Чтение 14–й страницы книги ~Имортист~

Седых спросил с ехидцей:

– А почему «а также»?

Тимошенко хохотнул нервно:

– А дорогой Антон Гаспарович считает их вполне приличными людьми. И не желал бы их присутствия в таком дурном обществе.

Волуев пожал плечами:

– Не вижу ничего особенно дурного, когда красивая женщина ходит обнаженной, пусть даже вовсе голой. Зато сразу видно, если ли у нее на теле следы от уколов.

– Материалист, – сказал Седых с отвращением. – Обнаженная женщина… это красиво само по себе! А он – уколы… Тьфу на вас, Антон Гаспарович. Тьфу-тьфу!..

– А где лесбиянки? – спросил Тимошенко очень заинтересованно. – Лесбиянки где?

– В следующей колонне, – сообщил Волуев с видом гостеприимного гида. – Параллельно с трансвеститами. Они идут плечо к плечу, символизируя… да-да, символизируя. А следом садисты и мазохисты, тоже рука об руку. Их объединяют в одну группу садомазохистов, но это неправильно. Садомазохисты – это отдельная группа.

Тимошенко восхитился:

– Все-то он знает, везде побывал, все попробовал!.. Вот жизнь у человека!

Я смотрел хмуро, почти не слушал, в черепе вертелось одно и то же: демократия – спасение для педофилов, гомосексуалистов, зоофилов, мазохистов, копрофагов и прочих нетрадиционных натур. Перед всей мерзостью и гнусью, что есть в человеке, культура ставит запрет, не дает вырваться на свободу. Свободу, свободу от всего дает только демократия, либерализм. Общечеловеческие ценности – это те ценности, что общие у человеков. Достаточно ли это доступно, чтобы поняли даже тинейджеры?.. Если что-то трудно, надо повторять и повторять, все простые человеки не любят мыслить, пробовать адаптировать еще. Общее у человеков… то самое, что ниже пейджера. Или поясного ремня. На этом уровне, чтобы общечеловекам было понятно, теперь строится политика, экономика, пишутся книги, создаются картины, произведения искусства, снимаются фильмы, а сложнейшая компьютерная технология создается в первую очередь для того, чтобы в виртуальных мирах трахать всех баб, а также мужиков, собак, кошек, свиней, рыб, осьминогов и все, что можно вообразить. И по-всякому.

– Не завидуйте, – сказал Волуев нравоучительно, – Нехорошо-с!

– Дык я ж не вашей ученой степени завидую, – возразил Тимошенко. – А вот вашей эрудиции в знании всех злачных мест… Хоть один адресок дадите?

Кровь била в виски, мысли толкутся вокруг этой нелепейшей демонстрации, способа доказать всему миру правоту своих поступков, но в глазах Волуева вопрос, с укоризной покачивает головой, а взглядом указывает на часы. Подходит время важной встречи, не забыли, господин президент?

Я вздохнул, пора на разговор с президентом Молдовы. По протоколу, он сейчас въезжает в Кремль, мне надлежит встретить его на третьей ступеньке у входа, дважды расцеловаться, но не по-брежневски, а обнимаясь дружески и слегка соприкасаясь щеками, после чего отправимся в Георгиевский зал, где и пройдет запланированная еще полгода назад встреча, посвященная проблемам увеличения товарооборота, статуса русского языка, окончательному вывозу последних боеприпасов, срок которых уже вышел и, следовательно, продать на сторону нельзя…

Волуев двигался неслышно рядом, шепнул:

– Не хмурьте чело, господин президент!.. Государственному деятелю это противопоказано. На вас смотрють!.. Хотите, чтобы курс рубля упал?

– Лучше скажи, как уронить доллар.

– Увы, только мимикой не отделаться… Не забудьте, после молдаванина запланирована на семь минут церемония награждения Подбельского!

– Это дирижера?

– Он скрипач!.. Тот самый!

– Не пропустить бы демонстрацию, – пробормотал я.

– Хотите поприветствовать с трибуны? Не спешите, им еще час до Центра. Пешком, выносливые, гады.

ГЛАВА 2

Встречи на высоком уровне, которые я провел за эти дни, это встречи с президентом России, а вовсе не со мною, Бравлином Печатником, там все было согласовано, утрясено, договорено, уточнено, а нам оставалось только улыбаться перед камерами, долго и с улыбками пожимать руки, театральными жестами передавать друг другу протоколы о сотрудничестве и снова улыбаться в объективы.

Семь минут награждения уложились именно в семь минут, я наконец вышел из зала, чувствуя на лице примерзшую улыбку, никогда так долго и часто не улыбался, рот болит от непривычных упражнений, я ж не юсовец, это у них там самые накачанные мышцы.

– Вернетесь в малый зал? – поинтересовался Волуев. – Туда передают всю информацию о демонстрации.

– Да, конечно. Члены моего Совета там?

– Нет, они засели в гостиной. Жарко, велели подать ящик нарзана, о чем-то спорят.

Я свернул в гостиную, Тимошенко, Седых и Атасов развалились в креслах, Вертинский прохаживался, как обычно на лекциях, я услышал его убеждающий голос:

– Не было в прошлом тех жестокостей, о которых жужжат в уши либералы. Не было!.. Да, печенеги или половцы уничтожали целые деревни, сжигали дома и жителей убивали поголовно, не разбирая, кто из них стар и млад. Да, христианствующие крестоносцы стирали с лица земли целые города мусульман, убивали и насиловали без разбора, заодно и подвергли ужасающему разгрому христианский Константинополь… однако люди того времени смотрели на мир более цельно, чем мы сейчас! Это мы ныне в страшной ловушке нашего мировоззрения. Мол, каждый человек – это целый мир, потому, дескать, надо к нему так и относиться, верно? А для жителей того времени все люди были только частицами своих миров: степного, оседлого, христианского, исламского… Даже Константинополь олицетворял чужой мир, ибо принадлежал враждебному православию, и крестоносцы честно и без угрызений совести постарались ослабить его, как могли, во славу и возвышение своего католического мира!

Я остановился в дверях, Волуев за моей спиной. Они не замечали нас, Седых смотрел пристально на Вертинского, признал:

– Интересный взгляд.

– Верный! – сказал Тимошенко благодушно, добавил: – Почти.

– Может быть, – согласился Седых. – Готов согласиться… Да, согласен. Но, зная Ивана Даниловича, я бы не сказал, что он вот так просто выдал верную идею и на этом остановится. У него каждая идея есть ступенька к следующей.

Вертинский польщенно хохотнул, поклонился, как циркач, удачно исполнивший номер:

– Ну тут же все ясно!.. Наша цивилизация во многом начинает оглядываться на предшественников. Мы сейчас, я говорю о цивилизации, в тупике. А тупики полезны тем, что можно остановиться, осмотреться… А потом вернуться и пройти последний отрезок пути уже иначе. Сейчас мы чересчур далеко зашли на пути признания индивидуальных свобод… А, простите, Бравлин!.. Господа, как-то неприлично сидеть, когда президент вот так…

Я сделал усаживающий жест, прошел в комнату и сел. Демонстрации двигаться к Центру еще почти час. Минимум сорок минут.

Атасов сказал предостерегающе:

– Ну-ну, полегче! Я тебе своих свобод не отдам!

Вертинский сказал торопливо:

– Погоди, никто твои свободы отнимать и не собирается. Может быть, даже расширим и закрепим… Но это не значит, что мы должны и дальше воспринимать таким же образом свободы граждан чужих стран, особенно – враждебных. Мы должны рассматривать те государственные образования и страны как нечто цельное. Понимаешь? Как наши отважные крестоносцы рассматривали исламский мир. Они не убивали и не насиловали людей других стран, другого цвета кожи и вероисповедания – они просто наносили ущерб враждебным образованиям, ослабляли их мощь, взамен утверждали свою. Так понятнее? Мир был более цельным, дорогой друг! Люди тогда были частицы того или иного общества, а не миры сами по себе, как сейчас!

Седых сказал скептически:

– А что плохого в том, что люди сами по себе? Разве это не будущее? Без всяких мелких миров, а все в одном большом мире?

Вертинский покачал головой:

– Это прекрасная мечта сродни построению коммунизма. Человек такая тварь, что сама по себе жить не может. Едва ослабевают старые скрепляющие общества, человек тут же начинает создавать свои, новые. Так на территории вполне благополучных вроде бы стран возникают то мелкие секты, что грозят превратиться в новые территориальныеобразования, то экстремистские группы, что стремительно завоевывают симпатии и вот-вот возьмут власть вполне легальным путем. Как вам новейшая теория происхождения Древнего Рима из такой вот группы экстремистов? Крупный научный труд убедительно доказывает…

Их голоса постепенно сливались в монотонное жужжание, я в какой-то момент незаметно отключился, подумал, что коренное отличие имортизма от любой другой религии… иот всех религий мира в том, что ориентируется не на забитых неграмотных старушек, а именно на интеллектуалов. А вот черни, на которую опирается любая религия, имортизм просто непонятен.

Человеку, для которого высшая цель – трахнуть жену соседа, имортизм чужд, далек, даже враждебен. Мне это надо помнить, чтобы не разевать варежку в патетическом недоумении: как же так, почему не понимают? Почему не принимают имортизм толпами? Да потому, что на этот раз толпа в расчет не принимается. Роль толпы была важна в те эпохи, когда, объясняя на пальцах, армии дрались палками да мечами. Тогда побеждал тот, на чьей стороне толпа больше. Сейчас же, когда один летчик способен сбросить пару атомных бомб повышенной мощности, что испепелят не только армию, но и десяток городов, нам куда важнее, чтобы этот летчик был имортистом. И чтобы имортистами были конструкторы, что рассчитывают самолет. И ученые, что открывают новые возможности полета.

А толпа, она и в Африке толпа. Пусть остается.

В кабинете все чаще оглядывались на меня, я перевел дух, в голове то цифры из соглашения с Молдавией, то будущая реакция мировой прессы на демонстрацию… ладно, демократов, все мельтешит, шуршит, хлюпает…

– Поосторожнее с этими историческим трудами, – сказал я устало. – Все зависит от точки зрения автора, а она, в свою очередь, зависит от… возраста.

– Возраста? – не понял Седых. – При чем здесь возраст?

– При том, что это в математике дважды два всегда равняется четырем. В истории же любая личность оказывалась то ангелом, то злодеем, то снова ангелом. Но в целом я могу предложить такую замеченную мною тенденцию… Молодые историки постоянно «разоблачают» все благородные деяния, доказывают, что в основе тех или иных поступков лежат фрейдистские мотивы, жадность, корысть, трусость, что ничего святого нет, а все якобы благородные мотивы в национально-освободительных войнах или еще каких-то канонизированных историей случаях – брехня, подделка, а на самом деле… и далее все тот же набор из фрейдизма. У них Матросов поскользнулся на льду, войну мы выиграли благодаря заградотрядам, крестовые войны велись из-за жажды пограбить, везде было и есть только свинство, предательство, трусость…. Улавливаете? И потому нам тожеможно трусить, предавать, подличать и все такое общечеловеческое… Историк же в зрелом возрасте, переболев периодом разоблачительства, предпочитает видеть в истории больше примеров благородства, подвижничества, иначе не объяснить взлета нашей цивилизации с ее довольно высокой – я без шуточек! – культурой… Ладно, вы как хотите, я пойду в большой зал. Нехорошее дело впереди.

Тень прошла по их лицам. Знают, понимают, одобряют, но предпочитают, чтобы ответственность нес кто-то другой. К примеру, я. Только я.

Мы – имортисты, сказал я себе с нажимом по дороге в большой зал. С этого понятия начинается имортизм, ибо все имортисты, несмотря на все крайние различия между ними,в главном действуют как единый организм, как общий сгусток воли и мудрости. Нас всех ведет единая идея – стать могучими бессмертными существами, что станут настоящими властелинами Вселенной и придут к ее Творцу, чтобы помочь ему уже как партнеры.

Потому имортистов уже сейчас следует признавать и принимать как нечто единое и бессмертное. Не только потому, что, по идеологии имортизма, следует возродить к жизни тех, кто многое сделал для победы имортизма, но не дожил до нее, но и сегодняшних имортистов. Да, мы – единый организм в том понимании, в каком говорим, к примеру, о физике, которая раньше, во времена Архимеда, состояла только из механики, а теперь если механика, то квантовая, а сама физика как минимум атомная…

А тех, что сейчас двигаются сюда с лозунгами в защиту демократии, можно воспринимать тоже как единую сущность, простирающуюся еще от языческих богов, где вся эта грязь красиво воспета в боге богов Зевсе. Но мы – монотеисты, наша Вселенная создана сразу огромной, светлой и без всей этой грязи. А если грязь завелась позже – уберем.

«Уберем, – повторил я почти вслух, не давая себе дрогнуть, заколебаться. – Великие идеи безжалостны».

В зале, кроме Ростоцкого, находился также Мазарин, за длинным столом сидели руководители городских ведомств, от аварийных служб до санитарных.

Ростоцкий первый заметил мое приближение, вскочил, отрапортовал:

– Колонна вступит на Красную площадь через десять минут.

– Чему быть, – сказал я мрачно, – того не миновать. Признаться, я ожидал, что вы там… ближе к событиям.

Он покачал головой, глаза были усталые, но взгляд тверд.

– Мои офицеры получили все необходимые инструкции.

– А непредвиденные случаи?

– Мы учли все, – ответил он чуть суховато.

Я повернулся к экранам. На всех пяти все то же карнавальное шествие, музыка, пляски, буйство красок. На миг даже мелькнула трусливенькая мыслишка: а пусть себе идут! Время такое, чтобы трахались и на улице.

– Сколько там?

Ростоцкий ответил тихо:

– Не меньше трех тысяч…

Я переспросил:

– Всего-то?

Он вздрогнул, неприятно пораженный жесткостью в моем голосе.

– Господин президент, если начнем стрелять… – он поперхнулся, торопливо поправился, – когда начнем стрелять, погибших будет очень много. А это все-таки не преступники, которых застали на месте совершения… преступления. Это просто протестующие. Недовольные… Они вон и не подозревают! Поют, танцуют…

Я посмотрел на него, на молчаливого Мазарина, в виски больно стучит тяжелая, как расплавленное олово, кровь. Не понимают. Приняли имортизм, но еще не понимают, что это такое. Умом понимают, но не прочувствовали, что значит следовать великой идее.

– Три тысячи, – сказал я. – Романовский вовремя напомнил, что когда Моисей спустился с горы, держа в руках заветы, он увидел вот этих… протестующих. Соорудили золотого тельца, отринув высокие идеи, пели и плясали вокруг него, я о тельце, не о Романовском, избрав себе бога попроще. И тогда он, Моисей, разбив в гневе скрижали, велел истребить этих вот протестующих. Истребил их три тысячи! Полностью. Полностью, Игорь Игоревич!.. А потом, помню, еще и еще добавлял.

Он побелел лицом, глаза расширились, а щека нервно задергалась. Я видел, убеждает себя, что три тысячи для Моисея – это большая потеря, у него и так оставалась горстка людей, а для России три тысячи – меньше плевка, но въевшаяся под кожу, пустившая корешки в плоть мысль, что убивать – нехорошо, пугала неотвратимостью.

– Моисей истребил три тысячи своих, – напомнил я жестко. – Тех, кто решился оставить теплый и сытый Египет, пошел за ним. А мы, Игорь Игоревич, сейчас должны истребить чужих. Эта зараза – не наша.

Он прошептал:

– Понимаю, великие идеи безжалостны… Но среди этих идиотов есть и просто безалаберные подростки, что примкнули просто так. Из мелкого озорства.

– В Содоме и Гоморре, – напомнил я, – не все были извращенцы. Но Бог не стал выискивать одиноких праведников, что мирно уживались с такими соседями. Как вы помните…

– Да, – ответил он тихо, – теперь там Мертвое море.

Колонна двигалась по Тверской, телекамеры показывали уже выход на Манежную, демонстранты оживились, чаще размахивали флагами, а те немногие, кто все еще шел в одежде, сбросили ее и, повесив на древки флагов, размахивали над головой.

Ростоцкий сказал зло:

– Но что делают, что делают!

– Вы о чем? – спросил тихонько Волуев.

– Вон те, видите, просто зеваки!.. И тоже идут с ними рядышком! Хохочут, дурни…

Волуев бросил взгляд в мою сторону, сказал суховато:

– Демонстрация не санкционирована властями города.

– Да я знаю, – сказал Ростоцкий тоскливо. – Знаю. Потому и…

– Вы лучше другое оцените, – сказал Волуев деловито. – Каков ход, каков ход!.. Одним выступлением эти извращенцы сразу становятся в ряды борцов за демократию.

Мазарин приблизился, сухой и подтянутый, произнес брезгливо:

– А разве они ими не были? Только при демократии вся эта дрянь может выплыть наверх. Знаете ли, думаем, что выплыла правда, но по запаху слышим, что ошиблись…

Ростоцкий произнес хмуро:

– А сегодня они станут еще и мучениками за свободу, за право выражения личности… что они там еще требуют?

Волуев взглянул на меня быстро:

– Да много чего требуют… А они станут?

– Чем?

– Мучениками.

– Тот, – сказал я, – кто передумает и выйдет из колонны до Красной площади, не станет. Во всяком случае, сегодня.

Демонстранты двигались с веселыми воплями, строили рожи редким прохожим, бросали бутылки в стекла автомашин, плевались жвачкой, то один, то другой выходили из рядов и мочились на деревья, а один мочился прямо в рядах, на ходу, поливая мощной струей ноги впередиидущих. Те обернулись, поднялся хохот, уже и сами последовали примеру, а юная и очень хорошенькая девушка в красной шапочке и крупных серьгах, единственная одежда, если не считать кольца в носу, присела, потужилась, ее старательно обходили, стараясь не наступить, наконец она поднялась, оставив приличную кучку аккуратных коричневых колбасок.

Ростоцкий выругался, а Мазарин с интересом наблюдал, как демонстранты замечали мину слишком поздно, дальше шли, шаркая подошвами, смех и хохот звучали громче. Кто-то нагнулся, зачерпнул горсть и швырнул в спину идущих впереди. Хохот стал громче, еще восторженнее.

Ростоцкий сказал с некоторой растерянностью:

– Так это же совсем дети…

Волуев передернул плечами, голос прозвучал хрипло, будто кто-то его взял крепкими пальцами за горло:

– Да… Все-таки их надо бы как-то перевоспитывать. Ну как с ними можно жестоко? Они же сами не ведают, что творят, куда идут…

– Прости им, Боже, – сказал я ему в тон. – А теперь аминь. Игорь Игоревич, готовы?

Ростоцкий кивнул:

– Как только скажете.

Но в глазах у него было «если только скажете». Волуев, Мазарин и остальные поглядывали на меня с сочувствием. Наверное, лицо у меня еще то лицо. Я кивнул на боковой экран:

– Как только последние пройдут входы в метро.

– Там уже заслоны, – сообщил Ростоцкий, а Волуев попросил: – Если можно, лучше бы на главный.

Я тронул пальцем кнопку, на большом экране появилась Красная площадь, вон из того переулка должны появиться эти сексменьшинства, как их называют, но к черту эти политкорректные термины, скажем прямо, оттуда на площадь выплеснется та дрянь, что появляется только в гниющем обществе. Все то же самое было в Риме, из-за чего туда так легко вошли варвары и христиане.

Помост с виселицей уже убрали, подмели, все чисто и чинно. Я втайне надеялся, что одного устрашающего примера будет достаточно, хотя умом понимал, народ не поверит сразу: увы, мать учения – повторение, а для тех, кто в танке, – зубрежка. Правда, для повторений не обязательно всякий раз на Красной площади, можно на площадях других городов, незачем всю эту дрянь свозить в Москву.

– Они полагают, – сказал Волуев, – что просто вышли побалдеть, расслабиться.

– Побалдеть, – повторил Ростоцкий невесело, – расслабиться…

Расслабиться, сказал я себе, это недавнее «распуститься». Если раньше всегда говорили: не расслабляйся, не распускайся, то теперь наконец поняли, что всех тащить в высшее общество невозможно. Есть люди сильные, есть слабые. Сильные и так не будут расслабляться и распускаться, им нравится качать мышцы, учить языки, грызть гранитнауки, создавать, творить, работать, и есть то слабенькое и тупенькое большинство, что при первой же возможности бросает работу, учебу и любую нагрузку, тут же ударяется в отдых, запой, разгул.

Плохо только, что опять в крайность. То всех тащили в светлое будущее, то теперь оставили в болоте. Тоже всех. Но там оставлять надо тех, у кого на лбу написана жажда расслабления и бездумного балдежа, их большинство, пусть там и живут, а вот сильным надо все-таки помогать выкарабкиваться. И быстрее выкарабкаются, и больше их будет. Такая помощь много сил не потребует, зато можно не обращать внимания на эту прожорливую толпу, мол, дай нам panem et circenses, да побольше, побольше… А завопят, что мало, выставить пулеметы и дать понять, что вообще-то нам эта жрущая и гадящая в подъездах протоплазма и не нужна…

Ростоцкий проговорил с тоской:

– Ну что же они… не видят, что ли?

– Как вы быстро голубем стали, – сказал я недобро.

Он буркнул, не отрывая взгляда от экрана:

– Одно дело – теория, другое…

По краям площади, как обычно, армейские грузовики защитного цвета. За все годы Советской власти и послеперестроечные так привыкли к ним в период демонстраций, что уже и не замечаем. Да и сейчас все то же, разве что солдаты держатся вольнее, курят, слоняются вокруг машин, остальные оперлись о бамперы и колеса, подставили солнцу почти детские лица. В тяжелых бронебойных доспехах, в стальных касках, защищающих и лица, словно у зубных врачей, они кажутся не то водолазами, снаряженными на дно Тихого океана, не то космонавтами для высадки на Меркурий.

Из переулка показалась яркая радужная толпа. Голые тела, раскрашенные во все цвета, пестрые одежды, как будто стая павлинов неспешно выходит на площадь.

Дрожь прошла по моему телу. Справа и слева Ростоцкий, Волуев, подошел Вертинский, за ним притащился Атасов. Смотрят с жалостью, гуманисты хреновы. Жалко эту прото-плазму. С нею, мол, идут и те, кто просто так… Но какого же хрена просто так с теми, кто идет по Тверской голым и срет на ходу, а не с теми, кто сейчас сидит в Ленинской библиотеке, кто в аудитории слушает лекции о строении атома, кто сажает деревца вокруг дома?

Я сказал хриплым голосом:

– Игорь Игоревич! Вам нужно, чтобы это сказал я? Так вот я говорю, приступайте!..

Ростоцкий коротко бросил в крохотную пуговицу микрофона:

– Ястреб, говорит Сова. Начали!.. Да, ты не ослышался!

В голосе прозвучала ярость. Не поворачиваясь к нам, уставился на экран, но я заметил, как задергалась щека. Солдаты у грузовиков засуетились, ринулись к машинам. Оттуда подавали автоматы, затем и последние выпрыгнули, моментально растянулись в цепь, еще больше марсианские, нечеловеческие, застыли, словно чугунные тумбы, выкрашенные в зеленоватый с серыми пятнами цвет.

Последние из демонстрантов вышли на площадь, ряды давно смялись, теперь это одна огромная яркая толпа, что заполонила едва ли не половину огромной площади. За моей спиной охнул Ростоцкий:

– Сколько же их… Даже больше, чем три тысячи.

– Может, – подал голос Вертинский, – не стоит так уж… жестко?

– Раньше надо было, – сказал Волуев и взглянул на меня. – При гангрене спасает только ампутация.

– Надо было раньше, – сказал и Мазарин. – Тогда бы отрезали разве что пальчик… А то и просто прижгли бы. Каленым железом или йодом.

Ростоцкий повернулся ко мне, в глазах вопрос. Я рыкнул зло:

– Не стоит тянуть. Площадь хорошо оцеплена?

– Уже три часа, – ответил он. – Ни один посторонний не пострадает.

– Мне важнее, – отрезал я, – чтобы ни один не ушел. Это и будет неотвратимостью наказания. Начинай!

Ростоцкий отвернулся к экрану, бросил коротко:

– Ястреб, фаза ноль!.. Что-о?.. Выполняй, а после операции ко мне в кабинет.

На экране ровная цепь солдат колыхнулась, все сделали шаг вперед. На кончиках коротких автоматов засверкали искры. Злые, короткие, словно на кончиках электродов при электросварке. В помещении стало тихо, каждый затаил дыхание. Все происходило бесшумно, Волуев добавил громкости, мы услышали слабый треск выстрелов, он сливался в монотонный шум, будто от дождя, а на площади наконец-то раздались крики, народ заметался, Волуев добавил увеличения, стали видны размалеванные тела, их как будто прошивают быстрой иглой швейные машинки, оставляя пунктир, быстро заполняемый кровью.

ГЛАВА 3

Волуев сдвинул изображение. Стала видна цепь солдат с другой стороны площади. Сюда в первый момент метнулась огромная многотысячная толпа, но смертоносный шквал свинца останавливал, швырял обратно. Каждый второй в цепи остановился, выдернул рожок, быстро вставил другой и снова открыл огонь. Шум странного дождя стал сильнее, заглушал крики, вопли, стоны. Через некоторое время другая половина солдат заменила пустые рожки на полные, по команде офицера сделали два шага вперед, не прекращая поливать свинцом все еще огромную, но уже тающую, как айсберг, толпу.

Я заметил, что солдаты выпускают время от времени очереди даже по лежащим. Ростоцкий, бледный как мел, перехватил мой взгляд, слегка кивнул. Мол, вы же дали приказ патронов не жалеть, раз уж подворачивается удобный шанс разом очистить Москву от скверны. Я кивнул в ответ, все правильно. Терапия опоздала, пришло время хирургии.

Солдаты длинной цепью медленно двинулись вперед. Теперь уже все шагали по телам убитых и раненых. Время от времени автомат у кого-нибудь коротко дергался, пули прошивали головы.

Вертинский произнес с сожалением: