куда ход им закрыт, ибо ныне там господина своего жены и наложницы дожидаются, лица которых видеть никому не дано!

Упал полог, и тут же запела нежно зурна, донеслись голоса женские переливчатые да тихий смех, подобный журчанию горного ручейка, что странны были здесь, средь топота тысяч ног, бряцанья оружия и ржания конского...

— Устал ныне я, — вздохнул шах.

Да возлег, кольчуги не снимая, на подушки мягкие, атласные, велев позвать к себе наложницу свою любимую Лейлу.

Явилась та, пала ниц, да, к господину своему на коленях приблизившись, туфлю его походную, пылью дорожной пропитанную, поцеловала да, приподнявшись, — край рубахи, что вся потом конским пропахла.

Улыбнулся шах приветливо.

Мила ему была Лейла красотой своей необычайной, искусством любовным да покорностью.

— Сядь! — приказал шах, на подушки подле себя указывая.

Села Лейла, призывно стан изгибая.

— Сними с меня доспехи!

Склонилась Лейла, шнурки кожаные пальчиками своими нежными распутывая.

Тихо приблизились к ложу жены шаха да, дернув за шнурки, опустили вкруг него полог шелковый, что сокрыл от взоров их шаха и Лейлу...

Но не долги были на сей раз утехи любовные, ибо сутки уж как с седла не слезал шах, движением войск своих управляя. Торопится он, минуты передышки ни себе, ни воинам своим не давая, — в Систан, где восстала против него знать, а во главе мятежа встал племянник его Али Кули-хан!

Спешит шах, дабы огнем и мечом извести скверну, предав непокорных лютой смерти да, срубив их головы, составить из них пирамиду, что высотой своей будет горе подобна!

О том лишь все помыслы его...

С ними и уснул шах.

Да не уснула подле него прекрасная Лейла.

Глядит на господина своего, но нет во взоре ее любви!

Глядит и думает она — что, видно, пришло время!.. Ныне спит шах мертвым сном, ибо устал. И может статься, что завтра уж не призовет он к себе ее, ибо, пределов Систана достигнув, станет животы мятежникам резать и головы рубить и будет ему не до любовных утех!

Глядит Лейла на господина своего, и в сердце ее ненависть огнем разгорается, что все это время под пеплом лжи тлела!

Теперь или уж никогда!..

К тому призывал ее главный евнух Джафар-Сефи, как в поход снаряжал. Говорил он:

— Дворец шахский велик, но у каждой стены глаза есть и уши, да спит господин вполуха и вполглаза, никому подле себя не веря! А в шатре походном никто руки твоей не отведет, ибо, утомленный дорогой, не проснется он! Ступай же за ним и помни об отце твоем и братьях, что приняли смерть от руки его. И пусть Аллах укрепит силу твою!..

И пусть так и будет!..

Сунула Лейла руку под подушки да, вытащив одну, особым узором помеченную, разорвала ее под покрывалом ногтями, нащупав средь пера кинжал да подле него пузырек.

В пузырьке том яд был, ибо кинжал мал, а больше в подушках спрятать нельзя! Вытащила Лейла пузырек и, пальцами, что от нетерпения вздрагивали, пробку вынув, облила густо лезвие кинжала сверху донизу.

Облила, да к господину своему тихо приблизилась, дабы пронзить грудь его, ибо спал он на спине, руки в стороны разбросав.

Занесла Лейла оружие свое, да замерла вдруг!

Глядит на господина своего, на лицо его, во сне тихое, беззащитное, в коем нет никакой злобы... Лежит шах, широко раскинувшись, вздымая свободно грудь свою, куда должна она клинок отравленный вонзить. Лежит да во сне улыбается!

И уж ничто боле не спасет шаха, ибо занесен кинжал, ядом отравленный, и нет меж ним и плотью живой никакого препятствия, и нет никого, кто бы мог помешать Лейле довершить дело ее!