Чтение 10–й страницы книги ~Чародей звездолета "Агуди"~

– Да это же рай, – проговорил он довольно. – Вот это люди! Не то что наши пьяные да косорукие… Вечно пьяные, а косопузые так и вовсе от рождения!

Карашахин покосился на них, сказал негромко:

– Каждый народ трепетно любит свою историю, и только наш народ ее грубо имеет.

Новодворский живо откликнулся:

– Это вы хорошо и правильно сказали! Как истинный и убежденный демократ, скажу прямо: нашей стране давно уже нужен другой народ.

Я направился к гостеприимно раскрытым вратам мечети, сзади охрана сдерживает толпу, ноги ступают по тщательно уложенным плитам из розового камня, у нас такие только на Старом Арбате, везде чисто, ухоженно, в воздухе прохлада от арыков, хотя день жаркий, солнце уже напекает голову…

В мечеть заходить не рискнул, вдруг да оскорблю чем чувства верующих, заглянул в огромное светлое и строгое помещение, люди сидят на полу, точнее, на тонком ковре, не толще махровой простыни, кто-то на пятках, положив руки на колени, кто-то по-турецки, но все смотрят и слушают очень внимательно. Видно, что внимают учителю, а также видно, что никто не будет потом острить и высмеивать ни походку муллы, ни его речь.

Мулла в расшитом зеленом халате на небольшом помосте, окруженном сидящими людьми, что-то объясняет на своем языке, слушают почтительно и серьезно. Я всматривался вих лица, множество мужчин, зрелых и сильных, с суровыми решительными лицами, большинство в тюбетейках: белых, темных, расшитых узорами, два-три человека с книгами в руках, другие не отрывают взглядов от муллы.

А что нужно сказать русским, мелькнуло в черепе горькое, чтобы вот так слушали? Проповеди попов – смешно, доклад парторга – ушло, лекция о науке – засмеют, кому надо, а здесь у всех такие лица, что зависть начала грызть внутренности с такой силой, что я всерьез испугался прободения желудка.

Потом они разом вскинули руки, поднесли открытыми ладонями к лицу, подержали так, творя неслышную молитву.

Я потихоньку отступил, вздохнул. Карашахин смотрит внимательно, лицо Новодворского сияет победно, словно это он сумел создать такой ухоженный мирок на Рязанщине, посреди огромного заброшенного и опустошенного мира, куда даже дорог в общепринятом значении нет, ведь дорогой тупые русские называют то место, где собираются проехать.

Карашахин сказал значительно:

– А еще взгляните, господин президент…

Я проследил за его взглядом, на высоком и добротном двухэтажном доме гигантская тарелка. Такую видел разве что на здании «Кросны», что изготавливает такие тарелки.Третья вроде бы на Пентагоне, да еще на головном авианосце, что за передачи здесь смотрят…

Взгляд невольно скользнул по крышам домов кобызов, в сердце снова кольнуло. У каждого на крыше тарелка, пусть не такая огромная, но все же не простая, для приема спутниковых передач, а многофункциональная, дорогая, чтоб и Интернет, и высокоскоростное соединение для видеоконференций…

В сторонке прокатил джип, такие часто встретишь на улицах Москвы, на них разъезжают без особой нужды братки, здесь же, на бездорожье, они намного уместнее. Хотя кобызы сумели и бездорожье убрать, везде сухо, везде тротуары, вымощенные широкими каменными плитами.

Новодворский ядовито хохотнул:

– А вот и обязательная часть программы встречи генсеков!

Набежали веселые и хорошо одетые дети, смеющиеся, румяные, с блестящими от любопытства глазами, поднесли цветы, яркие и сильно пахнущие. Настоящий Восток, где даже цветы не умеют пахнуть вполсилы, я благодарил, отечески улыбался, гладил по головкам, дети убегали, осчастливленные, Новодворский заметил вдогонку, что уж что-что, а встречи любимого дедушки Ленина и папаши Сталина взяты явно из восточных ритуалов, там всегда восточных деспотов встречали детишки с цветами…

Карашахин сказал за моей спиной:

– Господин президент, вам стоит пообщаться с верховным муфтием…

Я спросил:

– А тот Абдулла что?

– Аятолла.

– Ты меня словами не путай, – пригрозил я, – а то сейчас что-нибудь вверну по-латыни, загнешься. Этот старше?

– По крайней мере, – ответил Карашахин с загадочностью в голосе, – у верховного муфтия Али Алдина власти побольше. Если говорить правду, то духовная власть в его руках полностью.

Он взял меня за локоть и развернул в сторону дома, что высился несколько в сторонке, вокруг зеленая лужайка, похожая на английский газон, все это окружено невысокимзаборчиком из тонких металлических прутьев. Человек перепрыгнет, хоть и с трудом, но коза или овца не рискнет, очень разумно.

Дверь распахнулась, вышел человек, мое сердце болезненно дернулось. Черт, неужели я так падок на все иноземное? Сейчас – на восточное? Верховный муфтий Кобызстана выглядит… нет, не султаном, но мудрым визирем при султане, что мудро и отечески правит властью султана, с любовью и нежностью оглядывает огромную страну, видит ее такой, какая она есть, но любит ее и старается, чтобы она стала добрее, чище, богаче, радостнее и счастливее.

Красивая зеленая чалма из переливающейся материи, по форме напоминает верх минарета, умное продолговатое лицо, сухощавое, вовсе не наши раскормленные рылы патриархов, что проповедуют пост, а сами лопаются от переполняющего их хари жира, едва ходят, кабаны с заплывшими глазками, а у этого глаза крупные, ясные, смотрят отечески мудро, внимательно. Очень интеллигентное лицо, я бы сказал – чеховское, что-то в нем от тех тонко чувствующих и ранимых чеховских интеллигентов. Даже бородка чисто чеховская, и снова – глаза, сочувствующие, понимающие, на лице готовность выслушать и тут же помочь…

Одет как католический пастор: черная сутана, ослепительно белый воротничок, но на плечи наброшен яркий цветной халат без рукавов, расписанный не цветами, в исламе это запрещено, но дивными геометрическими узорами, сразу напомнившими мне волшебные картинки в детском калейдоскопе.

Он спустился по ступенькам, мы молча смотрели, как он пересекает зеленую лужайку, вышел за калитку и первым протянул мне руку:

– Приветствую, господин президент, в ваших краях!

Умно, мелькнула мысль, хоть он и первым протянул мне руку, как старший младшему, а восточные люди к этому чувствительны, сразу все заметят и раззвонят во всему Кобызстану, но зато сказал не «в наших краях», а в «ваших», подчеркивая, что я прибыл не к ним, кобызам, а к себе, что я президент не только русских, а их президент тоже…

– Спасибо, – поблагодарил я. – Рад оказаться в таком благословенном крае. Честно говоря, не ожидал такого расцвета. Просто счастлив такое увидеть.

Новодворский добавил громко:

– У вас не село, а просто курорт!

Муфтий медленно наклонил голову, смеялись уже не только глаза, все лицо излучало восточную радость, гостеприимство, счастье при виде президента страны, можно сказать, шаха, а то и самого падишаха.

– Спасибо, господин президент, – ответил он звучным сильным голосом, я уловил глубоко упрятанную металлическую нотку, словно далеко-далеко щелкнувший затвор, – мы очень трудолюбивый народ! И когда есть возможность работать, мы работаем не покладая рук. За что огромная благодарность бесконечно доброму русскому народу.

– За то, – уточнил я, – что работаете?

– Что у нас есть возможность работать, – пояснил он легко, – без помех! Впервые мы встретили народ, что принял нас и обогрел…

– Вы хороший народ, – возразил я. – Мы рады, что вы стали нашими соседями!

Он снова протянул мне руку, за моей спиной кто-то ахнул от такого неслыханного нарушения протокола, но я понимал муфтия, он никакая не власть в общепонимаемом смысле, а разве что в той же мере, как обладают влиянием писатели, композиторы, певцы, проповедники.

Мы пожали друг другу пальцы, муфтий улыбался, все еще изучает меня, от глаз побежали веселые лучики, но в глубине зрачков крохотные искорки, отражаются на лезвии обнаженного клинка. Это не Христос, это кобызский Моисей, что вывел свой народ из узбекской неволи, а на новой земле воспрянувший духом народ готов когтями и зубами отстаивать свое…

Лишь бы не автоматами Калашникова, мелькнуло у меня. Мы все еще трясли друг другу руки, как из собирающейся толпы вышла женщина. В руках ни хлеба с солью, ни рушников, кобызы не снисходят до чужих ритуалов, я сперва видел ее только краем глаза, но она подошла к нам, муфтий смотрел на нее через мое плечо со вниманием, я наконец выпустил его руку.

– Здравствуйте, господин президент! – сказала она.

– А вам здравствовать, – ответил я, – и процветать…

Против воли я засмотрелся на эту сильную, полную жизни женщину, так непохожую на привычных нам крестьянок, колхозниц, а теперь просто неизвестно кого, живущих в заброшенных селах. Эта стоит прямо и смотрит на меня открыто, уверенная и крепко стоящая на земле, уже кобызской земле, темное от солнечного загара лицо почти без морщин, хотя ей далеко за пятьдесят, лицо широкоскулое, нестандартное, но такие лица уже начинают входить в моду, в них своеобразная красота, как и в этих живых и прямо смотрящих чуть раскосых глазах цвета поспевших желудей. Черные с проседью волосы выбиваются из-под наброшенного на голову платка, волосы можно обнажать только в доме, но и так видно, что волосы крепкие, длинные, здоровые, им не нужны никакие поддерживающие, питающие и укрепляющие шампуни, втирания и прочая дрянь для гальванизации вымирающих.

Охватил я единым взглядом и всю ее сильную здоровую фигуру, из-под достаточно длинного платья выглядывают только лодыжки, отполированные солнцем до блеска покрытого дорогим лаком дерева ценных пород.

Она заговорила, у меня мороз побежал по шкуре, столько в ее голосе прозвучало силы, уверенности и трагической мощи:

– Господин президент русского народа!.. Примите от нас земной поклон за доброту и щедрость русских, за бескорыстие, за помощь, которую оказывали нам после переселения на каждом шагу!.. Мы в Узбекистане никогда не видели столько помощи… мы там вообще не встречали помощи, а здесь нас приняли как своих, нет предела нашей благодарности!

Я в смущении развел руками:

– Спасибо за теплые слова. По возвращении передам… своему народу.

Она продолжала тем же звучным сильным голосом:

– Господин президент, у нас есть и просьба к вам, ибо вы и наш президент, верно?

– Верно, – ответил я. – Я рад, что вы это еще помните.

Постарался, чтобы это прозвучало шуткой, просто шуткой, а легкое предостережение в ней отыщут потом, при тщательном анализе президентской речи, наши слова всегда подвергают строжайшей прогонке через все фильтры, подсчитывают количество одинаковых слов, сравнивают интонацию, ударения, оттенки, ищут намеки.

Женщина широко улыбнулась, глаза смеялись, но у меня осталось странное ощущение, что она мгновенно уловила все, что я хотел сказать, оценила и уже готова ответить именно так, как надо ответить.

– Господин президент, – сказала она чарующе, – вы, как глава страны, сильны подданными, что ее населяют. А подданные тогда сильны, когда развиваются свободно, когда для них не ставят рамок. Мы уже встали на ноги, мы сами ухаживаем за своими полями и стадами, сами строим свои дома, платим налоги, а Россия крепнет и богатеет такжеи нашими усилиями…

Я наклонил голову:

– Золотые слова. Все верно.

– Но мы станем богаче и сильнее, – говорила она громко, – если сможем изучать свой язык в школах…

Я удивился:

– Разве не изучаете? А я слышал…

Она покачала головой:

– Изучаем, конечно, изучаем. Но вот в нашей школе преподают и русский язык, а он сильно мешает обучению на кобызском. Все-таки дети предпочитают то, что легче, господин президент, вы это знаете!.. Когда все на русском, то они и между собой начинают говорить на русском, а это плохо для нашего народа, нашей культуры! Это то же самое, если бы ваши дети сперва учили английский язык, а уж потом – русский. Потому мы просим убрать преподавание русского языка из школ, где больше половины – дети кобызов.Да это сейчас – половина, а в следующем году их будет уже две трети.

Муфтий внимательно слушал, кивал, а когда она закончила и смотрела на меня умоляюще, произнес с достоинством:

– Господин президент, женщина говорит правду. Из школ надо исключить русский язык. Не везде, конечно, а где кобызов хотя бы половина, это она сказала верно. Ведь в следующем году их будет намного больше половины.

Новодворский сказал громко:

– Мы этот вопрос рассмотрим на очередном заседании правительства

Я возразил мягко:

– Но зачем же исключать полностью?.. Пусть сосуществуют…

Муфтий покачал головой, в круглых орлиных глазах блеснула насмешка.

– Не-е-ет, наши дети, как и ваши, стремятся туда, где лучше, проще. Русский язык везде, его учить лучше, знать проще. А мы ведь знаем, что без труда, как говорят русские… Детям не только нужно все давать, но и от чего-то ограждать, к чему-то принуждать, разве не так? Потому соблазн в виде русского языка лучше убрать подальше от юных и незрелых душ.

– Не придется ли им трудно в мире, – спросил я, – где вокруг русский язык?

Он остановился на миг, в черных блестящих глазах на миг промелькнуло странное выражение, затем после едва заметной паузы продолжил другим голосом:

– Пусть выучат сперва родной язык.

Возникла напряженная пауза. Я выждал чуть, они молчали, я сказал с натянутой улыбкой:

– Да-да, вы уже сказали насчет русского и английского…

Я чувствовал себя, как на арене, что постоянно уменьшается. Служба охраны все еще сдерживает прибывающих, но здесь не оградили место встречи ни ленточками, ни барьерами, а сами охранники почти неотличимы от местных, их не воспринимают как охрану. Пятачок сужается, стражи отступают под напором, в одном месте их теснит группа крепких накачанных молодых парней с хорошими чистыми лицами и огнем в глазах, что заставляет стрелять в царей, бросаться под танки со связкой гранат, бесстрашно обличать тиранов и доказывать, что Земля круглая.

– Господин президент! – взывал парень в узбекской тюбетейке, хотя теперь я уже сомневался, что тюбетейку придумали узбеки, а не кобызы. – Господин президент!.. Позвольте сказать…

Стражи хватали его за плечи, муфтий морщился, пояснил мне прохладно:

– Это Хезар, вожак правого крыла «Фетва»… Его можно слушать, но слышать не стоит.

Черные и горящие как уголья глаза парня смотрели в меня с такой напряженностью, что я ощутил жжение луча боевого лазера.

Я кивнул парню:

– Да, говорите.

Он заговорил горячо, захлебываясь словами, они бушевали в нем, как в кипящем котле:

– Мы должны не только знать и помнить язык, мы должны знать историю кобызов! Нашу богатейшую культуру, ведь мы одно из племен, вышедших из Месопотамии, мы воевали с Навуходоносором, нас захватывали ассирийцы, наши предки мужественно сражались с войсками Александра Македонского, а когда Рим… наш народ был уже древним и… с глубокими культурными корнями!..

По глазам Карашахина я видел, что и плесень в пробирке именуется культурой, но это видел только я, сам муфтий вежливо улыбался, на лбу морщинки, символизирующие, по мимике животных, глубокое уважение с желанием понять задачу.

– У вас, как я понял, – сказал я вежливо, – изучение своей культуры и наследия поставлено на хорошие, как говорят, ноги.

Хезар говорил горячо, почти кричал:

– Крохи!.. Нам нужно больше! Больше, больше!..

– Так занимайтесь больше, – ответил я. – Среди всех цивилизованных народов изучение культуры, своей или чужой, только приветствуется. Вы делаете большое и прекрасное дело.

Хезар сказал пылко:

– Так помогите же!

Я удивился:

– В чем?

– Нам нужно больше специалистов, – выпалил он. – Нам нужны лингвисты, филологи, даже археологи! Необходимо, крайне необходимо провести ряд раскопок на местах компактного проживания древних кобызов. Нам нужны деньги, чтобы оплачивать большой штат иностранных специалистов, не все смогут работать на чистом энтузиазме…

Я подумал, сказал в затруднении:

– Насколько я знаю, наша археология переживает не лучшие времена. На раскопки денег отпускают совсем мало…

– Но отпускают же? – перебил он. – Но что раскапывать вам, русским?.. Берестяные грамоты давно нашли, да и то это относится к другому народу, славянам, вашим предкам, но вовсе не к русским. А вот история кобызов уходит в глубь тысячелетий! Нужно просто снять археологов с раскопок русских городищ и направить раскапывать древние города кобызов, им не меньше чем пять-семь тысяч лет…

Я не видел лица Карашахина, он чуть позади, но затылок мой ощутил приближение холодного ствола пистолета.

– Понимаю, – сказал я, – но все-таки и нам не хочется отказываться от своей истории…

– Да какая у вас, русских, история? – возразил он. Чуть спохватился, сказал торопливо: – Извините, я понимаю, это задевает, но давайте смотреть правде в глаза. Наш народ – древний, с богатейшей культурой, а русские – народ молодой, еще не сформировавшийся. Разве плохо, когда люди учатся? Так же точно должны учиться и другие народы. Вас избрали президентом, потому что вы – самый справедливый человек из всех, кто выставил свою кандидатуру. Вам верят, все знают, что вы, никогда ничем себя не запятнавший, сумеете преодолеть в себе исконный русский шовинизм и поймете, что кобызам нужно дать не только возможность изучать свой язык и культуру, но и автономию!

Молодые голоса заорали вокруг:

– Автономию!

– Самоуправление!

– Полную автономию!

– Свободу и независимость!

– Свободу!

Муфтий улыбался, но лицо стало напряженным. Похоже, кобызы уже забыли, говорили его глаза, что их никто здесь не держит. И что не русские приехали на земли кобызов, совсем не русские приехали в кобызскую Рязанщину.

Я вскинул обе руки, улыбался, призывал к тишине. Со всех сторон меня окружали раскрасневшиеся лица, я видел воспламененные глаза, восторг и жажду немедленно отдать жизни за кобызость, за Великую Кобызию, за Кобызстан, за славу и долгую жизнь Кобызии.

– Сегодня же я соберу кабинет, – пообещал я. – Сегодня же. И поговорим.

– Господин президент, – прокричал Хезар, – объясните вы этим тупым русским, что будущее принадлежит нам!.. Россия все равно разваливается, русские уже спились, а кобызы… да вы сами все видели!

– Видел, – подтвердил я. – Все видел.

– Мы ждем!

– Мы верим в вас!

– Надеемся!

– Сегодня же соберу кабинет, – повторил я. – Как только вернусь, сразу же и поговорим.

Я улыбался, раскланивался, со ступеней особняка отечески смотрит муфтий, духовный вождь, непонятное для нас явление, непонятное для народа, который уже усвоил, что всем в мире заправляет экономика, все вожди врут, воруют, грабят, трахаются в банях, называемых саунами, все сволочи, все гады, никому верить нельзя, каждый за себя – это и есть рыночная экономика…

Стражи в последнем усилии оттеснили радостную толпу, я торопливо пожимал протянутые мне руки, улыбался, кивал, наконец прохладное чрево лимузина приняло меня вовнутрь, как горькую таблетку, я с облегчением откинулся на мягкую спинку.

С другой стороны ввалился Новодворский, лицо виноватое, вздыхает и пыхтит, проговорил с облегчением:

– Надеюсь, это была последняя остановка?

– Все, – ответил я. – Давай в Москву!

Карашахин тут же пощупал мне пульс, вздохнул, в ладони его появился шприц. Я послушно дал заголить себе руку, кольнуло, от предплечья побежала жгучая струйка, растеклась горячей волной, а когда коснулась сердца, осталось только надежное тепло.

Новодворский сказал со смешком:

– Пусть телохранители едут в первой машине. Здесь вам ничего не грозит, кобызы такого президента в задницу целовать будут! Пылинки упасть не дадут.

Шофер сказал с лютой болью в голосе:

– Ну почему? Почему они горят, почему готовы за свою кобызскость под танки бросаться, а мы… нам лень через губу сплюнуть?

Глава 12

Над Москвой уже темное небо, когда въехали в город, а в это время года рабочий день заканчивается, когда солнце еще высоко. Я, увы, не Иосиф Виссарионович, что заставлял свой кабинет и всех министров работать до полуночи. Уже из машины позвонил всем, велел завтра в восемь утра быть у меня.

Домашний врач измерил давление, сразу же, несмотря на мои протесты и ссылки на Карашахина, вкатил укол в ягодицу, а другой, очень болезненный, под лопатку. Перед глазами перестали плавать розовые медузы, в голове наполовину утих шум. Я поблагодарил и выпроводил, дальше все в руках жены, она уложила в постель, принесла грелку под ноги, пичкала горячим чаем с какими-то целебными добавками.

– Давай спать, – попросил я. – Завтра тяжелый день…

– Тебе завтра вообще нельзя вставать! – заявила она с горячностью. – У тебя постельный режим…

– Слово-то какое нехорошее, – пробормотал я. – Фу, какая ты циничная…

И пока она соображала, по части юмора у нее туговато, я отвернулся к стене и скрючился в бублик. Тело потяжелело, налилось теплом, я начал проваливаться в сон непостижимо быстро, без пересчета бараньих стад перед внутренним взором.

И почти сразу завис во тьме, все тело сковало тяжестью. Попробовал двинуться, но руки и ноги как будто попали в густой клей, что с каждым мгновением застывает большеи больше, уже превращается в монополимерную смолу.

Пузырь, в котором я оказался, становился все теснее. Нечто огромное и враждебное давит со всех сторон, наваливается, и вот уже трудно дышать, задыхаюсь, жадно хватаювоздух…

Вынырнул из сна-обморока я все еще в том же пузыре, но вот там глазок ночничка, от окна, закрытого плотными шторами, все же струится серебристый лунный свет, знакомая комната подпрыгивает только от ударов моего сердца…

Жена рядом, в полумраке сонное лицо кажется моложе, дыхание ровное, не то что у меня: как из сопла первых реактивных двигателей.

Тупо и очень сильно болит в спине под левой лопаткой. Ладонь привычно похлопала по столику, пальцы нащупали журналы, папки, но ставшей привычной капсулы с лекарством не оказалось. Можно бы позвонить, кнопка прямо под пальцами, но представил себе, какие пойдут слухи, все равно у нас никакие тайны не держатся, пересилил себя, сцепил зубы, чтобы не стонать, в спину вонзилось острое длинное шило и достало сердце, а я доковылял на кухню, там в особом отделении холодильника целый арсенал лекарств,вот бы возликовал Борджиа…

Пока полз, цепляясь за стену, обратно, боль начала медленно затихать. Не ушла, не исчезла, а именно затихла, то есть осталась там же, залегла и свернулась холодными кольцами гремучей змеи, я чувствую ее недобрую тяжесть, ее смертельный холод. Перед глазами встало перекошенное лицо Митрохина, моего ровесника, его недавно разбил жесточайший инсульт. К счастью, у него достаточно средств, чтобы не загибаться в районной клинике, а оплатить врачей высокой квалификации и дорогие лекарства. Но полную работоспособность уже не возвратят, останется жить растением…

– Ни фига, – пробормотал я зло, – у меня сердце, сердце!.. Я не буду жить геранью.

Боль так и не исчезла совсем, когда я через час входил в свои рабочие апартаменты. Ксения ахнула, увидев меня:

– Что с вами, господин президент?.. Господи, вам пора отменять такие поездки!

– Какие? – спросил я устало.

– Волнительные, – ответила она сердито. – На вас лица нет! Это что же, оргии с горячими кобызскими женщинами?.. Я вас не узнаю, Дмитрий Дмитриевич, всегда такой спокойный, даже меня не потрогаете, вроде я и не женщина вовсе, обидно как-то, а сейчас как выжатая тряпка… Или вы еще и по Москве все кабаки обошли? Ну и как, славно погуляли?

– Не ворчи, – попросил я, – лучше сделай кофе. Покрепче и с тремя ложками сахара. Народ уже пришел?

– Да, ждут. Трясутся.

– Почему?

– Вы впервые не сказали, зачем.