Чтение 11–й страницы книги ~Чародей звездолета "Агуди"~

– А-а, на ворах шапки вспыхнули…

– Еще как, – подтвердила она с тайной радостью. – Сидят, в уме номера швейцарских банков вспоминают. Да напрасно все…

– Почему?

– Да не станете вы, – сказала она безнадежным голосом.

Я открыл дверь, в предбаннике вдоль стены сидят Павлов, Громов, Каганов, Сигуранцев, Карашахин, все напряженные, с вытянувшимися лицами, только Новодворский по обыкновению хмурит брови и рассматривает подозрительно ногти, словно ночью это нормальные когти, а теперь вдруг укоротились, да еще Крамар, начальник охраны, изображает застывшего в готовности терминатора.

– Доброе утро, – поприветствовал я. – Если для кого-то доброе.

– Здравствуйте…

– Утро доброе…

Я прошел вдоль ряда, пожимая руки, пришлось обучиться этому доисторическому ритуалу, имиджмейкер ставил, так добрался до двери в малый кабинет, где проводил особо доверительные встречи, открыл дверь:

– Прошу! Разговор будет трудный.

Голос я сумел удержать ровным, бесстрастным, как держал всегда, министры слегка оживились, хотя в Сигуранцеве и Громове я уловил настороженность. Похоже, уже знают о некоторых аспектах поездки, хмурятся, но еще не догадываются, какие я сделал выводы. И сделал ли их вообще. Они поднимались, бережно прижимая ноутбуки, наладонники,кто к чему привык больше, толкались у двери, возникло некоторое оживление, я услышал басовитый смешок Громова, затем брезгливый голос Новодворского:

– Смех без причины – признак, что смеется идиот или хорошенькая девушка.

– Дай ему каплю никотину, – посоветовал Сигуранцев.

– Да он здоровый, – пожаловался Новодворский, – его впятером держать надо! Сколько ни проводи конверсию, а этот проклятый ВПК еще как-то дышит…

– На ладан, батенька, на ладан, – вставил Каганов довольно. – Некоторые люди произошли от обезьяны гораздо позже других. Это я о военных.

А Сигуранцев, глядя на грузного Новодворского, за ним Павлова и Громова, эти еще сумообразнее, сказал лирическим тоном:

– Слоны – люблю я дивный ваш полет… В этой стране, действительно, только две беды, но каждый день разные. Зато военные – всегда!

В кабинете не стали ждать приглашения, кому и куда сесть, за годы все выверено, двигали стулья, трясли стол, хотя тот по массивности уступит разве что танку, рассаживались вольно, расталкивая правительственными задницами более утлых. Громов и Карашахин сели рядом, один паваротистый, другой макнамаристый, но при всей несхожести оба одинаково бжезинкостны в присутствии государя, в то время как Новодворский и здесь демократ: гремит стульями, хлопает соседа по спине, хватает за причинное место, это у демократов шутки такие, чтобы к народу ближе, улыбается широко и простодушно, свой парень, а что хитрован, так все мы хитрованы, такова селяви, надо спешить грести под себя, пока в правительстве…

– Я вчера был в конклаве кобызов, – сказал я. – В местах массового расселения… Сразу скажу, я не изменил своей точки зрения на их образ жизни, на их быт, на оценку их… жизнедеятельности. Сразу скажу и то, что они своей работой, своим пребыванием вдохнули жизнь в Рязанщину. Там, где поселились кобызы, урожай зерновых почти вдвое выше, чем в местах, заселенных исключительно русскими. И это если учесть, что кобызы традиционно занимались только овцеводством. Кстати, в животноводстве они тоже опережают, намного опережают…

Новодворский довольно кивал, это же естественно, что русских опережают все, даже чукчи. Русские – криворукие, у них все через задницу, это спивающаяся нация, им нужно дать безболезненно загнуться где-нибудь в резервации, а земли отдать более трудолюбивым и предприимчивым народам, а Сергей Адамович Ковалев – спаситель России…

Громов мрачнел, бросал на меня недобрые взгляды. Сигуранцев смотрел холодно, лицо застыло в высокомерной гримасе, только его сосед, Павлов, посматривал настороженно, словно тарантул из норки. Я говорю тривиальные вещи, но вряд ли ради этого собирал экстренное совещание. Угадать бы заранее, что я задумал, чтобы успеть поддержать вовремя, а то и высказаться раньше, чтобы попасть в число приближенных.

– Однако, – добавил я тяжело, – разговор предстоит нам нелегкий и… неприятный. Боюсь, что даже болезненный.

Новодворский спросил живо:

– Разговор? Или последствия болезненные?

– Разговор, – ответил я. – Про последствия пока страшусь даже думать.

Сигуранцев спросил с интересом:

– А что произошло?

Он смотрел участливо, я ответил взглядом, мол, сам знаешь, не может быть, чтобы не доносили о каждом моем шаге, проговорил медленно:

– Дело в том, что ни о какой ассимиляции речь идти не может. Кобызы твердо придерживаются своего языка, своих обычаев, своей культуры…

Громов издал губами странный звук, словно громко испортил воздух. Глаза мутные, смотрит уже вовсе мимо, а гримаса на мясистой роже побрезгливее, чем у Карашахина.

– Своей культуры, – повторил я с нажимом. – Хотел бы я, чтобы русские держались за свою культуру так же, как кобызы за свою! А то, когда переселяются за рубеж, так не то что внуки, уже сами стараются не вспоминать о своей русскости. Разве не так? Кобызы свою культуру не предают. Язык свой не предают. Это все достойно уважения…

Новодворский улыбался, донельзя довольный, русский по отцу и по матери, потомственный русский интеллигент и потому автоматически самый последовательный и непримиримый враг России, что я никогда не мог понять и объяснить, кроме как полным инфантилизмом.

– Но есть и немалый… немалая, – продолжал я, – хотел сказать «минус», вроде бы слишком резко, а сказать «шероховатость» – слабо. Словом, есть серьезная проблема. Налицо имеем прекрасный трудолюбивый народ, очень жизнеспособный, цепкий, плодовитый, здоровый и с хорошими устоями. Этот народ поселился на землях, принадлежащих России. Поселился даже не на границе, не вплотную к границе, а в самом что ни есть сердце России…

– Рязанщина – сердце?

– Ну, пусть не сердце, – отмахнулся я, – пусть печень, какая разница? Смысл понятен?

– В печенках – даже лучше, – заметил Сигуранцев. – Образнее.

– Этот народ живет своей жизнью, – продолжил я. – С русскими соприкасается, но не взаимодействует. Получаются два мира на одной территории. Увы, не взаимопроникающих, как мне бы хотелось. Не сотрудничающих, как хотелось бы еще больше.

Громов сказал понимающим тоном:

– Так кто же с нами будет сотрудничать? Разве что Бангладеш какой-нибудь. Да и то, пока будем присылать бесплатно танки.

Я кивнул, соглашаясь, так он понял, продолжил:

– Более того, начинается вытеснение местного населения…

– Туземцев, – хохотнул Окунев. Добавил, ни к кому не обращаясь: – Ничего обидного для наших патриотов! «Туземец» в переводе – «местный житель».

– Да, – снова согласился я. – Туземцев. Туземцам это, понятно, не нравится, но, покорные и богобоязненные, они могут либо обличать на кухне, как русские интеллигенты, либо прийти домой и по-слесарьи отмудохать жену. Но эти туземцы, задавленные и придавленные, пригласили нас на самую вершину власти, чтобы мы решали их проблемы, защищали их, находили пути, чтобы дать им защиту…

– Крышу, – хохотнул Окунев снова.

– Крышу, – опять же согласился я. – Они нам платят, а мы за это даем крышу. Теперь это называется правительством. По идее, мы должны броситься их защищать…

Новодворский спросил настороженно:

– А почему вы решили, что кобызы вытеснят русских? Ничего такого не замечено…

– Помните группу людей, что пытались к нам прорваться? То были как раз русские. Узнав, что прибывает президент, воспрянули духом и пытались к нам со своими жалобами. Но кобызы умеют защищать свои интересы. Помимо президентской охраны, выставили и свою… Словом, все жалобы получены по другим каналам. Сейчас подсчитывается, сколько русского населения уже согнано с их земель…

Громов смотрел настороженно, не верит еще, а Сигуранцев слегка кивнул, мол, да, это же наши, мы должны их защищать от всяких чужих гадов.

– Однако же, – продолжил я, – мы не просто братки, вроде правительства США, что дает защиту своим в любом случае, а всяких там югославов, сомалийцев или афганцев мочит, даже не утруждая себя доказательствами их вины. Мы все-таки давайте разберемся, как… люди.

Сигуранцев поинтересовался настороженно:

– Эту поэтическую формулировку как понимать?

– Это не поэтическая, – ответил я. – Люди – это вид, биологический вид. Если одни особи в нем сильнее, умнее и породистее, то любой селекционер отберет именно их. Тем более если вопрос становится жестко: выбрать надо. Или – или.

Громов уточнил с осторожностью:

– В смысле… если я правильно понял, вы ставите вопрос… гм… очень экстравагантно?

– Это сейчас он кажется диким, – ответил я хмуро. – Глобализация на марше, не так ли? Народы будут исчезать один за другим, сливаясь воедино. А если точнее, то поглощаясь более живучим. Сейчас нам дико о таком подумать, но при жизни наших детей и внуков, что уже ходят в школы, этот процесс будет в разгаре! Если не на завершающем этапе.

Сигуранцев хмыкнул, но смолчал, а Громов прогрохотал, как гусеницами по Красной площади:

– Вы полагаете, что выбирать уже приходится?

– Можно подумать, – отпарировал я, – вы еще не выбрали!

– То я, – ответил Громов мрачно, – а то вы.

В этом «вы» прозвучало еще нечто, кое-какие характеристики, даже вроде бы эхо ответило привычно, я пропустил мимо ушей, оглядел остальных, слушают внимательно, но помрачнели, у Новодворского вообще лицо такое, словно бормашина подбирается к нерву.

– Вам легче, – ответил я холодновато. – У вас все на рефлексе «свой-чужой». Так решает только компьютер да богомолы, когда хватают мошек. Но человек должен решать и нравственные вопросы. Мы сейчас не только правительство, крыша, которая обязалась защищать тех, с кого берем…

– Рэкет…

– Рэкет – когда нелегально, – уточнил я холодно, – когда конкуренты, именуемые преступностью. А когда за крышу взимает плату правительство, это уже налоги. Но, повторяю, мы не только правительство, но и люди. Мы должны решить, как поступить правильно…

Громов бухнул, как будто Полифем швырнул вслед уплывающему «Арго» скалу:

– Правильно? Выгнать их всех к чертовой матери! Их приютили, а они еще и ноги на стол?

– Правильно, – возразил Новодворский, – это позволить им развиваться, как считают нужным. Вообще-то правильнее бы еще и помочь, но, боюсь, это чересчур для нашего неандертальского правительства. Лучшему надо помогать, не так ли?.. А кобызы, давайте говорить честно, лучше нас. Лучше окружающих их спивающихся русских. Лучше… буквально во всем!

Горло на миг перехватило спазмом, я подышал медленнее, успокаивая нервы, а когда сумел заговорить, сказал почти просительно:

– Вопрос чересчур сложный, чтобы вот так сразу. Мы даже такие мелочи, как тарифная пошлина на ввозимые велосипеды, решали две недели, а здесь, шутка ли, попробовать решить: быть или не быть России!..

Громов буркнул неприязненно:

– Ну, это не нам решать.

– Кишка тонка, – добавил Павлов, подумал и уточнил: – И руки не доросли.

Я покачал головой:

– Как раз не тонка. И не потому, что двужильные, это Россия по самые ноздри в вонючем болоте, вот-вот захлебнется. А мы – как та ленивая ворона на ветке, которой только переступить, чтобы наклонить ветку, и можно ухватиться, вытащить себя из болота. Но можно и не делать шажок: мол, не глухая я, не слепая, а ленивая просто… Какую-нибудь крохотную Швецию погубить непросто, а огромную Россию… сама гибнет, нам нужно только ни во что не вмешиваться.

Новодворский продолжил бодро:

– Так, может, и не вмешиваться в исторический процесс?

Я поморщился:

– Вы слишком приняли на веру марксистский тезис о неизбежности мировых процессов. Мол, от человеческой воли отдельных личностей ничего не зависит. Бред! Не будь Гитлера, не было бы и национал-социалистической народной партии, не было бы ее идеологии. Не будь Наполеона – карта мира была бы другой. Не создай Мухаммад ислама – мир был бы другим. Не обидь провинциальный царек в захудалой Македонии своего сына, тот не собрал бы собутыльников, с которыми перекроил страны и народы! Не создай гениальный Ленин ударный кулак своей партии, марксизм в России остался бы марксизмом, как и в Западной Европе, а в России сейчас, как предрекали все расчеты, было бы восемьсот миллионов населения, а по уровню благосостояния Россия превосходила бы все страны Европы и захудалые Штаты. Так что не надо о неизбежности. Все избежно. Я жеговорю, мы сейчас как та ленивая ворона на ветке. Сделаем шажок или нет?.. Разница лишь в том, что ворона просто ленилась, а мы все-таки решаем, стоит ли помочь вылезтииз этого болота, или нехай тонет?

Громов проговорил угрожающим тоном:

– Это слишком кощунственно, я бы сказал, даже обсуждать такие вопросы. И тон, простите, больно ернический. О таких серьезных и даже, я бы сказал, скорбных вопросах надо говорить соответствующим тоном и с соответствующим лицом.

Я кивнул:

– Приношу извинения. В самом деле, переборщил. Но это от горечи, что дожили… Я увидел, что вот-вот повторится косовский вариант, когда крохотная диаспора, стремительно разрастаясь, начинает вытеснять местное население.

Павлов удивился:

– Разве так уж много вытеснила? Я имею в виду, чтобы не списывать на естественную миграцию…

Громов и Сигуранцев встрепенулись, взглянули одинаково недоверчиво, но с надеждой в глазах.

– Да, – ответил я. – Пока еще, возможно, не так уж и много, как в поданных жалобах, но… процесс начался. Давление будет расти по экспоненте, а наши… черт бы их побрал с их рабской богомольной покорностью!.. отпора не дадут, как уже не дали. Стеная и плача, соберут нехитрые пожитки и пойдут от беды дальше, где нет злых кобызов, злых чеченов, злых казахов…

Громов сказал с неудовольствием:

– Это вы напрасно насчет рабской богомольности.

– Бросьте, – сказал я с горечью. – Бросьте, мы же прекрасно знаем, что рабский дух насаждался православием, а православие всегда было под пятой государственной власти! Но в этом же и сила прошлых режимов! Народ, будучи по своей незлобивости и мягкости неспособным сам себя защитить, передоверил свою защиту сперва Рюрику с варягами: «…придите и володейте нами», а потом отдавался под защиту новых братков. Братки, надо сказать, сами грабили, но и умели организовать покорный и незлобивый народ так, что тот в течение всего тысячелетия сшибал рога более злым соседям и даже расширял свой ареал. Последним таким великом братком был Сталин, но за ним пришла его чернь, что только пьянствовала да пропивала нажитое, а теперь вообще эта дурь…

– Какая? – спросил Громов.

Я поколебался, ответил тяжело:

– Не хочется это признавать, но особенности характера русского народа таковы, что он скорее даст себе перерезать горло, чем обидит соседа. Но соседи бывают разные… Иногда надо давать сдачи. Увы, русские это делать не умеют. Они делают это только по приказу руководящих братков: князей, царей, генсеков…

Новодворский сказал с облегчением:

– Хорошо, что не президентов.

Громов смотрел неотрывно, а Карашахин, не сводя с меня взгляда, что-то нашептывал ему на ухо.

– Да, – согласился я, – да, вы правы. К тому же мы вступили в эру, когда границы уже совсем не то, что прежде. Началось с придуманных не нами законов о свободе передвижения и возможности селиться в любом месте… видано ли такое при Сталине или Рузвельте?.. и кончая… нет, конца не видно, этот процесс все еще идет. И непонятно, куда приведет, специалисты изощряются в создании сценариев, но все они противоречат друг другу. Одно понятно, при сложившейся ситуации русский народ быстро и бесповоротно исчезнет.

Громов нахмурился, пробасил:

– Не исчезнет. Наш великий и могучий народ, вынесший все тяготы войны…

Я отмахнулся, продолжил:

– Если брать проблему кобызов, то, увы, к моему большому разочарованию, они ослеплены раскрывшимися возможностями и совершенно не ощущают благодарности к народу, допустившему их на свои земли. Если бы ощущали силу русских, то ощутили бы и благодарность, а так русских в упор не видят даже как помеху. Знают, что стоит только страшно перекосить лицо и затопать ногами, чтобы русские с криками и плачем покинули земли, где могилы их дедов и прадедов. Даже не надо говорить: «Уходи, а то зар-р-рэжу!»– и так убегут, оставят земли более сильным, более уверенным, наглым, живучим.

Новодворский кивал довольно, вот такие они – русские: криворукие, спивающиеся, трусливые, а Сигуранцев, более дальновидный, ощутил беспокойство и сказал мне с тревогой:

– Не сгущаете ли краски?

– Нет, – ответил я горько. – Кобызы не хотят жить в одних поселениях с русскими. Уже сейчас стараются селиться компактно, отдельными селами. А те, первые, которых приютили в русских селах…

– Ворчат?

– Нет, – сказал я. – Нет, уже начинают раздвигать локти. Пока молча.

В комнате наступила тяжелая тишина, только Новодворский удовлетворенно вздыхал, поглядывал на всех победно, вот они какие тупые и слабые, русские, а еще пытались коммунизм строить, о котором так долго говорил Запад, но там даже не приступали к строительству, понимали, что сил не хватит, а эти косорукие взялись, тьфу, что натворили, Сахаров – совесть нации, Россия – сука и ответит за все, надо покаяться и принять то, что решит умный и благородный Запад, лучше уж кобызы, чем эти косорукие русские, русские не способны ни к чему, кроме пьянства и свинства, а Ковалев – совесть нации…

Военный министр громыхнул:

– Локти? Мы их заставим раздвинуть ноги!

Поморщился и сделал попытку отодвинуться даже Новодворский. Карашахин возвел очи горе, смотри, Господи, с какими людьми приходится общаться, не суди их строго, прошу тебя, по крайней мере – не при мне, не выношу вида крови и заживо содранной кожи, а Сигуранцев и Павлов сдвинули головы и заговорили вполголоса.

Я поднялся, все поспешно встали, даже Сигуранцев с неохотой поднялся, хотя и позже всех, я сказал громко:

– Совещание закончено. Прошу определиться со своим мнением, подготовить доводы «за» и «против». Срок – две недели. Знаю, мало для такого судьбоносного решения, но… не опоздать бы. Спасибо, что слушали внимательно!

В глазах Карашахина несказанное удивление, впервые совещание оборвалось так быстро. Обычно же начинаем по-расейски медленно, долго раскачиваемся, собираемся неспешно, кое-кто обязательно опаздывает, мы ж не Европа какая-то сраная, мы великая и беспечная Русь, что вообще-то запрягает долго, а уже потом, когда все рассядутся, ещес четверть часика делимся впечатлениями… ну, не кто сколько выпил, это в прошлом, когда еще не были министрами, но все-таки до обсуждения государственных проблем доползаем в конце первого часа. А там кофеек, чаек, бутербродики, затем сытный обед в кремлевской столовой для избранных, после обеда снова такая же неторопливая раскачка…

Они выходили один за другим, никто не смеялся, не шутил, Павлов выходит последним, задержался в дверях, в глазах смех и восхищение.

– Не узнаю вас, Дмитрий Дмитриевич.

Я сдвинул плечами:

– Вроде бы тот же крем для бритья.

Он покачал головой, в глазах удивление:

– Я просто не ждал от вас таких быстрых и крутых действий. Вы же политик, настоящий мудрый и осторожный политик! К тому же демократ до мозга костей, общечеловек, васна Западе только таким и представляют. Вы для них щит против русского тоталитаризма, фашизма, расизма, шовинизма и даже автаркизма! И вдруг такие слова… Господи, датакие вопросы вообще не людьми решаются!

– Богами?

– Да богами ли, историческим процессом, неотвратимостью хода истории – на что только мы не списываем результаты действий отдельных людей или инициативных групп! Но чтоб вот так прямо в лоб: оставить жизнь России или же умертвить ее… даже не представляю! От вас такой решимости не ожидал. Да еще срок, если вы серьезно, всего две недели!

– Мало?

– Мало ли? – ахнул он. – Такие вопросы решаются столетиями!

Я сказал горько:

– Уже нет. Если не решим, решат за нас. Если не решим быстро, успеют решить другие.

Он кивнул:

– Да, мир таков. Не решишь, так тебя решат. Но поспешность в решениях вам раньше была не свойственна, не свойственна.

– Все убыстряется, – ответил я. – Те процессы, на которые раньше уходили тысячи лет, теперь проходят за десяток лет. А что укладывалось в сотни, теперь может промелькнуть за неделю. А кто не успел, тот опездол, как говорит мой внук. Если я хороший политик, то должен понимать, где медленно и осторожно, а где – быстро и… как можно быстрее. Тут неважно, демократ или не демократ. Когда десять дорог ведут в пропасть, а одна выводит к жизни, то я выберу ту, что к жизни, даже если она ведет не совсем по демократической тропке. Знаете ли, перед инстинктом выживания как-то отступают законы Юстиниана. Есть законы, что вложены нам в души свыше, при рождении. А они велят, что надо жить самим и обязательно спасти свой род, племя, народ. Для Господа, дорогой Глеб Борисович, каждый народ – избранный!

Он слушал внимательно, взглянул на часы.

– Господин президент, до обеда еще полчасика… но раз уж совещание закончено, не пообедать ли?

Я вывернул кисть, глядя на стрелки подаренных шахтерами часов, в животе тут же радостно завозилось, начало демонстрировать пустоту.

– Да, пожалуй…

– У вас как насчет диеты?

– Какой диеты, – отмахнулся я. – Диету не назначают.

Он покачал головой:

– При вашей язве… гм…

– А вдруг не язва, – сказал я. – Рак желудка, говорят, очень похож на язву.

В просторном чистом помещении нашей столовой уже трудились над борщом и бифштексами Громов и Забайкалец, Сигуранцев ел шашлык, не страшась, что его сочтут кавказцем, а Каганов, предатель, с удовольствием ухомякивал жареную свинину. Когда мы проходили мимо, он поймал укоризненный взгляд Павлова и сказал нервно:

– Идите, идите!.. Я в походе, а когда в походе и в чужой стране, то можно и нечистую пищу!

– Кто такое сказал? – удивился Павлов.

– Любавический ребе, – соврал, не моргнув глазом, Каганов. – Говорит, все можно. Даже пить и гулять с голыми бабами в субботу, если это помогает нашему общему делу всемирной победы сионизма и антисемитизма. Так что топайте дальше… зелоты, блин!

Мы опустились за президентский стол, Павлов время от времени пытливо посматривал на меня, в глазах то и дело проскакивает огонек изумления. Официантка пошла за заказом, Павлов чуть пригнулся, пуская звук, как бильярдный шар, по блестящей поверхности стола в мою сторону, сказал негромко, настойчиво:

– Вы удивительно правы, господин президент. Мы у последней черты! За нашими спинами окончательное исчезновение России и русских как нации. Это смешно и трагично, но сейчас в самом деле от нас зависит, быть России или не быть. Последнее столетие усиленно насаждалась мысль, что русские – великая нация, а раз так, то должна во всемуступать «младшим братьям», что вошли в состав Советского Союза. Всю гибельность этой слюнявой интеллигентности осознали слишком поздно: распустили Советский Союз… сами распустили, а не проиграли в холодной войне, как пытаются доказывать «победители»!.. но, освободившись от балласта в виде пятнадцати республик, уже имели в своем теле гибельные метастазы. Вы знаете, что я имею в виду. Сейчас уже поздно принимать более жесткие иммиграционные законы… Нет, принимать их надо, но это уже не главное. Это как таблетка от головной боли при прогрессирующем раке. У нас еще есть шанс, но этот шанс дает не терапия, а операция. Серьезная, кровавая, мучительная и болезненная.

От соседнего стола тянул голову Каганов, прислушивался, шея удлинялась на глазах, еще быстрее росли и раздвигались уши. Не желая в кабинете министра-мутанта, я широким жестом пригласил его за стол. Он благодарно и искательно заулыбался, подхватил тарелки с отбивной и блинчиками, перебрался к нам. Павлов покосился на него без особой приязни, Каганов прекрасный работник, но политически нейтральный, ни рыба ни мясо, а что-то горбатенькое, работоспособное, вроде простолюдина в министерском кресле. И с такими же простолюдинными убеждениями.

– Простите, – пробормотал он смущенно, – но я услышал краешек разговора…

– Ну и сделали бы вид, что не слышали, – сварливо сказал Павлов. – Вы же воспитанный человек?

– Но не настолько, – огрызнулся Каганов, – чтобы себя в чем-то ограничивать. Да и говорили вы… не очень-то скрываясь…

– А мы замышляли государственный переворот, – зловещим голосом объяснил Павлов. – Вон Дмитрий Дмитриевич зарится на мое кресло советника, хочет захватить, а меня сместить на свое президентье, где холодно и отовсюду дует. Хорошо еще, не на штыках сидеть…

– Вы все шутите, Глебушка, – сказал Каганов, – вы все шутите! А я подумал, что если решаться на операцию, то она предстоит очень уж мучительная. А выздоравливать придется долго.

– Что вы имеете в виду? – спросил я настороженно. – О какой операции речь?

– Любой организм после операции, – ответил Каганов застенчиво, – весьма подвержен… другим болезням. Даже простая простуда может свести в могилу.