Чтение 21–й страницы книги ~Чародей звездолета "Агуди"~

Однако в его серых глазах я уловил глубоко упрятанную тревогу. Он понял, что вижу, кивнул, мол, да, вы правы, боюсь и поверить, я проворчал с гадливостью:

– Думаете, мне это нравится?.. Понимаете, что просто давно назрело. Нарыв никак не вскрывается сам, скоро гной пойдет внутрь, так что надо вот так, скальпелем.

– Понимаю, – сказал он негромко, – но, надеюсь, понимаете и вы, что такое блестящее начало… просто свинство бросить на полдороге?

Я отмахнулся:

– Такое уж и блестящее?

– Я о другом, не увиливайте, господин президент. Я прошу, я просто настаиваю, чтобы в связи с чрезвычайными обстоятельствами очередные выборы президента были перенесены. Да-да, отодвинуты на неопределенный срок!

Я ахнул:

– Да как вы можете? Это же…

– Это спасение для демократии, – сказал он резко. – Вы сами все просрете, если позволите трусливой интеллигентности взять верх.

– Вы о чем?

– Не прикидывайтесь, господин президент. Или вы полагаете, что ваш наследник продолжит укрепление России? На Западе уже вовсю расписывают его качества. Вы должны поступить так, как… надо.

Наши взгляды встретились, он смотрел требовательно, настойчиво, чтобы я пошел не только против мнения интеллигенции, но и против себя, ибо я сам каждого, кто попытался бы остаться на третий срок, прежде всего обвинил бы в желании не отходить от кормушки, от рычага, в брежневизме, в сволочизме, нахапательстве, пиночетизме и прочем личношкурстве.

Я слегка кивнул:

– Увы, понимаю.

Он произнес с глубоким сочувствием:

– На вас все равно собак вешают. Просто за то, что президент. Ну, будет их больше… Зато на вас смотрят с надеждой. Разве это не важнее? И самое главное – вы в самом деле начинаете выводить страну из тьмы.

Он поклонился, ушел. Я походил в раздражении по кабинету, подошел к окну. По ту сторону бронебойного стекла сухо, пыльно, яростное солнце накаляет до мутной боли череп и плечи, а по эту сторону – прохладный чистый воздух. Не только очищенный, но и обеззараженный, проверенный на газы, яды, распылители, вирусы, радиацию и все теоретически возможные опасности. На стене в двух горшочках растения со свисающими вниз зелеными стеблями. Для меня так выглядят дико и неуместно, но Людмила с дизайнерами убедили меня, что так лучше, красивше, стильше, самый писк, а меня в ерунде убедить легко, что мне от этой травы, лишь бы не подохла в обезжиренном воздухе, где один живой микроб на сто парсеков. А то и мегапарсеков.

Я поймал себя на том, что думаю про эти цветы, про жару, о чем угодно, только бы не признаваться, что пытаюсь отмахнуться от одной очень неприятной истины, которую напомнил Забайкалец. Конечно, знал и до Забайкальца, но есть истины, которые настолько неприятны, что их следует игнорировать, не замечать, как, скажем, нельзя за обеденным столом рассказывать, как кто тужится в туалете. Но хотя о туалетах молчим, пусть сами же строим, в то же время некоторые идеологические заморочки повторяем, как попугаи, не понимая их опасность. Только идиотик думает, что идеологические заморочки кончились с властью коммунистов.

Не менее опасна идея демократов, что незаменимых людей нет. Все, дескать, равны, самодостаточны, каждый бомж объявляется целой вселенной, сверхценностью и все такое. И в то же время существуют какие-то неодолимые исторические процессы, которые текут с определенной скоростью и в определенном направлении, а мы все, хоть ценности, хоть говно, – всего лишь плывем, вернее, нас несет по течению.

На эту тему написано немало, проще всего и на пальцах это объясняли фантасты-демократы: вот захотел некто остановить Вторую мировую войну и истребление евреев, создал машину времени, полетел в Германию 1920 года, застрелил будущего диктатора, возвращается довольный, уверенный, что спас от холокоста, ан нет: и Вторая мировая стряслась точно в те же сроки, Гитлер пришел к власти и евреев по газовым камерам… Ну жаждется демократам верить в Нострадамуса, бермудский треугольник, деревьев-людоедов, барабашек и гороскопы, где «все записано», ну таковы русские интеллигенты, что с этого дипломированного быдла возьмешь!

Увы, брехня все это. Действительность куда страшнее. Не было бы Гитлера, не было бы и Второй мировой с ее последствиями. Не было бы национал-социалистической рабочей партии Гитлера, она уникальна, ничего подобного не было раньше, ничего подобного не создавалось потом ни в одной стране. Так же ни один человек не смог бы прийти к власти, как пришел Наполеон, и не смог бы натворить того, что совершил он. Не приди к власти по праву наследования Петр Первый или Иван Грозный – история России пошла бы иначе. Совсем-совсем иначе. Вполне возможно, что ее уже не было бы вовсе.

И вот сейчас с ужасом понимаю, что я не просто избранный на крупный чиновничий пост человек, кто должен следить за исполнением законов, быть им гарантом и все такое рутинное. Я действительно тот, от которого зависит, по какой дороге Россия пойдет. И холод бежит по спине, по нервам, забирается в плоть, ледяными пальцами стискиваеттеплое трусливое сердце.

– Господи, – прошептал я похолодевшим сердцем, – я не знал, на что шел, прости…

Мозг разогрелся, перебирал варианты, а перед глазами замелькали морды моих коллег по правительству, чаще всего – толстая рожа премьера, умного и беспощадного, он не уступает мне, во многом, признаю, превосходит. Но он еще не вышел из стаза, когда самец завоевывает место в стаде, для него важнее всего возглавить всех-всех, его кипучая энергия направлена только на захват власти. Сможет ли, захватив ее, удержать Россию на краю падения?

На матовой панели возникла тень, я постарался утихомирить взбесившееся сердце, что гонит кровь, как по нефтепроводу, сказал сварливо:

– Всеволод Лагунович, не подкрадывайся так неслышно.

– Простите, господин президент!

– А то шарахну с перепугу, – предупредил я раздраженно. – Что у тебя?

– Универу, – сказал он бесцветным голосом, – исполнилась очередная круглая дата. Хорошо бы показаться народу, тем более что вы оттуда. Вами гордятся, помнят, хвастаются. Да и самое время осторожненько обнародовать поворот в сторону реализма, так называем изменения в политике.

В груди лед медленно начал оттаивать, универ – моя слабость, все лучшее у меня связано с ним.

– А дыра в расписании отыщется?

– Зачем дыра? – сказал он вежливо. – У меня давно запланировано на завтра. Все уже готово. Ректор предупрежден, спецслужбы уже проверяют здание, расставляют снайперов. Но если вы захотите отменить…

– Не стоит, – ответил я. – Вообще-то хорошая идея. Спасибо, Всеволод Лагунович.

Он чуть-чуть поклонился:

– Это моя работа.

Однако ушел, как я заметил, польщенный. В универе народ свободный, горластый, а студенты – самое вольнолюбивое племя на свете. Мне придется туго, в универах диктаторов не терпят. Как студенты, так и профессура. Профессура, может быть, даже сильнее, чем студенты: еще помнят мрачные годы засилья партаппарата.

На другой день машину подали сразу после обеда, рядом сел Карашахин, поинтересовался мягко:

– Не страшно?

– Все-то ты знаешь, – буркнул я.

– Я уж подумывал, – признался он, – чтобы отменить.

Глава 10

Впервые я подъезжал к знанию университета не на метро, не на троллейбусе, даже не на пойманном частнике. До президентства у меня даже машины не было, с общественным транспортом при власти партаппарата было в порядке, а с машиной одни проблемы, а сейчас мы подкатили на трех машинах, это не считая тех, кто приехал раньше и уже занял нужные места.

Томилин, ректор, ужасно смущался и все не знал, как со мной держаться, в старые времена у нас отношения бывали натянутыми, ему надо было ладить с властью, я же – диссидент, к тому же он не прикидывался, а в самом деле искренний коммунист, мне доставалось, доставалось…

Я крепко пожал ему руку, обнял, чувствуя тепло и близость к этому человеку.

– Здравствуйте, Вадим Германович! Как же я по вас по всем соскучился!..

Карашахин прислушался к крохотному приемнику в ухе, сказал: «Хорошо», – и повернулся ко мне:

– Господин президент, студенты уже переполнили аудиторию. А с коллегами, вероятно, лучше после выступления…

Я сказал Томилину:

– Ведите, дорогой мой. А потом, если нам позволят, посидим в вашей ректорской, где я бывал… гм… бывал.

Томилин засмущался, старческое лицо ухитрилось покраснеть, словно у пойманного с папиросой школьника.

– Ох, Дмитрий Дмитриевич, такие времена были! Но вы всегда были нашей звездой.

– А строгачи на доске?

Он покачал головой:

– Звезды, Дмитрий Дмитриевич, иной раз вообще вылетают с треском. А середнячки всегда получают дипломы скромно и тихо.

Поднимаясь по шатким ступенькам, на ремонт нет денег, я услышал далекий мерный гул. Так негромко грохочет море, где нет бури, все тихо, но остается ощущение нечеловеческой мощи, земля подрагивает, а воздух натянут, как шкура на барабане.

Зал открылся огромный, но теперь он не выглядел таким уж колоссальным, я уже насмотрелся на необъятные аудитории в США, Англии, Франции, даже в некоторых провинциальных университетах аудитории по размерам почти не уступают Лужникам. Мой же МГУ теперь просто один из университетов, где самая революционная молодежь, самая бескорыстная, самая радикальная, настроенная на решительные перемены, при каком бы строе ни жили и в каких бы молочных реках ни купались. И, конечно же, где очень не любят власть. Любую.

Кроме власти доводов.

Я вскинул руки, как рок-певец, широко улыбнулся и сразу подошел к микрофону. Ректор и профессура суетливо толпились у стола, не зная, можно ли рассаживаться в присутствии высокого гостя или же ринуться следом.

– Здравствуйте, – сказал я, обращаясь к аудитории, – здравствуй, племя молодое, незнакомое… Мои студенты уже упорхнули, многие в аспирантуре, многие остепенились, двое в академиках. Для вас же я один из бывших… И все-таки вы все – мои, а я – ваш. Университетская семья – особенное. Нас можно узнавать даже на улице, мы отличаемся, скажем честно, от простых людей, даже если эти люди – олигархи или еще выше – поп-исполнители.

В зале сдержанно засмеялись, лесть нравится всем, я сказал громче:

– У вас немало своих проблем, одна из них – обнищание университета, мизерная стипендия. Увы, я не могу обещать ее повысить. Неоткуда повышать! Не обещаю в кратчайшие сроки сменить устаревшее оборудование на суперновое. Ничего не обещаю из материального, все кричат «дай», не понимая, что для этого надо отнять у другого. Нельзя никому больше иначе, чем раздеть соседа. Брать неоткуда… Однако у меня есть что сказать. Именно вам, ибо вы – будущее!

Даже на лице Томилина, ректора, промелькнуло выражение, что это он уже слышал еще со времен, когда Адам объяснял своим детям основы экономики, по эту сторону ворот рая. Я поскипал треть речи, сказал без перехода:

– А сейчас скажу вам первым, ибо вы – наиболее талантливая и понимающая часть всей страны… В нашей политике намечается резкий поворот. Нельзя обществу выжить, если его члены свои интересы ставят выше интересов государства, в котором живут. Его затопчут более мелкие, чьи граждане сумели свои личные интересы подчинить интересам страны… Это не значит, что стали винтиками гигантской машины, но все-таки, когда интересы личности и государства сталкиваются, то интересам государства отдается предпочтение…

В передних рядом звонкий голос выкрикнул:

– Но там отдают добровольно!

Ректор дернулся, привстал, выискивая грозным взором нарушителя. Я придержал его за плечо, усадил.

– Да, – ответил я, – на высоком уровне пассионарности это так. Но мы сейчас…

– В заднице! – выкрикнул другой голос.

В зале сдержанно посмеялись.

Я кивнул:

– На строгом академическом языке это называется нижней фазой. Но смысл тот же. Вы знаете историю, Россия не всегда бывала на пике пассионарности, это невозможно. Ни для одной страны, ни для одного народа. За исключением, разумеется, евреев, но они сумели создать для себя условия, когда просто не могут выйти из пассионарного состояния. На его пике малые отряды захватывали целые страны, как отряды Кортеса или Ермака, но в нижней фазе такие страны гибнут… если правитель не поддерживает активность страны строгими законами и контролем за их соблюдением. Вы знаете, что в Средневековье и даже позже наша Россия была помельче как по территории, так и по населению, чем грозные в те времена Польша, Швеция, Испания или Португалия! Но у них взлеты были только на пиках пассионарности, в России же установилась твердая власть, что в периоды вялости и упадка духа заставляла делать через «не могу», «не хочу» и «хочу полежать, побалдеть»!..

Второй голос, рядом с первым, выкрикнул:

– Это к чему такая преамбула? Ожидается возврат к сталинизму?

Вокруг захлопали, там тесная сплоченная группа, чем-то неуловимо отличаются от остальных студентов. Лица веселые, дерзкие, глаза умные, люблю таких ребят, но сейчас, похоже, именно им и придется ломать хребты. Еще не ощутили гибельность балдения, им вся студенческая жизнь видится сплошной веселой попойкой. Но в этой аудитории есть и те, кто не балдеет и не увязает в попойках, пашет и пашет, а потом эти весельчаки будут у этого магната гнуть спины на мелких работах, а он будет трахать их жен, восполняя недобранное в студенческие годы.

– Надо вылезать из ямы, – сказал я. – Предыдущее правительство замедлило сползание на самое дно, но не остановило. Мы всего лишь тонем чуть медленнее, у нас это почему-то расценивается как успех. Но чтобы вылезти из ямы… или хотя бы начать вылезать, надо собраться с силами. Это означает, увы, укрепление власти. Увы, потому что явсегда боролся против всякой власти, мне она ненавистна, но я понимаю, что власть надо употреблять, чтобы образумить не только капризничающего ребенка, но и капризничающие группы населения. Да, временно будет ужесточение… Это как при пожаре или спасательных работах, когда не очень-то смотрят, чтобы не помять платье спасаемой женщины. И не разбирают, за что ухватили выволакиваемого из воды человека. Вы умные люди, надеюсь, поняли, что я хотел сказать?

Тот же парень в переднем ряду, явно заводила или даже лидер одной из группировок, прокричал:

– Вы фашист?

Я вздохнул, здесь не журналисты, что хоть и наглый по данности народ, но все же облекает провокационные вопросы в более обтекаемую форму, здесь рубят сплеча, это молодежь, надо отвечать в их же духе. По крайней мере, стараться.

– Так вы фашист? – повторил рыжеволосый громче.

Все понятно, сам точно так же заорал бы в праведном гневе на сволочь, посмевшую присвоить себе диктаторские полномочия, повернуть развитие страны взад, отобрать с таким трудом достигнутые свободы.

– Я не фашист, – сказал я, – не националист, не демократ, не аристократ, не теократ, не плутократ, не периэк, не роялист, не протестант… Я вообще вне партий, как и положено президенту. Мне это легко, потому что все эти партии – партии прошлого, партии первобытно-общинного и раннефеодального строя. Я не интересуюсь антиквариатом. Сейчас новые партии разве что у глобалистов и антиглобалистов, да еще вышли на мировую сцену пассионарные ветви ислама. Так что я, как человек вне партий, поступаю так, как правильно, а не по партийному уставу. Сами видите, в стране чрезвычайная ситуация. При чрезвычайных ситуациях не срабатывают обычные меры, разве не видите их беспомощность? В чрезвычайных ситуациях нужны и меры чрезвычайные.

Кто-то выкрикнул:

– А где гарантии, что эти чрезвычайные меры не станут обычными?

Шум усилился, выкрики, аплодисменты.

Я вскинул руку, шум чуть утих, я сказал громко:

– Если в такой же чрезвычайной ситуации сумел взять власть в руки Сулла, почистить Рим, а потом оставить трон, то почему не могу я?.. Мне есть что терять, в отличие отСуллы, который потерял бы только имя. Я потеряю еще и уважение коллег как ученый!.. Я потеряю ваше уважение, дорогие друзья. Вам в это трудно поверить, но вашим мнением я дорожу больше, чем мнением о себе президентов других стран. Президенты приходят и уходят, как уйду и я, но вы… вы остаетесь всегда.

Замешательство, я ухитрился в один флакон упаковать снотворное и слабительное, диктаторские полномочия Суллы и лесть в их адрес, будущей элиты страны и всего мира,но первым все же опомнился, к сожалению, рыжеволосый. Он толкнул локтем соседа, крупного рыхлого парня, похожего на Новодворского, тот вздрогнул, прокричал:

– Да у него мания величия!

Рыжеволосый крикнул:

– Сулла из Мытищ!

Справа и слева от него прокричали:

– Как же, откажется!

– То Сулла, а то наш президент!

– Еще ни один генсек не отказывался!

Я выждал, взглянул на бледного ректора, тот вскочил и замахал обеими руками. Шум начал стихать, я заговорил, не дожидаясь, когда умолкнут последние крики:

– Я ведь пришел к вам. Пришел и объясняю. Меня поймут, я знаю, самые стоящие из вас, а не самые видные, заметные, лезущие во все дырки и на все должности. Мне важно, чтобы меня поняли именно стоящие, а не заметные. А остальные… Сказку о равенстве оставим в прошлом веке, вы хорошо знаете, что есть такие дубы, что ничем их не изменишь. Их большинство. К сожалению, недостаток ума у них компенсируется лужеными глотками и острыми локтями… Вы все увидите, что после завершения чрезвычайных мер вернемся к строгой законности. Но все-таки приведем ее в соответствие с реалиями, а не с мечтами французских просветителей!.. вы будете участвовать в этом процессе. Я имею ввиду – создание новой системы ценностей. Старая, увы, устарела, как милый бабушкин граммофон – красиво, но долби-стерео с шестиканальным звуком все же лучше. Мир меняется не просто быстро, а стремительно, а нас принуждают следовать по пути, который наметили люди, не знавшие даже, что Земля круглая!

– При чем здесь астрономия?

Я вскинул руку, останавливая шум, сказал громко:

– У вас молодые незашоренные мозги. Вы – первое поколение, родившееся после тоталитарного режима. У вас нет звериной ненависти к коммунизму, как у ваших настрадавшихся отцов и матерей. Вы можете бесстрастно оценивать любые партии, течения, религии…

Шум умолк, любая аудитория охотно слушает, когда ей льстят, рядом со мной топтался ректор, взволнованно сопел, время от времени присаживался, снова вставал и смотрел в зал взором Торквемады: всех вижу, крикунов распну, вы у меня попляшете, я же продолжил:

– С незашоренными мозгами вы поймете, что именно сейчас, ужесточая власть и правление, я спасаю подлинную демократию!..

Из зала выкрикнули:

– Подлинная – это фашизм?

Я покачал головой:

– Отвечаю для простых душ: самый серьезный ущерб демократии наносят не фашисты или националисты, как об этом кричат дурачки, а те враги, которые доводят идеи демократии до абсурда. Я говорю о политкорректности. При тоталитарной власти у человека, несогласного с режимом, есть только две возможности: воспротивиться и угодить в лагеря либо эмигрировать. Но в России еще при царе нашли третий путь! Здесь все указания правительства начали выполнять с таким рвением и такими перехлестами, что сразу становилась видна непроходимая дурь правящего режима. Как в последнем случае борьбы с пьянством, когда по всей громадной стране вырубили все виноградники… Давайте скажем честно, политкорректность всех достала. Достала, по лицам вижу! Сторонники тоталитарных режимов хохочут над нами и потирают руки, а демократам все труднее находить доводы, чтобы защищать ту откровенную дурь, в которую мы забрели. А защищать приходится, ведь политкорректность – это логическое развитие идей демократии.

Шум утих сам по себе, по залу перестали двигаться отдельные личности, которых я по старой терминологии называл поджигателями войны, сейчас я видел огромное тело с тысячами лиц. Все смотрят и слушают настороженно, еще не верят, но уже слушают, такого им еще никто не говорил, такого они вообще ниоткуда не слышали, молодые мозги жадно набрасываются на интеллектуальную пищу, вгрызаются, пробуют на вкус, одновременно проверяя на калорийность и ядовитость.

– Демократию погубит политкорректность, – сказал я громче, закрепляя позиции, – сами разбирайтесь, кто ее больше продвигает: враги демократии или просто дураки,повторяющие за врагами красивые лозунги, но политкорректность рушит общество. Если хотим остаться демократами в демократическом обществе, мы должны встряхнуться. Подтянуться. Демократия прогнила… нет, не сама по себе, а из-за умело вброшенного какой-то сволочью тезиса о политкорректности. Сама по себе демократия – крепкий и быстроходный корабль, надо только периодически чистить от налипших ракушек. Ракушки опасны не тем, что замедляют ход корабля и утяжеляют, они разрушают днище. Незаметно, снизу, потихоньку, из-под воды, корабль вроде бы еще на плаву, но уже обречен… мы еще успеваем почиститься! Возможно, успеваем.

– Почиститься, – выкрикнул тот же голос, – это массовые расстрелы?

– Как вам жаждется расстрелов, – упрекнул я. – Конечно же, расстрелы – самое простое решение, но в нашем сложном обществе простота хуже воровства. Чиститься придется во всем, начиная с идеологии, а заканчивая уже…

– Расстрелами?

Они смотрели требовательно, я сказал тяжелым голосом, изо всех сил старался, чтобы он не дрогнул, чтобы в нем звучала твердость, непреклонность, решимость идти по выбранной дороге до конца, идти, несмотря ни на что, ибо, когда человек смертельно болен, когда врачи от него отказываются, он должен либо умереть, либо… бороться сам:

– Да, расстрелами. Не будем лицемерить, хорошо? Вы прекрасно видите, что у нас спина трещит под горой мусора, который тащим.

– Что вы называете мусором?

– То же самое, что и вы, – ответил я. – Но я решился вопреки политкорректности назвать мусор мусором. Это нелегко, признаюсь. Это как дурака назвать дураком вместокорректного: «человек, мыслящий нестандартно». Я вас призывал забыть про такие старые понятия, как коммунизм, фашизм, тоталитаризм, как забыли… вернее, оставили историкам, особенности рабовладельческого или феодального строя. Любой термин, будь это «фашизм» или «демократия», загоняет вас в очень узкие рамки. И заставляет двигаться в очень узеньком коридоре. Шаг вправо или влево – уже выходите за рамки своей партии, ваши камрады начинают смотреть на вас косо, как на отступника. Потому я обращаюсь к вам, как к просто свободным и мыслящим людям, которые хотят сохранить свою свободу и право мыслить свободно, не загоняя мышление в узкие рамки.

– А вы не загоняете?

– Ребята, – заговорил я, – о демократии многое можно сказать, но скажем лишь то, что относится непосредственно к вам. К студентам, будущим ученым. Сколько за последние годы выделено средств на науку?.. Скажем, на такие фундаментальные направления, как звездная астрономия, создание ультрамикроскопов для исследований тайн микромира? На изучение и совершенствование тампаксов – в десятки раз больше! Это нонсенс, что академик, создавший новый сорт стали и тем самым сэкономивший человечеству триллионы… да-да, триллионы долларов!.. получает зарплату в сотни раз меньше, чем рядовой клерк в процветающем банке или средний инженер по производству олвейсов с крылышками! Это было, но так отныне не будет.

Кто-то прокричал:

– Сказочки!

На него зашикали, я увидел на лицах жадную заинтересованность.

– Извините, ребята, – продолжал я, – но с таким пережитком прошлого, как демократия, покончено окончательно. Тихо-тихо, я понимаю ваше желание свергнуть диктатуру, но… позвольте объяснить. Давайте заглянем в корни, хорошо? Демократия – власть народа по-древнегречески. Идиоты – на том же древнегреческом «простые люди, люди без образования». То есть вы уже почти не идиоты, вы скоро получите дипломы, но основная масса избирателей – идиоты, то есть люди без образования, простые люди. Люди, от которых зависит, кому быть во главе государства, кому вести его дальше к звездам или к огороду. Конечно же, простой народ на звезды не смотрит, те на огород с его редисочкой никак не влияют, так что в президенты выберут такого же идиота, который пообещает все внимание и всю мощь огромного государства направить на их огороды, на их благосостояние, на обустройство их уютного клозета с подогревом.

– А что, это плохо?

– Хорошо, – отмахнулся я, – но этого желала бы и свинья, получи она возможность разговаривать. Неужели человек ничем от свиньи не отличается?

Кто-то прокричал:

– А может, свинья как раз и задумалась бы о проблемах бытия?

– Да, возможно. Идиот избирает того, кто понятнее, кто обещает понятное или приятное. Идиот… ну, если вам не нравится древнегречицизм, то будем называть просто избирателем, хотя это уже тавтология «избиратель избирает…», словом, это простой человек, как вы понимаете, никогда не проголосует за того, кто пообещает всеобщее высшее образование, зато с абсолютным перевесом выберет того, кто пообещает дешевую водку. Я избран вами и простым народом больше на волне антиюсизма, они в самом деле всех достали, но все же мы начали не с того, что забросали Юсу атомными бомбами, а с пересмотра ценностей. Помните, я – ваш президент! Не потому, что щас зажму всех в кулак и буду цедить вашу кровь, а потому, что я президент ученых, писателей, изобретателей, творцов… а простой народ должен заниматься тем, что он и должен делать: пахать землю, колоть двора, ремонтировать трубы, но отныне не будет определять ни политику, ни экономику!

Поднялся невнятный шум, спорят между собой, кое-где взметнулись кулаки. Это и понятно, народники вступаются за «простой народ», так и сами чувствуют свое превосходство над этим быдлом, которое защищают, и вроде бы бьются за благородное дело, противостоят им немногочисленные государственники и гораздо более многолюдное сборище мыслящих практически: не умеешь создавать новые чипы или оперировать рак – копай канавы.

– Да, – сказал я напоследок, – отдельно о нашей долбаной юриспруденции. При демократии она выродилась в пародию на правосудие. Правосудие от слов «правый суд», но при чем тут правый, когда преступника освобождают или дают несоразмерно мягкое наказание, мотивируя то тяжелым детством, то отсутствием воспитания, то благодаря ходатайству коллектива, предоставившего положительную характеристику с подписями?.. Вор должен сидеть в тюрьме, говорил киношный персонаж. Сидеть, а не разгуливатьпо улицам, возвращаясь в тюрьму на кратковременные сроки. Так что это тоже работа для вас, ребята! Думайте, как сделать все и справедливо, не обижать других, но и не обижать себя, что мы постоянно делаем!

Обратно неслись, как низко летящие крылатые ракеты, нужно успеть на совещание по рыбоводству, что-то у нас иностранные браконьеры рыбу вылавливают прямо под берегом, казна несет миллиардные убытки, а нам каждый рубль дорог, Карашахин посматривал как-то странно, наконец сказал тихо:

– Господин президент, а ведь вы их, по-моему, переломили.

Я смотрел в окно, там, несмотря на рабочее время, тротуары запружены, все торопятся, идут суетливые, погруженные в свои личные заботы, а все остальное передоверили мне, обязали меня, за это мне предоставили самые немыслимые льготы, вплоть до того, что для меня перекрывают дороги, чтобы я везде все успевал, все делал, со всем справлялся.

– Брось, – ответил я запоздало.

– Правда, господин президент.

– Завтра же выйдут на демонстрацию протеста!

– Не выйдут, – заверил Карашахин. – Любая демонстрация требует подготовки. Это не забастовки лионских ткачей, когда достаточно любому горлопану прокричать: «Все на баррикады!» Сейчас долго решают, как провести и где провести, кто и что будет говорить, кто отвечает за шествие, за плакаты, транспаранты, да и сами плакаты надо успеть изготовить…

Я покачал головой:

– И это студенчество?

– Бюрократия проникает всюду, – ответил Карашахин рассудительно. – Да и не бюрократия это вовсе, а порядок. Студенты уже давно организованная сила. Могут выступать отдельными группами, но когда касается общих интересов…

– А тут не общие?

– Господин президент, я внимательно наблюдал за всем залом. Большинство, конечно, против ужесточения власти. Это понятно, panem аt circenses так же привлекательно и для большинства студентов. Но это большинство – мусор, что не найдет ни работы, ни занятий, так и состарится, будет тиранить жену и детей, а на кухне исходить желчью о засилье власти и несчастной судьбе русской интеллигенции, ярким представителем которой является он сам. Однако я заметил и настоящих…

– Да сколько их там? – спросил я безнадежно. – Капля в море.

– Я говорю не про отдельных студентов, – пояснил он. – Там целые группки сидят обособленно. У меня глаз наметан, я сразу могу отличить анархистов, монархистов, большевиков, маоистов… а теперь еще и антиглобалистов насобачился вычленять! Так вот заметно, что в аудитории немало группок, что воспрянули как раз, когда вы заговорили об укреплении власти. Об ужесточении. И вообще возликовали, когда заговорили о проскрипционных списках…

Я огрызнулся:

– Я не упомянул даже!

– Ну, бросьте. Сулла и проскрипционные списки – синонимы. Это те ребята, что давно требуют жестких мер. В молодости многие рвутся спасать Россию, это как раз те люди. Так что, возвращаясь к баранам, могу заверить, что демонстрации не будет.

– Почему?

– Будет сорвана самими же студентами. Общечеловеков больше, но государственники сплоченнее, злее, у них есть идея, а у общечеловеков только желание усидеть на месте и удержать нахапанное. Или приобретенное. Понятно, кто в таких условиях побеждает.

Машина вошла в крутой поворот, на такой скорости меня прижало к стенке, кровь прилила к одной половинке мозга, в черепе зашумело, для меня и такой вот поворот – как центрифуга для космонавта, я выждал, когда просветлеет в глазах, проворчал:

– Будем надеяться. Если выйдут на улицы, я вас первого повешу. Сулла я или не Сулла?

Глава 11