Чтение 12–й страницы книги ~Про тех, кто в пути~

Я так и сделал. А внизу - открыл дверь.
9

Я стоял на улице, больше похожей на широкую лестницу. Слева и справа в нишах замерли статуи воинов и женщин. Светило солнце, ласково дул ветерок; мимо пробежали двоемальчишек лет по двенадцать, между ними с тугими гулкими щелчками прыгал по широким ступеням хорошо надутый футбольный мяч.

Я проводил их взглядом и опёрся спиной на стену, переводя дух. Покрутил головой, но так и не нашёл той двери, к которой доставил меня лифт из серого мира известного писателя. Наконец, более-менее придя в себя, я развернулся, сделал шаг… и полетел кувырком, запнувшись о какой-то выступ!

Ещё только лёжа, я почувствовал - что-то не то. А, поднимаясь (как ни странно - не покалечился), обнаружил, что левая подошва кроссовки на треть отодрана.

- Ну, вот и здрасьте, - огорчённо сказал я, рассматривая кроссовку. Мне показалось, что она широко и ехидно улыбается. Я сделал несколько шагов - подошва зааплодировала моей решимости.

- Мальчик…

Я быстро повернулся, мысленно поздравив себя с тем, что опять прикрыл курткой ремень. Меня окликнула девчонка примерно моих лет. Юбка до колен, какая-то клетчатая блузка, сандалии и коса. Вот коса была симпатичная - длиннющая, цвета гречишного мёда. А лицо - остренькое, так себе.

Смотрела девчонка с сочувствием. Ещё чего не хватало… Я сердито отмахнулся рукой, раздражённый всем сразу:

- Проваливай.

В глазах девчонки вспыхнули огоньки обиды. Но она показала на мою ногу:

- У тебя порвалась кроссовка? Мой дядя хороший сапожник, он может починить. Правда! И недорого…

Мысль о починке кроссовки показалась мне забавной. Кроме того, я никогда не видел раньше сапожников и мне внезапно стало любопытно… но я помотал головой:

- У меня нет денег.

Девчонка пожала плечами:

- Ладно. Я уговорю дядю. Куда ты так пойдёшь…

- А это далеко?

- Нет, тут, рядом, - она указала в сторону…

…Переулок был похож на узкую щель, прорезанную в холме и облицованную серым камнем. Шаги тут звучали раскатисто-звонко, умножаясь и прыгая между стен, как мяч: «Дзанннгггг…»

Я с интересом оглядывался по сторонам - плиты облицовки покрывала загадочная вязь резьбы: травы, листья… а вот - бегущий олень, волк в прыжке, пёс с крыльями… Это больше походило на музейный зал.

- Какой смысл тут заводить мастерскую? - спросил я и вспомнил книжный магазин - он тоже был не на бойком месте, а какая клиентура?! Девчонка молча шла впереди, перебросив косу на грудь. - Тебя как зовут?

- Нина, - отозвалась она, не поворачиваясь. - Дядя хороший мастер, его все знают. И знают, где его мастерская.

Я снова споткнулся - а когда восстановил равновесие, Нина указывала на дверь прямо в каменной стене:

- Пришли…

…Комната, в которую я вошёл, была, очевидно, когда-то частью потерны. Похоже, что переулок, которым мы шли, в древности являл собой просто фрагмент замковых укреплений на холме, крытый коридор, имевший проходы в боевую галерею-потерну с бойницами.

Позднее перекрытия коридора сняли, а потерну разбили на маленькие комнатки с полукруглыми арками и окнами в виде крестов - всё теми же бойницами. И комната, в которую мы вошли, была полна… зеркал.

Большие напольные зеркала - плиты из тяжёлого литого стекла. Овалы и прямоугольники настенных зеркал в затейливых рамах. Небольшие дамские зеркала в изящных оправах. Настольные зеркала с фигурными откидными ножками.

И из всех этих зеркал на меня смотрел - я. Прямо. Наклонно. И даже вниз головой. Это зрелище просто-напросто пугало, но Нина вошла следом за мной и слегка подтолкнула в спину:

- Да ты проходи, не бойся.

- Кто боится? - тихо спросил я. - Ну, где твой дядя, у меня време…

Громкий печальный вздох сопутствовал шевелению в углу, у столика, полускрытого потрясным трюмо в раме из стоящих рыцарей, сплетавшихся султанами шлемов. Этот столик служил единственным подтверждением тому, что хозяин всего этого зеркального беспредела - в само деле сапожник.

За столиком высилась куча тряпья, в которой я не без труда различил серо-зелёный пиджак, над засаленным воротником коего возвышался нос. Именно нос… точнее - НОС, украшенный двумя пучками волос.

Слева и справа от носа свисали изумительные сивые пряди. На узком пространстве между прядями и носом помещались полные тоски и мудрости глаза.

От изумления я несколько потерял дар речи, не вполне понимая, как это засаленное недоразумение может быть дядей Нины. Она не шедевр, конечно, однако…

- Нашему брата такие везде есть, - вновь вздохнул сапожник. - Да и то сказать - в какую только сторону не кинет бедного еврея, если ему, дай им бог здоровья, добрые люди не дают жить на родине? Я, молодой человек, жил в Польше - ви слышали за такую страну, или вы не из тамьших мест?

Что я сам скажу за Польшу? Хорошая страна, хорошие люди… Меня даже не каждый день били! - он кивнул. - Но потом пришли немци. Боже ж мой! От них можно было сбежать таки куда угодно! Чистому смех, но мне так хотелось жить, молодой человек, шо я сбежал сюда.

- Я… - я поперхнулся. - Но я же ничего не говорил…

- Нет-нет-нет! - сапожник всплеснул руками. - Но когда такой красивый молодой человек смотрит на старого Мойшу Шмуля такими добрыми глазами - шо ж, сразу ясно, ему такихочется вежливо спросить: «Таки как тебя сюда занесло, старая зараза?!»

- Я… ничего не имел… - покраснел я.

Еврей снова вздохнул:

- Понимаю, понимаю… Так шо ж у молодого человека?

- Дядя Мойша, у него подошва оторвалась, - вмешалась Нина. - И денег нет, ты почини, ага?

- Ага, - вздохнул еврей. - Снова и опять это страшное слово. Почини подошву. Прибей каблук. Переставь голенище. Пошей головку. И денег нет, как будто я не еврей, а русский. Где ви видели, шо еврей работает бесплатно?! Чистому смех! - он снова всплеснул руками.

- Они носятся по улицам так, шо обувь на них горит синим пламенем - я вам это говорю! А кто должен спасать их бедную обувь, шоб их не пороли папы и мамы? Это делает старый еврей Шмуль. За ага. Или за копейки, которых едва хватает на чёрствый хлеб.

Да. Давайте сюда обувь, молодой человек. И садитесь с Ниной на тот топчан. Если б ви знали, какие люди садились на тот топчан, боже ж мой! Ви бы садились на него будто он сделан из чистого золота. Да.

Вздыхая и что-то бормоча себе под нос, он осмотрел поданную мной кроссовку. Я, сидя на топчане, потихоньку оглядывался. Нина присела рядом и переплетала косу, не глядя на меня, что казалось слегка обидным.

- Шо я скажу за эту обувь? - неожиданно спросил в пространство сапожник. - Шо я скажу? Я скажу, шо это не обувь. Обувь была в раньшем времени, когда я шил сапоги из мягкой шевро господам официэрам - ещё таки в Польше. Как они били меня по морде! - он зажмурился и крякнул.

- И как они платили! Генерал Зденевицкий насыпал мне полный правый сапог злотых. Он сказал: «В этих сапогах можно жениться и ложиться в гроб!» - вот так. Но, к сожалению, он уже был женат, а в гроб его не клали.

Ви слышали, молодой человек, что такое Дахау? Нет, ви того не слышали, и то ж ваше счастье! Наверное, мои сапоги носил потом какой-нибудь молодой и красивый эсэс, дай ему бог всего, шо он заслужил… Потом - уже здесь! - я шил на весь отряд Глеба Дикого!20

Ви знаете, молодой человек, кто был Глеб Дикий? Как, ви и того не знаете?! Тогда шо ж ви знаете вообще, я вам скажу?! Эти люди ценили хорошую работу. Они знали, шо сапоги и патроны - вот две важные вещи, а остальное мелочи жизни…

Но увы - у них спрашивает теперь о качестве моих сапог сам Саваоф, ах-ах-ах… - он покачал головой. - Вот, молодой человек. Носите. Носите и вспоминайте старого Мойшу, который никогда не делал плохой работы…

Кроссовка была починена великолепно. Зашнуровывая её, я с интересом спросил:

- Послушайте, а зачем вам столько зеркал? Вы их продаёте? Или собираете?

Еврей, занявшийся каким-то своим делом, вновь обратил ко мне свой нос. И печально спросил:

- Молодой человек, где у вас сердце?

- Я не хотел вас обидеть… - оторопел я, но он меня терпеливо перебил:

- Я таки спрашиваю, молодой человек, где у вас сердце?

- Здесь, - чувствуя себя крайне глупо, я коснулся левой стороны груди.

- Тогда посмотрите туда, - хозяин мастерской ткнул в трюмо. - Нет, ви посмотрите, посмотрите! Похож на вас, правда? Кто это?

- Это моё отражение, - сердито бросил я.

- Так это таки ви?

- Конечно, кто же ещё!

- Тогда скажите мне, молодой человек… - он выдержал паузу. - Скажите мне, ради бога - где у него сердце? И после как сам скажете об этом, спросите себя, почему таки мне интересны зеркала?

В слегка обалделом состоянии я вышел на улицу - и только там заметил, что эта девчонка, Нина, вышла за мной. Я задержался, кивнул ей:

- Спасибо, я бы не знаю, что без тебя делал.

Это, кстати, было правдой. Она тоже кивнула в ответ и сказала, вытянув тонкую руку:

- Иди вон туда. Свернёшь в переулок и не останавливайся, пока не дойдёшь до стены. А там попадёшь, куда надо.

Я хотел спросить, откуда она знает, куда мне надо. Но не стал.
10

Не знаю, что там думала обо всём Нина. Может быть, я просто тормоз, а её советы были рассчитаны на нормального человека. Не знаю. Зато точно знаю, что я опять ухитрился заблудиться. Хорошо было Олегу Первому - махнул рукой по воздуху, и зазвучал «Нау».

Олега Второго это, похоже, вообще не очень колебало. Но я-то оказался в каком-то саду - именно саду, не парке. Было солнечно, жарко и тихо. Ни одной тропинки. Хорошо ещё, что деревья, как и положено деревьям в саду, росли довольно далеко друг от друга, а кусты встречались нечасто.

Но я всё же сказал несколько многообещающих слов - никому и низачем, просто ругань иногда помогает. И, присев под корявую яблоню, начал есть, вытащив кое-какие припасы.

Интересно, где я сейчас? Кстати, не исключено, что это и есть лето 42-го в Любичах! Эта простая в общем-то мысль меня встряхнула. Я быстро запил хавчик водой и прислушался. Так… Криков казнимых оккупантами не слышно, моторы не гудят, а гудят пчёлы. Предположим… Но будем осторожны.

Будем очень осторожны; почему-то мне кажется, что появление около аэродрома по-походному одетого парня с двумя «вальтерами» немцев не обрадует и где-то даже насторожит. А вступать в перестрелку - не для нас.

Мы пришли и ушли. Вот и вся задача. Ни для кого никакой головной боли, вот наш девиз. Подумав это, я сообразил, что нервничаю и усмехнулся.

Я уверился в том, что это и есть нужные мне места и времена. И даже попросил мысленно извинения у Нинки.

Больше всего мне хотелось ещё немного посидеть и отдохнуть. Но это значило, что, посидев, я решу поспать. А ребята там, тогда, сейчас, может быть, погибают… Эта мысль помогла подняться. А через полминуты я буквально уперся в двухэтажный ветхий сарай.

Он высился посреди небольшой полянки, среди высокой зелёной травы, сочной даже на вид. Чернело большое прямоугольное окно (или небольшая дверь?) под дырявой крышей,через щели в которой разбегались во все стороны тонкие верёвочные провода.

Задрав голову, я почти споткнулся о трухлявую лестницу и подумал: а что, если влезть по ней наверх - и оттуда, как орлу в горах, окинуть зорким оком окрестности: где группируется супостат?

Да, очень боюсь. Но это не страшно, если так можно выразиться. Я скинул в траву рюкзак и поднял лестницу - она пачкала руки склизкой трухой и вполне могла подломиться, когда до верха останется всего ничего. То-то хрястнусь…

Лестница встала, как надо. Я пошатал её и понял, что до меня ей пользовались нередко - на карнизе явно имелись выбоины, в которые она и вошла. Ну, тем лучше… Разговаривают двое «новых русских» у ворот рая. Один другому говорит: «А ты чисто прав был, братан - твоя тачка быстрее…»

- Куда ты лезешь? - спросил я сам себя. И полез вверх.

Лестница прогибалась и многообещающе попискивала, похрустывала и издавала ещё какие-то угрожающие звуки. Я лез и напевал:

Всё выше, и выше, и выше

Стремим мы полёт наших птиц

И в каждом пропеллере дышит

Спокойствие наших границ…

Странно, но сейчас песенка не вызывала у меня отторжения и тоски, а наоборот - помогала карабкаться:

- Вздымая ввысь свой аппарат послушный… йохарный бабайссс! - я уцепился за карниз и вскинул себя внутрь. Но оказалось, что подломилась только верхняя перекладина. - Ссссука, - с чувством сказал я. И, отряхнувшись, начал оглядываться.

Чердак был не такой уж и большой - не во весь сарай, вернее, а так - ничего, солидный и высокий. А осмотревшись подробней, я невольно улыбнулся. Когда-то - года три назад - у нас с ребятами был подобный «штаб» на чердаке одного назначенного под снос дома.

Похоже, как, наверное, похожи все мальчишеские «штабы» - в шалашах, в подвалах, на деревьях, на чердаках… Но тут давно никто не был - вокруг лежал солидный слой пыли. На стене висели мотки верёвок, фонарь, два скрещённых сигнальных флага и какая-то карта.

В углу лежала покрытая мешковиной охапка соломы. Тут же стоял перевёрнутый фанерный ящик. Возле дырявой замшелой крыши торчало большое, похожее на штурвальное, колесо. Над колесом висел самодельный телефон, старый, как из фильмов про начало ХХ века.

Постеров нет. Никаких, даже старых. Так. Похоже, что я точно на месте. Подойдя к окну я, к своему разочарованию, не увидел ничего, кроме зелени садов. Теперь ещё придётся слезать…

Просто ради интереса (и ещё чтобы отдалить этот момент) я снял трубку телефона и - тоже как видел в кино - покрутил кривую ручку. Она зажужжала. А в следующую секунду неожиданно чистый и близкий мужской голос спросил:

- У телефона. Кто это? - и, не дожидаясь моего ответа: - Сейчас иду.

Если сказать честно - я испугался и очень. Трубка прыгнула на рычаг. Я отскочил к окну, едва не свалился наружу, не сводя глаз с аппарата, оказавшегося подключённым!

Потом, по-прежнему не отрывая от него взгляда, перенёс ногу наружу, стараясь нащупать следующую, не треснувшую, ступеньку… и опять чуточку не сыграл вниз, услышав оттуда чей-то короткий свист.

Сидя на краю проёма верхом, я оглянулся. Внизу, около самой лестницы, стоял и улыбался, задрав голову, на которой чудом держалась казачья кубанка, молодой парень в полувоенном - френч, ремень, галифе, начищенные сапоги. Круглолицый, улыбка приятная.

- Ну, здравствуй, - сказал он, кладя ладонь на нижнюю ступеньку. - Что скажешь, если я поднимусь?

- Ну… это, наверное, ваш сарай, - определил я.

- Да уж наверное мой, - согласился он и ловко взлетел к окну - я еле успел посторониться - миновав треснувшую ступеньку. Одёрнул френч привычным движением. А я увидел, что он старше, чем кажется из-за круглого мальчишеского лица.

Даже очень немолодой, лет сорока, наверное. Но глаза были такие же искренние и весёлые, как улыбка. А я вам скажу, это редко бывает у взрослых.

- Я тут… позвонил… и вообще… - почему-то замямлил я, хотя это мне не слишком-то подходило. И удивился, что он не удивляется - пацан с двумя пистолетами, с ножом… А потом я выпалил: - Какой сейчас год?

Он чуть свёл брови, присел на край проёма, закусил зубами былку сена. Пожал плечами:

- Год… Вот знаешь - честное слово, не знаю, какой год… А что ты за человек такой и зачем тебе год? Раз уж это мой сарай и ты сюда невесть как проник непонятно с какой целью - то признавайся во всём.

Он говорил вроде бы строго и даже сурово, но я почему-то почувствовал, как улыбаюсь. Я присел на сено и начал говорить, только теперь обратив внимание, что часы опятьдурят - значит, это снова какой-то закоулок вне времени и пространства.

Этот человек слушал внимательно, не перебивая, хотя время от времени мне казалось, что его мысли где-то очень-очень далеко - может быть, вообще он и не слышит меня. Нокогда я пару раз прерывался, он кивал и спрашивал: «Так, а дальше что?»

Когда я закончил говорить, он продолжал смотреть наружу. И сказал, не поворачиваясь:

- Знаешь, прохожий человек, раньше я бы и не поверил, может быть. Шёл солдат с турецкой кампании, завернул к скупой хозяйке на постой и давай небылицы плести, чтобы суп погуще был… Но то раньше, а сейчас другое дело. И дело другое, и я другой немного…

- Вот я и не знаю, что мне делать, - признался я, не очень-то обратив внимание на его слова, если честно. - Вроде бы иду, иду, вот-вот - и опять мимо.

- Ну, на этот раз, может и не очень мимо, а почти в точку, - возразил он. - Вообще-то этот сарай раньше стоял в сороковом году. А где сороковой, там и сорок первый… - он почему-то грустно улыбнулся. - А там и до сорок второго недалеко…

- Вы мне можете помочь? - прямо спросил я, поднимаясь и подходя к нему.

Он покачал головой:

- Нет, наверное… Раньше вот это колесо крутнули бы мы с тобой, - он указал на штурвал, - и сбежались бы сюда надёжные люди. А вместе любую беду и обиду, как сухарь в чае,размочить можно. Только ведь вот ты не узнаёшь меня?

- Нет, - честно признался я.

- А ещё Женька, - укорил он. - Забегала сюда как-то девчонка, которую вот так же звали. С неё и началась история с сараем… - я улыбнулся, стараясь не дать ему понять, что не врубаюсь, о чём он. А он неожиданно признался: - Вообще-то обидно. Даже не за себя - за моих ребят немного… - он встал, прошёлся туда-сюда.

Я следил за ним глазами. А он вдруг остановился и широко улыбнулся:

- Вот что, хороший человек Женька. Скажи-ка мне, только правду. Тот, кто в сером дне живёт - во всём ли он так уж неправ был? Зачем ты делаешь то, что делаешь? Только честно отвечай, по совести, как кадет.

- Я не кадет уже… - пробормотал я.

- Ну, это ты зряшные вещи говоришь, - возразил он. - Я вообще кадетов не люблю. Но то другие кадеты были. А вот со мной было то же - попёрли меня из армии по болезни, которой я и не замечал. Уж до того мне обидно было, что и руки опустились.

А потом опять поднялись. Дело ведь можно по-разному делать. Кто стреляет, кто патроны подносит, кто патроны делает, а кто старается, чтобы стреляли, патроны подносили и патроны делали без страха и по чести.

Так, что ж ты себя-то списал, если и правда в душе не изменился вовсе? И кто тебе сказал, что мечту можно больничным штампом прихлопнуть? Так что, говори мне, как кадет- старшему по званию. А что я старший - можешь не сомневаться. Доводилось мне и полком командовать.

- Ну… а что говорить-то? - пожал я плечами.

- А то говори, что для тебя главное и о чём ты думаешь. То ли ты хочешь людям помочь. То ли девчонке понравиться. То ли просто героем стать желаешь. То ли тебе дорога через времена и миры по душе, а о цели ты и не думаешь.

А может - боишься даже, вот и стараешься подольше ходить вокруг да около, наискось да наперекосяк? Я понимаю, что это всё сразу у тебя. Но самое-то главное что? Самое?

Я открыл рот… и задумался. Он был прав, этот незнакомец. Всё сразу - вот, что мной двигало. Я хотел помочь жителям Любичей, на самом деле хотел. Но… ещё мне очень хотелось, чтобы Лидка меня поцеловала, обняла, сказала, что я герой и супер.

И отсюда мне ещё хотелось, чтобы на меня просто смотрели с восхищением, и чтобы я мог сам себе сказать: «Это всё Я сделал, это всё МОИ заслуги, я number first, я крут и мощен!» И… и дорога меня затягивала, мне нравилось идти и смотреть кругом. А последнее - я и правда боялся и не очень знал, что же мне делать, когда я дойду.

И, когда я разобрался со всем этим, то печально сказал:

- И как же мне быть? Выходит и правда - нет никакого добра? А я просто эгоист и трус…

- Тут знаешь, какое дело… - ответил этот странный человек. - Сказать, что добра нет - всё равно, что сказать, что солнышка нету, потому что на него глядеть не получается…

Кто-то глянет - и радуется, что оно такое яркое. А кто-то глянет - и ну бухтеть: «Да нету его, так, блестит там чего-то, клякса какая-то, аж глазам больно!»

- Но ведь… - начал я и вдруг, неожиданно для самого себя, всхлипнул: - Но ведь не получается… дойти! Я же говорю - как будто не пускает кто-то… а это оказывается я сам не пускаю! Я-то думаю… а что это нет никаких чудовищ, всякого такого… а зачем… если из-за меня самого не выходит… если я такой эгоист… и трус… оказывается…

Он не стал меня утешать. Вместо этого подтолкнул к штурвалу и сказал:

- Давай-ка вместе попробуем. Ты только главное думай про то, что людям помочь хочешь. Понимаешь - слава, страх, романтика, даже любовь - это всё неважно, Женька, когда люди страдают. Даже если они и не очень хорошие. И равнодушные.

Может, они потому и равнодушные, что боятся. А ты им поможешь. И вдруг всё изменится? И они тоже… А всё остальное - это не цель. Это награда… Ну?! Давай!

Его руки легли поверх моих. Я не вполне понимал, что надо делать, но честно крутнул штурвал - и…

В лицо рванул ветер. Он швырнул назад волосы и забил дыхание. Зашумело море… или деревья… или воздух загудел под крыльями самолёта.

Я увидел стремительно разворачивающуюся панораму вечернего аэродрома с машинами и людьми, окраин, полутёмных улиц - она рисовалась прямо в стене, которая словно бы растаяла, и дальше прорисовался коридор, в конце которого и открылся сорок второй год.

По бокам коридора клубилась какая-то муть, но я уже видел, что надо сделать всего пару шагов - и рванулся. Обернулся напоследок - человек в кубанке стоял у штурвала, крепко сжимая его и широко расставив ноги.

- Вы кто?! - крикнул я.

Вместо ответа он махнул рукой с улыбкой и я услышал:

- Не отступай! Даже если будет очень страшно - не отступай!

- А вы… - я медлил перед последним шагом, но не от страха уже, нет. - Вы… если надо - вы позовите! Я услышу! Мы услышим! Вы не думайте… - я не договорил, да и не мог договорить, я не знал, что ещё сказать и что я вообще имел в виду. Но он, кажется, понял и просто повернул штурвал…
11

Я сидел в пыли около забора, через который склонялись ветви яблони. Было темно. Почти совсем. Вечер был. Надо же, не удержался на ногах. Я привстал - и почти тут же перевалился через забор.