=Бородатая истина=
Князь Мстислав глядел на застенчиво потупившую очи девушку, не отводя глаз. Воистину, будь он государь ромеев, не стал бы отпускать от себя столь дивную прелестницу. Впрочем, как он прекрасно осознавал в эти мгновения, пожелай девица что-либо, хоть звезду с неба, хоть перо жар-птицы, и он бы жизнь положил, дабы исполнить ее прихоть.
Невзирая на все усилия отца Амвросия, Мстислав был мало сведущ в ромейском наречии. Он мог прочесть слова Писания, мог назубок отбарабанить вопросы и ответы Четьих миней [53], но понимать живую речь заморских гостей было затруднительно. Однако толмачу в монашеском одеянии князь внимал лишь вполуха, слушая нежный голос синеокой красавицы, и с замиранием сердца наблюдая, как время от времени взлетают мотыльками ее длинные ресницы. Гостья, казалось, источала аромат диковинных цветов, дурманящий и в то же время наполняющий кровь необычайной живостью и желанием. [53 – Четьи минеи – сборник церковно-учительных текстов.]
Как ни диковинна была для князя затея племянницы цареградского василевса объездить самолично все места, где истинно чтут Сына Божия, Мстиславу она казалась настоящим знаком небес, своего рода вышним благословением.
«Подумать только, — размышлял он, — не отправься я к отцу Амвросию, и мы бы уже вовсю мчали к Светлояр-озеру. Уж на что оно батюшке занадобилось — бог весть. И вот такая награда! Как хорошо, что в первую очередь царственная странница направила стопы именно сюда, в град, основанный велением апостола Андрея!»
— …Далее, сиятельная Никотея говорит, что восхищена как столицею земли русов, так и ее мудрым правителем, кесарем Владимиром и всем его семейством. Она горда, что состоит в родстве, пусть и отдаленном, с Мономахами, и просит считать ее любезной сестрой, выражая при том живейшую надежду, что отношения между державой Мономахов и державой Комнинов впредь будут обусловлены не только взаимной выгодой, но и теми нежными родственными чувствами, которые породил в ней этот визит…
«Господи, — про себя твердил князь Мстислав, — да пропади пропадом бриттская земля с ее короной! Матушку уж не вернуть, а мне чем в этакую даль отправляться за столько-то верст киселя хлебать, так уж лучше взять этакую девицу в жены — и все дела! Роду она зело хорошего, и невеста знатная. Эх, сдалось батюшке это Светлояр-озеро!
А может, упасть ему в ноги да умолить? Ведь сестра — не жена, в светлице у оконца ждать не будет. Токмо мы из Киева умчимся, она в обратную дорогу пустится, а там уж поди кто еще в мужья ей сыщется. Нельзя удачный миг упускать. Сейчас к отцу ее и дядьке василевсу сватов засылать надо!»
Мстислав готов был поклясться, что ни в своей земле, ни в какой иной никогда прежде не видывал такой красоты. Да что там красоты! Было в гостье какое-то такое невероятное изящество… Князь и слова-то такого не слыхивал, и выразить не мог, ну а глаз отвести — так и подавно. «Честным бы пирком, да за свадебку», — себе под нос прошептал он, слушая мягкий увещевающий голос толмача. В этот миг для него происходящее вокруг потеряло всякое значение.
И напрасно. Происходящее в горнице княжьего терема стоило самого пристального внимания.
«Э нет, так не пойдет, — думал один из вельмож свиты прекрасной севасты, — этак они обо всем договорятся. И у золотой Венеции под боком окажется совсем не та дышащая на ладан ромейская империя, а держава, растянувшаяся аж до Студеного моря. Негоже, чтобы Никотея наворковала своему очередному поклоннику на ушко волю дяди императора. Ишь, как он на нее пялится! Влип, как муха в паутину».
Анджело Майорано украдкой бросил взгляд направо, где, склонив головы, стояли прочие рыцари свиты. Чертов крестоносец Вальтарэ Камдель, граф Квинталамонте, и уж совсем некстати свалившийся им на голову сын архонта Херсонеса. «Еще два влюбленных дуралея», — про себя усмехнулся Мултазим Иблис.
Он признавал, что севаста весьма обольстительна, но жизнь на Востоке, а Сицилию он тоже числил одной из восточных стран, приучила его к девушкам покорным и податливым. Никотея была не такова. Это раздражало капитана «Шершня» и отталкивало, как отталкиваются друг от друга одинаковые полюса магнитов.
Анджело Майорано не слишком задумывался над этим ощущением. Севаста не казалась ему кичливой задавакой, как множество дворянок в тех странах, где ему довелось побывать. Не была она и безответной рабыней, каких он во множестве покупал на невольничьих рынках Средиземноморья. Но она зачем-то старалась казаться проще и слабее, чем была. Анджело Майорано чувствовал это спиной, но ничем не мог подтвердить своих невнятных чувств, и это бесило его до крайности.
«Нет, не бывать тому, — думал он. — Раз уж я волею небес добрался сюда, то самое время заняться тем, за что готова заплатить Венеция. Ах, граф, граф, лучше тебе было отправиться со мной в Сицилию к твоему августейшему дядюшке. На беду, ты увязался за этой порфироносной обольстительницей».
Он скользнул быстрым взглядом с родича короля Сицилии на Симеона Гавраса. «Этот и вовсе с узды сорвался. Бросил отца, бросил свое воинство, и вот на тебе, верный паладин. Каково ему теперь глядеть, как его аманта [54] любезничает с этим неотесанным бородачом русом? Хорошо бы, чтобы в его голове созрела мысль ткнуть этого Мономашича мечом под ребра. Как бы это все упростило! Хорошо бы, хорошо… [54 – Аманта – дословно «возлюбленная», здесь – прекрасная дама.]
А интересно, знает ли Гаврас о том, что поручено мне в его родном Херсонесе? Отец его, конечно, знает. Успел ли он сказать сыну? Если да, то можно не сомневаться, что Симеон попытается использовать меня в своих целях. А значит, я могу, да что там могу — обязан не допустить этого. И как можно скорее использовать его. Нет ничего проще, чем морочить голову влюбленному дураку. А раз налицо два влюбленных дурака, то, стало быть, им предстоит выяснить меж собой, кто дурнее».
— …Радостно и лестно слушать мне твои речи, дражайшая сестра! — низким рокочущим голосом произнес Мстислав Владимирович. — В знак же искренней приязни моей прошу тебя принять дар братской, — князь замялся, — любви. — Он хлопнул в ладоши, и юнец новик [55] поднес господину ларец, украшенный резными пластинами из рыбьего зуба. Князь взял покрытую ажурным рисунком шкатулку, поднял крышку, и сияние драгоценных каменьев разлилось по комнате. — Пусть малость сия станет тебе памятью о любящем братце. [55 – Новик – оруженосец на Руси.]
Никотея, завороженно глядя в шкатулку, опустила в нее руки и вытащила усыпанную лалами и яхонтами золотую шейную гривну в виде двух свившихся меж собой змей, головами устремленных друг к другу.
«Знак любви, — чуть заметно щуря глаза, констатировал Анджело Майорано, — что ж, весьма своевременно».
Симеон Гаврас печально глядел вслед севасте, величаво удаляющейся в свои покои. Сердце его обливалось кровью при воспоминании о недавней беседе Никотеи с Мономашичем. Он и ранее знал, что поездка племянницы василевса в Киев — вовсе не дань досужему любопытству юной аристократки, как о том говорилось. Но сейчас, когда предуготовление к любовным баталиям произошло вот так, прямо у него на глазах, он весь кипел от ревности, выворачивающей нутро и свивающей в узел неведомые ему дотоле нервы.
«Она не должна идти за него, — шептал он себе. — Почему же не должна? Должна! — отвечал внутренний голос. — Он чересчур стар для нее, — пытался убедить себя турмарх. — И вовсе даже не стар. Герой, увенчанный славой. Того гляди, и сам наденет венец кесаря». На мгновение ему вспомнился последний разговор с отцом, и турмарх положил руку на висевший у пояса кинжал. «Нет! — тут же одернул он себя. — Это бесчестно. Но как же я?» — взмолилось кровоточащее от стрел крылатого лучника сердце. На этот вопрос нечего было ответить.
— Хороша. Ах, как хороша! — услышал Симеон рядом с собой голос Анджело Майорано.
— Что?! — Гаврас потянул оружие из ножен.
— Ну-ну, не так скоро! — На губах фрязина зазмеилась глумливая усмешка. — Во-первых, не станет же преславный отпрыск повелителя Херсонеса отрицать истину, доступную всякому, кто имеет глаза. А во- вторых, если монсеньор турмарх перережет мне горло, мне будет крайне сложно передать вам то, что вашему покорному слуге украдкой нашептала служанка достославной госпожи севасты перед тем, как мы отправились на встречу с этим неотесанным медведем, по Господнему недосмотру носящим ромейское прозвание.
— Если ты смеешься надо мной, я убью тебя.
— Да уж, что может быть глупее, чем служить гонцом любви?! Монсеньор, я отнюдь не трус, однако дорожу собственной жизнью. Прощайте, и да поможет вам Господь и святые угодники!
— Нет, стой! — Симеон ухватил фрязина за рукав. — Что ты хотел сказать?!
— О нет, не удерживайте меня. — Тот ловко вывернулся и прошипел сквозь зубы. — И вовсе незачем так голосить.
— Прости, я вспылил, — поморщился Гаврас. — Что тебе велено передать?
— Вы, должно быть, знаете, монсеньор, — после минутного колебания почти шепотом заговорил Мултазим Иблис, — что со своей персиянкой севаста порою куда откровеннее, нежели со всеми прочими.
— Да, — кивнул херсонит, — наверное, да.
— Сегодня, когда госпожа Никотея прихорашивалась утром перед зеркалом, она вскользь упомянула Мафраз, что дни ее вольной юности заканчиваются, что вскоре она будет мужней женой и, хотя этот брак так ожидаем всеми, ей грустно осознавать, что она так и не познает радостей любви.
Тогда Мафраз рассказала ей одну из множества своих побасенок о том, как шах Гарун-аль-Рашид с братом гуляли у озера и увидели чудовищного великана, который выходил из водных глубин, неся под мышкой огромный сундук. Гуляющие сочли за благо спрятаться на дереве. Когда великан уснул, из сундука выбралась прекрасная девушка и, увидев среди ветвей дерева мужчин, велела им спуститься и тут же овладеть ею прямо на сундуке. Иначе она угрожала разбудить ужасного мужа. Когда же те насладились ею, и не по разу, блудница заставила их подарить ей по драгоценному перстню. А в ответ на вопрос, зачем ей это было нужно, показала ожерелье из множества разнообразных перстней, сказав, что муж ее страшный ревнивец и это ее так донимает, что она готова отдаться первому встречному, лишь бы досадить ему, и с каждого она берет на память перстень. Госпожа Никотея разгневалась, но… как бы это сказать… не слишком. Она заметила, что подобная разнузданность — грех. Но пока она еще свободна пред Богом, в то время как сердце ее, увы, не свободно.
— Ну же, говори! — Симеон Гаврас схватил фрязина за плечи.
— Помилосердствуйте, а я что делаю? Она с грустью добавила, что с момента чудесного спасения на берегу Понта в сердце ее живет герой, которого она с радостью назвала бы мужем. И еще добавила, что нынче после заката намерена найти тихое местечко на берегу реки, дабы полюбоваться вдали от чужих глаз здешними красотами.
— Это замечательная весть! — Симеон Гаврас щелкнул пальцами. — Если все и впрямь так, как ты говоришь, можешь не сомневаться в щедрости награды. — Он остановился. — Но… почему Мафраз сказала это тебе?
— Я вижу тому несколько причин, хотя могут быть и другие. Во-первых, со мной Мафраз может разговаривать на родном языке, не опасаясь, что ее услышат и поймут. Во-вторых, ни Мафраз, ни ее госпожа не сомневаются, что рассказанная мне вскользь история будет мной верно истолкована и передана адресату. И третье, прошу обратить внимание, именно я стою нынче в карауле у покоев севасты. Надеюсь, у будущего владыки Херсонеса больше нет вопросов?
* * *
Все рынки во всех уголках мира чем-то похожи друг на друга. На одних больше кричат, на других больше крадут. Где-то продают слонов, а где-то — мосек. Но шум толпы и многоголосье везде одинаковы. Чем больше рынок, тем чаще слышится на нем иноземная речь и тем кажется она привычнее для уха как продающих, так и покупающих.
Анджело Майорано протискивался меж торговых рядов, краем глаза осматривая выставленные товары и гораздо внимательнее ища товар совсем иного рода. Годы странствий приучили его никогда не расставаться с широким поясом, заполненным, как стручок горохом, золотыми монетами всех тех стран, где ему довелось побывать. Пару раз эта своеобразная часть одежды спасала ему жизнь в схватках на палубе, порождая легенды, что Мултазим Иблис неуязвим и клинок отскакивает от его тощего брюха.
Сейчас легенды были ему ни к чему, зато монеты должны были пригодиться. Хорошо еще, что недоношенный хорек из Бюро Варваров скрепя сердце, но все же вернул Анджело пояс, понимая, что без золота порученное ему дело не выполнить. Другие бы еще хорошо ему заплатили… Но и на том спасибо.
Наконец взгляд ловца удачи поймал среди множества лиц то, которое он надеялся здесь отыскать. Русоволосая деваха с толстой косой разглядывала прилавок с бусами из речного жемчуга и расшитыми кокошниками, лениво перебирая выставленный товар и кося голубым бесстыжим глазом на прохожих. Анджело Майорано встречал таких «покупательниц» во всех портах, куда залетал «Шершень», да и прочие корабли, на которых ему доводилось ходить. Стоимость приближающегося мужчины немедля высвечивалась в глазах юной девы, порой с точностью до обола [56]. Резво оттолкнув плечом какого-то мужлана, замешкавшегося у прилавка, он подскочил к девице. Фрязин без лишних слов ухватил незнакомку за руку и забормотал страстно:
— Аморе, аморе!
[56 – Обол – мелкая медная монета.]
И тут же, словно невзначай, золотой бизант перекатился между его пальцами, появившись и исчезнув, точно по волшебству. Девушка незамедлительно кивнула и пошла сквозь толпу, зазывно маня за собой. Еще минут через двадцать они удобно устроились в густой тени деревьев на высоком берегу Днепра.
Спустя еще полчаса дон Анджело принялся объяснять аманте, что, если та придет сюда к полуночи, он преподнесет ей замечательное одеяние, лучшее из тех, которое сможет найти на этом рынке.
Капитан «Шершня» знал довольно много наречий, однако же на местном языке изъяснялся весьма слабо. Потому назначить очередное свидание оказалось куда труднее, чем добиться взаимности у аппетитной красотки. Кажется, она до конца осознала, чего от нее добивается щедрый иноземец, лишь когда он потащил ее обратно на рынок и, купив у ее на глазах и платье из заморского шелка, и опушенный собольим мехом плащ, начал трясти перед ней, другой рукой указывая на солнце в зените, а затем складывая из пальцев некое подобие небесного полумесяца и неспешно показывая, как он ползет вверх и останавливается на самой макушке Перунова свода. Девушка радостно кивнула и прошептала на ухо любезнику:
— Нынче в полночь, там же.
Славный рыцарь Божьего воинства Вальтарэ Камдель сидел в гриднице за чарой медовухи, слушая байки седоусого ветерана, сызмальства ходившего под хоругвью Владимира Мономаха еще в ту пору, когда тот сидел князем на Чернигове.
— Да и то сказать, князю-батюшке нашему сам черт ворожит. Какая бы туга-печаль вдруг ни случилась, уйдет он, бывало, в укромную молеленку свою, а мы, значит, станем вкруг да и ждем. Близко подходить до того места, где князь думу свою думает, не велено — голова с плеч. Иногда такое бывало, что и подолгу князя нет, а порою — всего-то ничего. Да только одно верно: как выйдет свет-Володимир да как молвит слово, так по тому слову и бывало. Никак не иначе!
А нам — что. Троице ли он там хвалу возносит али Перуну с присными его, только при нем на Руси и порядок суровый завелся, и братоубийству край положен. И вороги лютые земли наши дальними тропами обходят. А ты говоришь «провидение». Вот оно-то, провидение, самое разнастоящее.
«Похоже, Баренс прав, — отпивая из чары, которая вполне могла послужить импровизированной поилкой для пони, кивнул рыцарь. — Налицо вмешательство некой третьей силы, вероятно, имеющей в этих землях свой интерес. Знать бы какой, для чего, а главное, что собой представляет эта самая „неведомая сила“. Но понятно одно — мы на правильном пути».
Вальдар вызвал в памяти минувший вечер и харчевню у Золотых Ворот. Вопреки ожиданию, нищий в струпьях с костылем не появился. Зато вместо него рядом с Вальдаром на лавку опустился разбитного вида молодчик, судя по одеянию и длинному кинжалу у пояса один из тех вояк, которые охотно нанимаются сопровождать купцов в дальних странствиях. В отсутствии же «ангажемента» создают условия для будущих выгодных наймов.
— Я вижу, издалека прибыли? — словно продолжая ранее прерванный разговор, бросил страж чужого добра.
— Издалека, — покосился на бойкого незнакомца рыцарь.
— Может, тогда монетку мне разменяете? — В пальцах непрошеного соседа вдруг появился солид с иерусалимским крестом.
— Вы?
— Тихо! Закажи мне вина, чего-нибудь поесть и слушай. Я не знаю, о чем речь, и мне это неинтересно, но тебе велено передать следующее: голова святого Иоанна где-то здесь. Надлежит ее найти, изъять и доставить в Клерво. Когда реликвия будет в ваших руках, дайте мне знать — я помогу скрыться.
— Как вам сообщить?
— Мне сказывали, вы грамоте обучены.
— Обучен.
— Вот и прекрасно. Черкните мне на латыни, где и когда вас ждать. А после трапезы суньте пергамент в выеденную кость да и выбросьте под стол.
— Под стол?
— А вы не сомневайтесь, ко мне она попадет. Только вот нате тряпицу, чело оботрите, а теперь мне воротите.
Камдель послушно выполнил требование незнакомца.
— Может, уже что разузнать удалось? — тихо поинтересовался наемник.
— Кроме того, что рутены в бриттские земли походом идти вознамерились, пожалуй, что и ничего.
— Уже немало. Впредь, если новости какие будут, как я сказал поступайте. А теперь ешьте и пейте, да радуйтесь, ибо на вас пал выбор того, кому суждено вернуть силу Христову и веру. Так мне велено передать, что я и сделал.
— …Вот так бывало, — продолжал седой воин.
— О Господи, вот вы где! — на пороге гридницы появился взволнованный Анджело Майорано. — Я вас повсюду ищу! — оживленно жестикулируя, затараторил он по-итальянски.
— Что-то случилось? — с легкий сицилийским акцентом отозвался граф Квинталамонте.
— Пока нет, но может. Я бы хотел поговорить с вами незамедлительно, если возможно, наедине.
— Что ж, как пожелаете, — рыцарь точно невзначай коснулся рукой груди.
— О, капитан! — зазвучало на канале закрытой связи. — Не сочти за каламбур, но ты читаешь мои мысли. Я как раз хотел тебя вызвать. Тут у них какое-то придворное, нет, средидворное кидалово, причем я шо-то не вдуплюсь, кого и на кой ляд здесь пытаются дешево прокинуть.
Флинт Эрик
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Перумов Ник
Самойлова Елена
Пехов Алексей