Чтение 20–й страницы книги ~Чародей звездолета "Агуди"~

Они отбыли, а я через полчаса вылез из кресла, разминая спину, слегка отодвинул штору. Внизу к подъезду подкатывают черные мерсы, Бээмвэ, только Новодворский прибылна родной волге, это его козырь в борьбе за голоса отечественных производителей. Телохранители резво распахивали дверцы, больше похожие на вышколенных лакеев. Правители страны, на ходу обмениваясь рукопожатиями, неспешно поднимаются по белоснежным ступенькам.

Я вышел на балкон, внизу прошел Новодворский, выглядит расплюснутым, как раздавленный помидор, догнал Павлов, я услышал его бойкую скороговорку:

– Великий Уинстон Черчилль сказал, что демократия – скверный способ управления, но все остальные – еще хуже!

Он красиво развернулся всем дородным телом, взял Новодворского под руку и повел в сторону буфета. Карашахин вздохнул им вслед:

– Господи, если бы всех попугаев, повторяющих эту фразу, собрать да отправить в Англию!

Каганов обронил лениво:

– А в Англии зачем идиоты? Это было сказано для внешнего употребления. Черчилль был мастером дезы. Не забыли, он получил Нобелевскую по… литературе? Вот если бы этих попугаев отправить прямо к Черчиллю… Туда, где он сейчас…

– В смысле, в ад?

– Да, в самый большой котел.

Я поинтересовался у Карашахина:

– Вы подготовили материалы по демографии?

Он кивнул:

– Я собрал и распределил по рубрикам массу материала, вы ведь не сказали, что именно вам нужно. Но вкратце… если брать по народонаселению, то весь мир состоит из Китая, Индии и Запада. Это девять десятых всего человечества, остальное – исламский мир, но о нем разговор особый. Китай сейчас ограничивает рождаемость, но вы понимаете, что стоит власти снизить драконовы меры, как китайцы расплодятся по всей поверхности планеты, заселят горы и дно океанов. В противоположность Китаю Запад, в том числе и Россия, просто не знают, как стимулировать рождаемость.

– Увы, – ответил я.

– Вы знаете, что население России в следующем году снизится еще на шесть миллионов человек? Причем в трудоспособной части – втрое! Работать будет просто некому. Для сравнения: в начале двадцатого века в России жил каждый десятый человек планеты, в СССР – каждый двадцатый, сегодня – каждый семидесятый, а еще через двадцать лет – будет каждый двухсотый.

Я поинтересовался:

– А что с исламским миром? Насколько я понимаю, вы его выделили в отдельный файл?

Карашахин кивнул, лицо озабоченное, время от времени бросал встревоженные взгляды на Каганова. Тот кашлянул, сказал очень вежливо, предельно вежливо:

– Господин президент, совершенно не случайно, а после более тесного взаимодействия с господином Сигуранцевым у меня есть некоторые интересные данные. К примеру, одни страны лопаются от перенаселения, другие жестко ограничивают рождаемость, третьи избыток рождаемости очень умело и энергично сбрасывают в другие страны. Ежегодно несколько миллионов мусульман правдами и неправдами, законно и незаконно внедряются на территорию стран Европы, там приживаются, создают замкнутые анклавы. У меня есть, как я уже сказал, интересные… ну просто интереснейшие данные! Я просил бы принять меня через два-три дня абсолютно приватно…

Наши взгляды встретились, я ощутил нехороший холодок вдоль спины.

– Хорошо, – ответил я негромко. – Жду ваши… наработки.

Каганов слегка поклонился, отступил и неслышно удалился. Мне показалось, что он старается не встречаться с остальными членами правительства.

Карашахин проводил его задумчивым взглядом.

– Ну и фортели выкидывает министр финансов, – заметил он. – Что это с ним?

– Мы все сейчас ведем себя не так, – сказал я, – как держались всю жизнь.

– Это так, – проговорил он, вздохнув. – А началось с вас… Момент истины, так вроде называется это состояние?

– Что там еще в списке? – спросил я нетерпеливо.

Карашахин пробежал глазами по бумаге.

– Все по мелочи… разве что два часа назад закончилась самая крупная за последние годы демонстрация в Японии.

– По поводу Курил?

– Да, северных территорий, как они это называют. Начали собираться на окраинах, а закончили многотысячным митингом у стен нашего посольства. Несколько часов здание блокировано. Полиция наблюдала со стороны, не вмешивалась.

Ксения впустила Гусько, он вошел тяжелый, но мобильный, как молодой носорог, я протянул ему руку, он вежливо пожал, сразу же спросил:

– Слыхали? Снова Курилы требуют…

– Как раз об этом и говорим. А вы откуда узнали?

– По авторадио, пока сюда ехал.

Я сдвинул плечами, на душе гадко, пробормотал:

– Со слабыми не считаются… При Сталине никто не смел пикнуть о передаче им островов. А теперь того и гляди Дальний Восток восхотят. Как у нас там с ракетными установками? Думаю, что, если поставить в районе Владивостока несколько комплексов, языки втянут в задницы.

Карашахин сказал многозначительно:

– Там есть наши комплексы. Надо только снабдить ракеты ядерными боеголовками.

– И что мешает?

Он развел руками:

– Ничего. Нужна только политическая воля… которой у нас традиционно нет.

– Уж так и традиционно?

– Ну, начиная с кончины эпохи Иосифа Виссарионовича. Даже с середины эпохи Хрущева…

Я сказал размеренно, стараясь, чтобы голос звучал не чересчур торжественно, будет выглядеть напыщенно, не слишком сниженно, а так, обыденно:

– Теперь – есть.

Он едва не взял под козырек, глаза свернули триумфом, вот так и открываются государственники, но, будучи человеком лояльным, сказал предостерегающе:

– А как насчет того, что мы подписали бумаги…

Я отмахнулся:

– США наплевали на все договоренности. А что это за бумаги, если обязательны только для одной стороны? Мы пока что не подписывали капитуляцию.

Гусько смотрел радостными глазами, по широкому массивному лицу расплывалось счастливое недоверие. Он даже руки прижал к груди, как будто молился, глубоко вздохнул.

– Господи, – прошептал он, – неужели?.. Неужели началось это долгожданное освобождение от этой гребаной демократии? Ну хотя бы здесь, на этом крохотном клочке суши?

Карашахин сказал ревниво:

– Не таком уж и крохотном! Пусть уже не шестая часть суши, но… кто знает, может быть, станет четвертой, а то и третьей. Россия, знаете ли, все века только вширь да вширь. А распад СССР – это не распад России, это крохотный глюк в истории.

Гусько отмахнулся:

– Да хоть сотая часть! Только бы от власти этого тупого быдла, от всей этой дряни, от тупого гогота, от Мурки, которую исполняют уже оперные певцы, и эта передача по первому телеканалу… Как я их ненавижу, как ненавижу!

Карашахин сказал ехидно:

– А вот наш Новодворский грит, что перевоспитывать надо. Повышать культурный уровень быдла.

– Стрелять, – прорычал Гусько. – Стрелять!.. Нет, даже вешать на столбах вдоль оживленных магистралей. Или сажать на колья. Эту грязь так просто не выметешь, а уж культурный уровень экскурсиями в оперу не повысишь.

После обеда собрались на очередную летучку, в малый зал стягивались основные министры, кроме силовых. Я разговаривал с Карашахиным, вошел Убийло, а за ним Забайкалец – бодрый, подтянутый, распространяя вокруг себя злую энергию, я слышал, как наэлектризовался воздух, защелкали искры. Новодворский раскрыл уже рот, по ехидному виду понятно, что скажет, но Убийло опередил:

– Здравствуйте, Валерий Гапонович! Как поживает партия огородников?

Новодворский опешил:

– Огородников?

– А разве демократам не наплевать на все, кроме своих огородов? – спросил Убийло жизнерадостно. – Кредо демократов: хоть марсиане, только бы наши огороды не трогали!

Он обменялся рукопожатиями с Карашахиным, Забайкальцем, прошел дальше вглубь, а Новодворский бросил уже в спину:

– Видите? Прусский барон от кончиков ушей до пят, вылитый фашист!

Павлов, встретив Агутина, поинтересовался:

– Хорошие новости?

– Откуда хорошие в России?

– Вы такой жизнерадостный! Даже Новодворский отметил.

– Нет, – признался Агутин, – я не жизнерадостный, это у меня уже истерика. Жизнь прекрасна и удивительна… Но редко и не с нами. А с нами то демократы, то глобалисты, то вовсе общечеловеки. И всегда сверху.

– Пуганая ворона и в кустах боится, – сказал Павлов понимающе. – Вы чего испугались, очередного обострения дружбы народов?.. Мы уже и так дождались, жареный петух на горе раком три раза перекрестился! А мы все еще не запрягли. Даже при этом разгуле преступности не разрешаем смертную казнь… К счастью, Дмитрий Дмитриевич разрешил при задержании стрелять на поражение, но это паллиатив, если кто не знает такого слова, как полумеры.

– В нашей стране, – возразил Агутин, – из двух зол, как правило, выбирают то, которое дешевле. А стрелять дешевле, думать не надо. Дмитрий Дмитриевич тоже человек, хоть и в шляпе.

– И демократ, – поддакнул Убийло.

Демократ ли я еще, подумал я. Все время должен напоминать себе, что я не животное, что нельзя проблемы решать кулаками. Особенно мне, президенту, у которого абсолютная власть. Это в Англии или Франции не абсолютная, там всегда были крупные феодалы, что спорили с королем. Вон даже Ричард Львиное Сердце в крестовых походах уцелел, а во Франции погиб, пытаясь взять штурмом замок мелкого феодала. А у нас в России, что началась с Московской Руси, а не каких-то пеласгов, власть президента всегда была абсолютной. Хоть у Ивана Грозного, хоть у Катерины или Петра, Сталина или Брежнева, Андропова или Ельцина, хоть в угоду моменту иногда и делают вид, что у нас, ха-ха, народ правит, а президент только улыбается и кланяется, улыбается и кланяется.

Они все рассаживались, двигали стульями, разворачивались и обменивались рукопожатиями с новоприбывшими, не кабинет президента, а какая-то пивная лавочка. Когда я только занял этот кабинет, входили на цыпочках, смотрели в глаза, вытягивались в струнку, не смели слова вставить, сидели застолом ровненькие, тихенькие, кашлянуть никто не смел…

Да что там, мелькнула усталая мысль, я ведь уже почти не президент. Здесь почти заправляет Новодворский, а силы Гусько, основного его конкурента, слабеют с каждым днем. Вчера опрос показал, что его рейтинг упал еще на два процента.

– Заканчивайте треп, – сказал я устало. – Я все еще президент, а вы – правительство, если об этом уже забыли. Надеюсь, у вас наконец-то выработалось определенное мнение и даже появились очень серьезные аргументы. Мне кажется, что давно топчемся на месте, повторяемся, никак не решимся кошку назвать кошкой, однако с другой стороны… только те крупные политические деятели, что собирают бутылки и у пивного ларька решают судьбы мира, могут решать быстро и круто. Мы – нет. У нас ответственности побольше, потому и осторожничаем, тянем, повторяемся, стараемся выловить все ошибки, слишком тяжело приходилось за них расплачиваться в прошлом. Но сегодня мы должны всех выслушать, подытожить мнения и окончательно выбрать наиболее правильную линию в отношении… кобызов. Запнулся я потому, что это проблема не только кобызов. И вообще выбираем, верить ли прекрасным демократическим принципам или же неприятной реальности?.. Продолжать ли строить коммунизм, уже демократический, или же признать, что все люди – свиньи и надо держаться с ними так же, как они с нами?

Убийло ввернул:

– То есть верить зеленой лампе в семафоре или же идущему навстречу локомотиву?

– Совершенно верно, – согласился я. – То есть вступать ли с этим локомотивом в переговоры, попытаться наладить с ним консенсус, компромисс?

Агутин пробурчал:

– Без проблем у нас только с проблемами. Находясь в здравом уме и некоторой памяти, предлагаю вернуться в реальный мир, мы же политики! Если даже наш пьяненький и косорукенький видит, что это два разных мира: один – в котором живем, другой – что на самом деле, то мы уж тем более должны… разве не так? Кобызы живут в реальном мире, бьют нас тоже в реальном.

– А мы мечтатели, – сказал Каганов язвительно. – Зато какие!

– Ничего, – сказал Убийло, – есть и у нас еще порох в пороховницах, ягоды в ягодицах и влага во… гм… Ксюши здесь нет?

– Все равно помалкивай, – предостерег Каганов. – Не видишь, начинается борьба за возрождение России? Значит, начнут сажать. Сперва посадят, потом объяснят за что.

Убийло удивился:

– А зачем? Любого можно посадить, ничего не объясняя. Каждый ведь понимает, что за его делы можно дать не меньше чем лет десять строгой отсидки! А то и усекновение головы с конфискацией.

Глава 9

Они снова зубоскалили, в нынешнем мире, страшащемся решений, зубоскальство или даже остроумие заменяет просто умие. Остроумие подразумевает как бы, что оно – непременная грань великого и острого ума, хотя остроумие зиждется совсем на других принципах, на детских разоблачениях, что мама, оказывается, тоже какает. Остроумие заполонило мир, оно блестит и сверкает, редко кто поймет, что остроумие – признак бессилия и трусливенькое желание отсидеться в норке, ничего не решать, однако при этом можно выглядеть умным и даже чистеньким.

Я помалкивал, давая им возможность блистать и сверкать, как бенгальские огни, я-то знаю, что цель этого совещания – пустить дымовую завесу для иностранных спецслужб. Кто-то уже донес, скорее всего – Новодворский, что у нас появилась смутная тревога насчет активности кобызов, теперь в странах НАТО отдельно отслеживают эту ситуацию, как мы реагируем дальше, как будут развиваться события. И пусть видят, что реагируем привычно по-русски: стыдливо, стараясь ни в коем случае не задеть малые нации, ведь мы – великие, значит, должны всем уступать и все отдавать, вплоть до своих земель. А если кто и начинает бурчать, то на него дружно набрасываются демократы: как не стыдно, а как же благородные принципы, а как же общечеловечность…

Я кашлянул, чувствуя, что пора и мне что-то сказать, а то как-то странно ведет себя президент, вопрос-то очень важный, сказал тягостным голосом:

– Высокая нравственность… высокая нравственность погубит мир. В смысле, нынешнюю цивилизацию.

Новодворский спросил живо:

– Под цивилизацией понимаете только западную?

– Ее, родимую, – ответил я еще тягостнее. – Пока она, придерживаясь высоких принципов, старается пальчик чужому не прищемить, даже гомосека не вешает, вообще стесняется называть его гомосеком, то менее щепетильные цивилизации ставят этих нравственных в любую позу.

– Менее щепетильные – это ислам?

– Не только. Все, кто не стесняется пользоваться ударами в спину и ниже пояса. Мы стесняемся, потому нас и бьют. Высокая нравственность должна включать в себя правои на безнравственность… или хотя бы на безнравственные поступки.

Убийло хохотнул:

– Загнул наш господин президент, без поллитры не разогнешь!

– Да все просто, – возразил Павлов. – Пока угроза невелика, можно смотреть, как на детские шалости. Если слишком серьезно, можно погрозить пальчиком. Даже отшлепать, но не сильно. Но сейчас, когда это уже не ребенок, а подросток с нацеленным в тебя автоматом… как в таком случае?

– Кобызы, – сказал вдруг Убийло очень серьезно, – это не подросток, а здоровенный дядя, что уже достает из-за пазухи огромный нож. Надо стрелять первым, пока успеваем… Что скажете, Дмитрий Дмитриевич?

– Не высокая нравственность погубит мир, – поправил я. – Это я не совсем точно выразился. Высокая спасет, губит преждевременно высокая!.. Нельзя, чтобы одни придерживались высокой, а другие позволяли себе… все.

Агутин отмахнулся:

– Да пусть позволяют. Лишь бы их отстреливали тут же, а не грозили пальчиком.

– Вот-вот, – сказал я. – Давайте попробуем определиться. Что-то я из ваших речей понял только, что бабы в Сандунах толще, чем в Мытищах. Зато в Митищах более обученные… Так, Николай Степанович? Да не стесняйтесь, не краснейте, я не все слышал, только самую малость… В общем, кобызы попробовали воспользоваться прорехами в нашем законодательстве. Так? По этим нелепым законам, подчеркиваю – юридическим! – мы должны отдать всю нашу землю, сами вырыть себе могилы, лечь да еще и постараться засыпаться, чтобы им не утруждаться. Такие вот мы интеллигентные, деликатные, добрые!.. Но, кроме юридических, есть и другие законы. К примеру, закон выживания куда древнее. И выше его ничего нет. Полагаю, что все-таки не станем сами ложиться в могилу, куда нас подталкивают. И не отдадим своих земель, ибо это – залог жизни наших детей! Ажизнеспособнее кобызы или русские – проявится в том, как мы решим эту проблему. Именно мы, именно сейчас.

– Стрелять, – сказал Забайкалец. – Но куда, Дмитрий Дмитриевич, стрелять?

– В сердце, – ответил я. – А контрольный – в голову.

Снова шуточки, однако Новодворский и Окунев насторожились, даже обменялись быстрыми заговорщицкими взглядами. Я продолжал выглядеть обеспокоенным, но не слишком,мол, у нас масса других дел, более неотложных, более острых, что нужно решать немедленно, в то время как проблема кобызов начнет обостряться разве что в конце срока следующего президента.

Новодворский ахнул чуточку громче, чем требовалось для стопроцентной искренности:

– Как?.. Применить военную силу против кобызов? Но это же… это же дичайшее нарушение прав и свобод!.. Еще Сергей Адамович Ковалев, спаситель России, говорил, что так поступать негуманно, Запад нас не поймет, Запад нас осудит, а Штаты так и вовсе накажут…

– Не будем бежать впереди паровоза, – сказал я. – Если в США, что требует во всем мире гуманизма, существует смертная казнь в виде электрического стула, газовых камер или удушения, то почему мы пытаемся преступников карать укоризненным покачиванием головы?.. Если США преспокойно бомбит страны на другом конце планеты, «защищая свои интересы», то почему мы не вольны разбираться со своими внутренними проблемами, как… считаем правильно?

Новодворский вскрикнул:

– Это что же, у нас диктатура? Сергей Адамович Ковалев, спаситель нации, указывает, что диктатура – это преступление против американского народа, против американских прав и свобод во всем мире! А этого допускать нельзя, ибо США – сверкающий меч правосудия, мира и гуманности во всем мире.

Я смотрел, набычившись, впервые эти демократические лозунги начинают раздражать, хотя это мои лозунги. Разве что у Новодворского они выглядят обнаженными, при всей правильности служат одному большому вору, настолько большому, что уже нельзя называть вором, а разве что страной, победившей всех оружием демократии.

– У нас, – отрезал я, – демократия. Но – своя демократия, никакой другой стране не подчиненная. И ничьи приказы не выполняющая.

Карашахин скупо улыбнулся:

– Демократия с русским лицом.

– Вот-вот, – сказал я. – Демократия с русским лицом и, главное, русскими интересами. Почему вы решили, что русская демократия должна в первую очередь преследоватьи отстаивать именно штатовские интересы? Даже если те интересы ведут к уничтожению России? Достаточно и того, что свои цели всюду и везде преследует США. Россия отныне будет преследовать свои. И если Европе это не нравится, то пошла эта Европа на хрен! Все равно нас не принимают ни в одну из европейских структур и не примут, а таскать каштаны из огня для Европы и ничего не получать… да пошла она, повторяю для тех, кто в танке.

Новодворский отшатнулся, широкое румяное лицо пошло красными пятнами.

– Как… как вы можете? Ведь Андрей Дмитриевич Сахаров в гробу бы перевернулся!.. Пастернак, голос нации и величайший поэт, разве мог бы такое представить?..

Забайкалец сказал Новодворскому очень даже серьезно:

– Что же вы так, Валерий Гапонович, возражаете против российских особенностей? Ведь не возражаете же против политкорректности по-российски?

Новодворский поинтересовался с настороженностью:

– В чем она выражается?

– В том, что неприлично и непристойно оспаривать любое очернение в адрес власти, в адрес России, в адрес всего русского. Политкорректность русской интеллигенции не только позволяет, но и поощряет любое закидывание грязью России, российской власти. В то же время любое самое осторожное замечание, что не все, мол, в России так уж отвратительно, сразу же расценивается как восхваление преступного правящего режима. Именно преступного правящего, ибо… скажите, Валерий Гапонович, хоть какой-то период тысячелетней истории России не считается российской интеллигенцией преступным? Ну хоть один год? Месяц? День?..

Новодворский оскорбленно поджал губы. Глаза его, я бы сказал, забегали, хотя разве что чуть-чуть дернулись в орбитах, но при его всегда уверенном лице выглядело именно как забегали.

– Ваши слова, – сказал он сухо, – выглядят странными. Как будто вы меня в чем-то подозреваете.

– Помилуйте, – воскликнул Забайкалец. – Наоборот, подтверждаю, как ОТК, вы абсолютно соответствуете облику российского интеллигента!

Я постучал карандашом по столу. Разговоры умолкли быстрее, чем обычно, начинаю выказывать власть, а в России не настолько одемократичнели, чтобы вот так сразу в глаза то, что на кухне.

– Резюмируем, – сказал я сухо. – Большинство, как я понял, против того, чтобы Россию превратить в чисто географическое понятие. Не так ли? Так. В связи с этим придется принять меры и по проблеме кобызов…

Новодворский спросил подчеркнуто вежливо:

– Какие меры, Дмитрий Дмитриевич?

Я посмотрел на него отстраняющим взглядом.

– Я пока говорю вообще о мерах. Если бы решили влиться в общую семью народов на тех условиях, которые предлагает госдепартамент США, то ничего делать не надо, не так ли? Все за нас сделают наши противники.

Новодворский поморщился:

– Да какие же они противники…

– Если хотят уничтожить нас как народ, – возразил я, – неважно, в какой обертке это подносят, то уже противники. А для выживания народа придется закрутить кое-какие гайки, ограничить деятельность чужих спецслужб, присмотреться к ряду созданных из фонда ЦРУ организаций и обществ… С кобызами придется поступить… гм… эту часть заседания проведем в более узком кругу. В первую очередь должны присутствовать…

Новодворский и Убийло насторожились, но я не заикнулся о силовых структурах, сказал тем же неприятным голосом:

– …представители закона, лучшие юристы, знатоки законов. В самое ближайшее время в Госдуму надо будет внести проект закона о переселяющихся в Россию этнических группах.

– И что будет в этом законе? – полюбопытствовал Новодворский. Он говорил спокойно, знает, как долго проходят в Госдуме законы, сколько поправок, сколько раз откладывается и переносится, сколько проволочек, а уже потом, когда закон доработан, не могут принять из-за недостатка кворума: депутаты либо в буфете, либо разъехались по саунным бабам.

– Ограничения, – ответил я и понадеялся, что прозвучит достаточно высокопарно, но вместе с тем и как бы со стыдом, что вот так вынужден принимать что-то недемократическое. – Пусть придумают законы… как ограничить деятельность кобызов! Все, заседание окончено.

Они разом поднялись, переговаривались весело, снова не надо ничего решать немедленно, все не просто еще раз перенесли на потом, а вообще перекладываем на плечи юристов, это же кайф, так и надо работать…

В дверях возник небольшой водоворот, после звонка к окончанию все превращаются в школяров, будь это академики, генералы или министры.

Забайкалец помедлил, нарочито обошел стол с другой стороны, Новодворский и Убийло как раз выходили, Забайкалец шел последним, я видел, как он остановился, сказал с глубоким почтением:

– А ведь у вас получилось!

– Что?

– Железный кулак в бархатной перчатке, – произнес он. – Честно говоря, мы с Громовым и Сигуранцевым мечтали, чтобы так, но…