Чтение 8–й страницы книги ~Имортист~

– Да, для всех. А что не так? Для всех, кто идет в гору, а не катится с горы.

Мазарин сказал с торжеством:

– А это и есть тот пунктик мелким шрифтом, что лохи не замечают в умело составленных договорах!.. Кто будет отбирать-то? Кого в элиту бессмертных, кого в газовую печь?

– Газовых печей не будет, – объяснил я. – Зачем матерьял портить? Есть хлев, пусть живут дальше, как жили. До глубокой старости и естественного конца. А кому вручать бессмертие… так все на виду. Конечно же, тем, кто жизнь отдавал науке, искусству, творчеству, работе, кто жил достойно, а не тем, кто с утра стоит у пивного ларька и провожает глазами каждую задницу с единственной мечтою трахнуть.

Мазарин кивнул, сказал оживленно:

– В имортизме, как понимаю, есть несколько простейших истин. Первая: невозможно тащить к звездам все человечество. Или к Богу, один хрен. Вторая: но тащить надо. Третья: тащить надо, не опускаясь самим до уровня простолюдья. Четвертая: помнить, что во все века на одного умного рождалось сто… гм… простых людей, и не пытаться процент умных увеличить. По крайней мере, без генной инженерии. Нам достаточно и одного умного на тысячу, чтобы человечество развивалось успешно. Сейчас же тенденция такова, что умные стыдятся своей умности и начинают усиленно сползать пониже, чтобы быть «как все». И еще одну проблему решит имортизм… Пока она еще на горизонте, лишь немногие способны ее разглядеть, тем более еще не видят, что несет на самом деле… но скоро замаячит во весь исполинский рост! Я говорю о всех этих разговорах о клонировании, генной инженерии и возможности бессмертия.

– Ну-ну! – поощрил Казидуб.

– Мы не можем пустить ни бессмертие на поток, – сказал Мазарин, – ни даже клонирование. Это ничего, что я говорю «мы»?

– Считайте себя имортистом, – разрешил я великодушно.

– Спасибо. Я имею в виду, глупо поддерживать до бесконечности жизнь идиотов с помощью выращивания для них отдельных частей или замены больных органов. Демократия демократией, но бессмертие должны получать лучшие! Но при демократии это невозможно, такой хай поднимется…

Ростоцкий криво улыбнулся, сказал невесело:

– Более того, в порядке политкорректности первыми бессмертием придется наделить идиотов, неизлечимо больных, уродов и прочих демократов. Так ведь? Вот в такую дыру загнали цивилизацию эти гребаные… Да, с ними пришлось бы кончать так или эдак, это тупик. Хуже, чем тупик, – гибель рода человеческого!

– Ага, – нервно возразил Казидуб. – Попробуй скажи что-нить против демократии! Не отмоешься.

Я предложил со злой иронией:

– Попробуйте действовать на опережение. Обвиняйте их в том же самом. И вообще, если приперты к стене и не находите доводов, а страстно хочется не просто возразить, асокрушить оппонента, то прибегните к изобретенному демократами отличному способу, проверенному и доказавшему свою убойную силу. Скажите громко с изумлением в голосе: «Да вы фашист!» – и неважно, о чем была дискуссия: о политике или способах рыбной ловли на блесну, сокрушенный оппонент сразу умолкнет, начнет жалко оправдываться, что-то мямлить, краснеть и бледнеть, а вы можете гордо расправить крылья и поливать его сверху пометом, время от времени бросая язвительные замечания, типа «расист», «националист», «патриот», «а еще в шляпе».

Ростоцкий покачал головой:

– Нет.

– Что именно?

– Не катит.

– В каком пункте?

– В самой сути. Вы же сами – забыли, да? – еще раньше высмеяли эти штампованные приемчики. Теперь всякий, кто такое вякнет, пугается, когда вокруг начинают ржать, как здоровые брабантские кони… Интересно, что это за такие кони?

– Наверное, как наш Казидуб, – предположил Мазарин. – Он еще тот… конь.

Казидуб поднялся, поморщился, ухватившись за поясницу. Я смотрел с сочувствием, у крупных людей с излишней массой почти всегда проблемы с позвоночником, да и вообще с суставами и связками. Казидуб прошелся вдоль стола, Мазарин сосредоточенно щелкал по клавишам, сортировал файлы. Ростоцкий допивал кофе.

– Красиво, – послышался голос Казидуба.

ГЛАВА 11

Он остановился перед картиной на стене в массивной раме. Полоска моря занимает совсем немного места, все остальное пространство – великолепнейший закат: багровыетучи, оранжевые разрывы, золотые громады с пурпурными краями.

Казидуб полюбовался. Вздохнул:

– Красиво… Великолепно. Просто сказочно!.. Вот так же точно наблюдаем закат самого красивого и великолепного заблуждения человечества… Да-да, заблуждения, основанного на благородной и наивной вере, что раз все люди – от Бога, то все равны, и все имеют право голоса. Не просто право голоса пожаловаться, а даже определять облик общества, в котором живут. Все предыдущие века и тысячелетия, где управляли вожди, были названы жестоким и неверным временем, всем дали равные права, равные возможности, равные голоса… И вот простолюдины, все эти конюхи, лакеи, комедианты и прочая чернь – начали править…

Он потемнел, как будто потолок, откуда льется свет, застлала грозовая туча. Ростоцкий сказал сочувствующе:

– Михаил Потапыч, заблуждение в самом деле было прекрасным и благородным! Недаром же охватило все молодые государства Европы. Устояли только старые, древние, неторопливые, все видавшие, в том числе и демократию в каких-нибудь своих областях и мелких королевствах. Теперь вся Европа, пострадавшая от неудач демократии больше, чем Россия от попытки построить коммунизм, в глухой обороне. США в этом случае тоже пристегиваю к Европе, ибо те недоумки за океаном не больше, чем вымахавший сын-переросток, крепкий мускулами, но слабый на голову.

Ростоцкий слушал невнимательно, по лицу видно, что мыслями далеко, спросил невпопад:

– Господин президент, так как насчет видеокамер в присутственных местах? Нужно чуточку отщипнуть от какой-то статьи в бюджете! Демократы начнут жаловаться, что ущемляются свободы, зато сколько преступлений не просто раскроем, но и предотвратим! Народ, зная, что могут следить и записывать на пленку… хотя у нас все пишется на хард, будет вести себя куда скромнее!

Казидуб повернулся от картины, лицо в багровых тонах, сам весь как в червонном золоте, в глазах красные огни, заявил громыхающим голосом:

– А что? Эти фэйс-контроли везде и всюду позволят поддерживать основной принцип имортизма, верно? Не простое уклонение от зла или неучастие во зле, а активное творение добра! К примеру, если мог перевести старушку через улицу, но не перевел, то хоть и неподсуден по старым за то, что бабка под машину, но подсуден по законам имортизма…

Мазарин перебил:

– Ну так и сразу под суд! Представляю, что начнется… Если бы у нас рубили руки за воровство, уже рубили бы протезы! А ты – за какую-то бабку…

Казидуб смотрел исподлобья, как матадор на быка, возразил:

– Тогда можно сперва что-то вроде штрафов. Даже таких, виртуальных. Мог перевести старушку, а не перевел – получи минус. Мог остановить мальчишку, что пишет на стене матерное слово, но прошел мимо – еще минус. И всякий раз это должно обнародоваться.

– Так сколько это же будет, заколеблешься про всех читать…

Ростоцкий сказал живо:

– А можно пока начать только с депутатов Думы. А потом постепенно расширять, расширять круг… На их помощников, на директоров крупных предприятий, на банкиров, на генералов.

Казидуб перебил, оживляясь:

– Это если по стране! Но если брать район, то мне по фигу, перевел ли старушку господин Говнюк в Новодрищенске. А вот переводят ли старушек в моем городе, районе и не дают ли рисовать скверные слова на стенах моего дома, это мне интересно! И всем жильцам моего дома. Так что камеры фэйс-контроля вполне могут приносить пользу даже на самом низком уровне.

Мазарин кивнул, потянулся, сладко хрустнув суставами.

– Это уже ближе к реальности. А то совсем уж размечтались! Мы силовые министры или мечтательные поэты? Как же, старушек переводить… Маньяки школьников насилуют прямо на улицах, а менты будут на старушках очки зарабатывать. Главное, чтобы не начали смягчать наказания! Больше всего страшусь, что демократы нас заклюют со своим общечеловечизмом. Ты, Ростислав Иртеньевич, не жмись, говори сразу, из-за чего начал. Кроме разрешения, тебе ведь нужны и деньги, верно? И специалистов армию…

Ростоцкий сказал:

– Были бы деньги!

Он смотрел с надеждой, я ответил осторожно:

– Вряд ли в казне сундуки полны золотом. Но мы на днях соберемся, чтобы перераспределить в стране очень многое. Понятно же, что камеры фэйс-контроля куда нужнее, чем… ладно, умолчу.

Александра чуточку приоткрыла дверь, на лице тревожное ожидание.

– Что там? – спросил я.

– Прибыл министр иностранных дел, – сообщила она. – Правда, теперь уже не министр. Вы ему назначили. Он поинтересовался, не случилось ли чего, уже лишних полчаса… А прежний президент всегда минута в минуту.

Я не успел ответить, Казидуб поднялся, развел руками:

– Наша вина! Засиделись, засиделись, бессовестно, просто бесстыдно пользуясь добросердечием господина Печатника.

Ростоцкий тоже поднялся, но Мазарин бросил быстрый взгляд на Александру, на меня, предложил:

– Примите при нас. Честно. У нас добрые отношения, а он увидит, что мы на вашей стороне.

А Казидуб громыхнул:

– Верно-верно. Не пренебрегайте и таким крохотным камешком на чаше весов.

Я поколебался с ответом, не люблю, когда подсказывают и направляют, но Александра перехватила взгляд главного фээсбэшника, исчезла. В кабинет вошел не то прусский барон, не то английский лорд, может быть даже, бельгийский князь, я озлился на себя за такие сравнения, у нас своих князей и графьев хватало, как гуси ходили, да истребили начисто, не начинать же эту дурь по новой…

Статный, рослый, представительный, как говорят о мужчинах уже не только женщины, но и политики, тоже по– женски признавшие, что имидж – это все, с породистым лицом, и в его возрасте, что «за шестьдесят», сохранивший и хорошую фигуру, и выразительное лицо, где не дал отразиться ни болезням, ни даже порокам.

Я засмотрелся на его белые-белые брови, про такие говорят, что как припорошенные инеем, но у Потемкина не припорошенные, а сам иней: густой, плотный, нависающий плотными карнизами. Такие брови я видел раз в жизни, в детстве на улице, на человека оглядывались, даже сейчас Казидуб и Мазарин, дружбаны Потемкина, все равно в первую очередь посмотрели на эти удивительные брови, они как бы подчеркивали значительность вообще-то вполне нормального лица.

Помню, у моего отца брови тоже вдруг начали расти, волосы стали толстыми и блестящими, какая-то гормональная перестройка, но отец регулярно состригает лишнее, вернее, в парикмахерской девушки сами ему состригают, это как бы естественно, все равно что побриться, но ведь вошло же в моду выглядеть небритым, так что и с такими бровями человек добивается некоего эффекта. По крайней мере, Потемкина слушают, видимо, внимательнее, чем если бы он был с бровями стандартного размера.

Он коротко взглянул на меня, словно прочел мои мысли, я торопливо отвел взгляд, дабы не давать ему понять, что я раскусил его в таком вообще-то невинном трюке для привлечения внимания, а он остановился, отвесив короткий поклон. Я протянул руку, он принял с истинно княжеским достоинством, я сказал тепло:

– Гавриил Дементьевич, рад вас видеть в добром здравии. Я хотел бы просить вас снова принять на себя бремя министра иностранных дел…

– И сразу начинать работать, – добавил Казидуб.

Он обменялся с Потемкиным крепким рукопожатием, подошли Ростоцкий и Мазарин, все начали пожимать руки, Мазарин сказал многозначительно с настойчивостью в голосе:

– Впрягайтесь без раскачки. Мы уже работаем.

Потемкин посмотрел на меня с недоверием:

– И как вы их сумели запрячь?..

– Имортизм, – ответил я.

Он поморщился:

– Придурки… Я их в свою партию аристократов записал!.. Так нет же, за Оглоблева проголосовали. Если вы всерьез, господин президент, то я охотно вернусь к прежней работе.

– Почему я могу быть несерьезным?

– Ну, все-таки я ваш соперник в борьбе за президентское кресло.

– Борьба закончена, – сказал я, – начинаем разгребать конюшни. А лучше вас дипломата нет во всей России. Говорят, даже на планете.

Он сдержанно улыбнулся:

– Возможно, они несколько переоценивают. Отчасти, в мелочах.

Я указал на дверь в малую комнату для отдыха:

– Я как раз набросал проект изменений вашей деятельности… Не лично вашей, понятно, а министерства. Взгляните, если есть желание, а мы пока закончим с людьми плащей и кинжалов. И также танков.

Ростоцкий спросил обидчиво:

– А я?

– А вы… наверное, с полосатой палочкой в руке?

Я проводил Потемкина в комнату для отдыха, там у меня тоже ноутбуки, своя связь, услышал, как за спиной жизнерадостно сказал Казидуб:

– Бежит зебра, смотрит на Ростислава Иртеньевича и говорит себе: «Что же это такое у него в руке?» Га-га-га!

Усадив Потемкина, я вернулся к силовикам, все еще застряли посредине кабинета, живо беседуют, явно уходить не хочется, в кои-то веки ощутили в президенте настоящеговожака-самца, что хочет обиходить не только себя и троих баб вокруг поблизости, но все огромное стадо, именуемое даже не Россией, а человечеством.

На столе раздался звонок, я подошел и коснулся мыши. На экране вспыхнуло в окошке лицо Александры. Я зумил на полный экран, она ощутила или увидела, улыбнулась, голос прозвучал почти весело:

– Господин президент, прибыл Романовский.

Я взглянул на календарь, взгляд быстро просканировал длинную цепочку встреч, разговоров.

– Ах да, этот как раз минута в минуту. Может быть… Ладно, Александра, пригласите. Мне кажется, он достаточно зубастый, да и стоит сразу познакомиться с людьми, с которыми придется работать в одной команде.

– Хорошо, господин президент!

Силовики наблюдали за мной с одобрением. Дверь отворилась, вошел Шаляпин, таким я его представлял. На самом деле, конечно, вошел Романовский, но почему-то именно таким и так, по моим представлениям, вошел бы Шаляпин. О Шаляпине знаю, что он «барин». В Романовском все барское, начиная от весьма солидного барского облика и барских манер до походки, движений. Поклонившись, представился, голос тоже прозвучал, как если бы барин учтиво представлялся другим барам:

– Владимир Романовский к вашим услугам. Владимир Дмитриевич, так сказать. Имею честь…

– Это Казидуб и Мазарин, – представил я. – Один занимается военными, другой – носит кинжал под плащом. А это Ростоцкий, он…

– Носит полосатую палочку, – подсказал Казидуб и жизнерадостно захохотал. – А зебра, знаете ли…

Романовский взглянул на Казидуба с одобрением, как смотрел бы генерал на бравого лейтенантика.

– Люблю военных людей. Что отличает военного от остальных двуногих? Прежде всего – это умение петь в любое время и в любом месте! Вы какие песни поете, Михаил Потапович?

Казидуб указал на меня:

– Какие велит наш обожаемый… это я в порядке подхалимажа тоже, президент. Я же военный, значит – служу. Это вы, демократы, поете, что у вас душа в трусах изволит. А выбудете, значит, культуркой баловаться?

– Предпочитаю коньячком, – ответил Романовский. – Если хороший, естественно. А вы что, интеллигент?

Казидуб отшатнулся:

– Я?

– Ну не я же, – ответил Романовский с достоинством. – Чего это культурой интересуетесь? Интеллигент – это паразит, вырабатывающий культуру, значитца, вы интеллигент.

– А, вот вы о чем, – протянул Казидуб. – Да я знаю, у многих засракулей бактерии – единственная культура, но я больше специализируюсь по дворцу культуры Североатлантического военного блока, ДК НАТО, очень уж близко от наших границ поет…

– Все понятно, – сказал Романовский. – А что это у вас в армии за засракули?

– В армии? – изумился Казидуб. – Засракуль – это заслуженный работник культуры! А что, чистота русского языка вам не…

Романовский отмахнулся:

– Культурному и образованному человеку, как мне, к примеру, чистота русского языка глубоко по… здесь дам нет-с?.. Словом, глубоко. А вы соратники господина Печатника или же остатки старого кабинета?

Мазарин, что с усмешкой наблюдал за их пикировкой, пояснил вежливо:

– Господин президент даже врагов умеет превращать в друзей. А нас и не пришлось перевербовывать. Имортизм страшноват… но обещает очень уж многое! А как он вам?

– Вам ответить как, вежливо или честно?

– Да уж что Бог на лапу положит…

– Идея хороша, – ответил Романовский туманно, – да грех велик. Грех велик – но идея хороша… Чтобы начать с нуля, до него еще надо долго ползти вверх. Но если ползти к тому, что хочет простой народ, а не куда надо, то из нас получатся те же американцы, то есть существа, не только способные зарезаться в процессе бритья, но и удавиться в процессе завязывания галстука. А я на них насмотрелся, тошно мне, господа!.. Не люблю ничего общественного, особенно – мнения, питание и туалеты, а в Америке – все общественное, все для простого рабочего человека, прям коммунизм для ощупывания, и чем ты проще, тем больше свой… Имортизм же – это аристократия… ну ладно-ладно,аристократия духа. Ума, воли и духа. Хотя все это все равно дух, и ничего больше. У меня нет комплекса вины перед простым народом, как у дворян-разночинцев, я сам вышел из народа, потому что по восемь часов в день работал на заводе слесарем, а потом еще по шесть – учился в институте. А затем, пока мои сверстники за бутылочку да по бабам, я кандидатскую, докторскую… Так что теперь не собираюсь у них спрашивать, какие памятники ставить, какие симфонии наяривать, куда страну вести и каким аллюром! Была полная свобода выбора: хочешь быть быдлом – оставайся им, не хочешь – учись и совершенствуйся. Так что вполне справедливо, что те, кто вкалывал больше, теперь указывают тем, кто лежал на печи и чесал свой гондурас…

Из комнатки тихонько вышел Потемкин, глаза блестят любопытством, шепотом поинтересовался, означает ли сокращение финансирования института Африки, что мы прекращаем работу в том регионе, я терпеливо объяснял политику имортизма, оба мы слышали, как Казидуб сказал поспешно:

– …брюхо! Брюхо чесал, Владимир Дмитриевич. А то вы какой-то уж слишком народный интеллигент! Того и гляди – в глаз с раззуденного плеча… Как сказал великий психолог Фрейд… а он что-то точно сказал, но не помню слов. Так что добро пожаловать в имортисты. Это ничего, что мы без господина президента, он хоть и беседует с иностранным министром, но его уши усе слышат.

Я отправил Потемкина за комп обратно в комнатку отдыха, подошел к троице силовиков и новоиспеченному министру культуры.

– Что вы тут мое имя всуе?

Мазарин сказал почтительно:

– Да вот тут Владимир Дмитриевич высказал глубокую мысль, что выбранный президент обмену и возврату не подлежит. Из этого следует, что у нас есть время, есть!

Романовский взглянул на меня испытующе:

– Господин президент будет полнейшим идиотом… если не сказать хуже – демократом, если разрешит проводить выборы по старой системе… В смысле, когда в таком важном деле, как выборы верховного вождя, будут принимать участие кухарки и пьяненькие слесари. И при которой голос кухарки будет приравнен к голосу академика. Ну не дурьли?

Он откинулся назад всем корпусом и, морщась, крутил головой, приглашая нас полюбоваться такой ну просто невозможной дурью, как всеобщие равные выборы. Такой дурью, которую можно вообразить только в пародийном ужастике, в суперантиутопии, но в жизни такое никогда никому просто не придет в голову, слишком уж нелепо.

– Выборы будут, – пообещал я, – но, конечно же, у нас, как у нового поколения, уже нет чувства вины перед «простым народом», который мог стать непростым, но не захотел. А это значит, что выборы будут проводиться только среди непростых. Кого включать в непростые, решим позже, но рабочих, укладывающих асфальт, освободим от этой тягостной обязанности.

– И бомжей, – сказал Романовский твердо, он уже чувствовал себя в роли законодателя. – И наркоманов.

– И хоть единожды отсидевших, – добавил Мазарин.

– И кухарок, – сообщил Романовский. – Правда, придется уточнить значение этого термина. Вот только имортист… иморт…

– Что вас тревожит? – спросил я любезно.

– Да вдруг подумалось, – ответил он, – что недалекие умом, я о тех самых, что за словом в карман не лезут из-за их малости, должны сразу же ринуться, стукаясь литыми… а то и пустотелыми головами от усердия, искать всякие дурные ассоциации. Ведь с каждым годом в язык вламывается тысяча новых слов и семь тысяч новых значений для старых! Это дает, знаете ли, весьма широкие возможности для остроумия низшего уровня.

– Жонглирование?

– Абсолютно точно. Видов остроумия, как известно, двенадцать, из них жонглирование или смещение понятий – самое простое, понятное даже дебилам. Ну, к примеру, старое «Гей, славяне!» сейчас у дураков вызывает хохот, ибо появилось такое словечко, как «гей». К имортистам прицапывались?

Я усмехнулся:

– Да, конечно. Но отступились быстро. Умные с нами, а дуракам такое слово даже вышептать трудно.

Он вздохнул с облегчением:

– Эт хорошо. А то, знаете ли… Все, что можно вышутить, уже не свято. Сам, знаете ли, грешен, люблю над дураками поиздеваться… а заодно и над всем остальным человечеством, тем самым как бы доказывая свое превосходство, но есть и святые вещи… Когда смеются над Богом, я таких готов поубивать, хоть и понимаю, что эти половозрелые дядивсего лишь младенцы разумом.

Силовики поглядывали на Романовского ревниво, тот уж очень по-хозяйски взялся обустраивать Русь, а над этой проблемой столько сломало шей народу, что все куликовские и прочие пунические войны покажутся детскими разборками. Я сам смотрел с интересом, последний раз видел его на телеэкране, когда принимал двух академиков разных школ. Те яростно спорили о происхождении Вселенной, едва не вцеплялись один в другого, а Романовский попыхивал сигарой, сумевши вальяжно расположиться в весьма модернистском кресле, где киборгу сидеть или терминатору. Но Романовский и тогда выглядел едва ли не в толстом домашнем халате, перед ним на низком столике хорошее шампанское, сборник стихов озерных поэтов и какая-то хрень в вазочке, изображающая цветок.

Сейчас же, несмотря на барскость манер, все-таки взвинченный, малость исхудавший, как мартовский кот, глаза недовольные. Я чувствовал, что мы уже прошли необходимыеформальности знакомства и взаимной притирки, потенциальные имортисты чувствуют друг друга на уровне инстинктов, поинтересовался:

– Что это вы, Владимир Дмитриевич, такой злой?.. Вы ж теперь член правительства, а они все улыбаются, улыбаются, улыбаются…

Он вскинул брови:

– Зачем?

– На всякий случай, – объяснил я. – Чтобы какой папарацци не застал с кислой рожей. Ведь появись такое фото Леонтьева с подзаголовком: «Взгляд министра финансов на положение в России…», это вызовет снижение каких-то котировок…

Он криво усмехнулся:

– Я думал, вам наплевать на мнение простого народа.

– Вы наше мнение знаете, – ответил я. – А как вы… относитесь к этому самому простому народу? Ведь вы же демократ? Значит, должны его любить, лелеять и постоянно им восхищаться? Говорить о его достоинствах?

Казидуб довольно гоготнул. Романовский вспыхнул, сказал резко:

– Вы, господа хорошие, что же – думаете, я это все возьми да и забудь? И побирающегося на улицах в конце жизни и карьеры Рембрандта? И умирающего в безвестности Кальмана? И Оффенбаха в нищете? И Шварца в нищете? И Зощенко, работающего помощником сапожника? И Лимонова в тюрьме? И разрушенный храм Христа Спасителя? Нет уж, так дело не пойдет. Хамов и хамское поведение я знаю, помню, и помнить и знать собираюсь в дальнейшем. Я бы и простил, наверное, если бы они не были так последовательны и постоянны в своем хамстве. Хамы – голос народа. Честь и величие народов созданы индивидуальными, частными лицами. Как правило, вопреки воле народа. Преступления всех народов, каждого по отдельности, настолько многочисленны и чудовищны, что о достоинствах того или другого народа говорить – абсурдное святотатство. Народ продает своих великих не за тридцать сребреников – за десять грамм алкоголя, за незначительную похвалу, а иногда просто так. Поскольку хамье всегда завидует достойным. Не потому,что хочет стать достойным, а исключительно из желания унизить достоинство. Хамье ненавидит великих, и втройне – великих, принадлежащих к той же нации, стране или этносу. Мое кредо: голос хамья слышать надо, даже слушать, но никогда ему не следовать!

ГЛАВА 12

Из комнатки с моим компом вышел, то ли привлеченный громкими голосами, то ли с появившимися идеями, Потемкин. В руке блокнот с записями, ручка наготове, в лице решимость отстаивать какие-то ведомственные привилегии, но заслушался Романовского, сказал с восторгом:

– Господин Романовский, ну позвольте я вам членский билет в свою партию выпишу! Позвольте представиться еще раз, а то господин президент как-то меня не тем боком повернул, которым мне приятнее к восхищенным зрителям. Я – Потемкин, председатель партии аристократов, как нас называют вкратце. А полностью нас называют…

Казидуб гоготнул, тут же сделал серьезное лицо: