Чтение 23–й страницы книги ~Имортист~

Она покачала головой:

– А не лучше ли вам здесь… в соседней комнате, например, установить что-нибудь спортивное? Для здоровья?

Я отмахнулся:

– Если бы спорт улучшал здоровье, у каждого еврея дома была бы перекладина.

Она потупилась с нарочито удрученным видом.

– А правда, господин президент, что, заткнув женщину за пояс, получаешь моральное удовлетворение, а если повезет, то еще и физическое?

– Не буди во мне зверя, – предостерег я, – особенно зайца! А то проснется и убежит. Я и так здесь как в лесу. Какие там тренажеры?

Она сказала с улыбкой:

– Ваш предшественник любил повторять, что если проблему нельзя решить – ее следует проигнорировать. А если кажется, что все вокруг против тебя, надо помнить: есть еще один решающий голос – голос президента.

Я кисло скривился:

– Счастливый… Игнорировал, игнорировал, а теперь они все разом на мою голову… Знаешь, сделай еще одну чашку. Покрепче.

– С молоком?

– Нет.

– Тогда со сливками.

– Черный, – прорычал я.

– Хорошо-хорошо, – сказала она, отступая к двери. – Но… самую маленькую.

И закрыла дверь раньше, чем я успел возразить. Горячий и крепкий кофе погнал кровь быстрее, мысли пошли выстраиваться ровнее, сцепливались во вполне логичные, хоть и абсурдные построения. Как сказано: «Я Бог всех обитателей мира, и все же связал Мое имя только с Израилем». Еврейский народ оказался особым образом противопоставлен всему остальному человечеству, как, к примеру, Коммунистическая партия со своим уставом и партийной дисциплиной – остальному советскому народу. Принцип избрания в партию иудеев и коммунистов один и тот же: отбираются самые достойные, а остальные… остальные – просто люди, просто демократы. Раньше эти простолюди охотно уходили в эллинскость, еще раньше – в вавилонянство, а на самой заре предпочитали оставаться в Египте, вместо того чтобы начинать трудный путь через пустыню, а затем через уже упомянутые тернии.

Тот же принцип дихотомии, принцип избрания, лежит в доктрине Коммунистической партии, и весь мир описывается в тех же принципах святого и будничного. И так же точно, как в программе Компартии записано, что в будущем придет эра коммунизма для всего человечества, так и иудаизм при всей малочисленности из-за жестких требований, предъявляемых к человеку, твердит, что в будущем все больше людья будет прозревать от гнили демократизма и американского образа жизни, что будничный мир уступит святости, а та распространится на весь мир. Конечно, святость будет иметь другие одежды, непривычные для Моисея и других имортистов того времени, но она будет, она уже пришла – мы зажигаем кувшин масла имортизма, которому гореть вечно!

Чашечку кофе, даже маленькую, что-то не несут. Вряд ли забыли, Александра не из тех, кто забудет даже мелочь, тем более – в первые же недели работы в новой должности, здесь скорее действует строгий наказ директора Центра по охране здоровья президента. Охраняют, берегут, рекомендуют больше отдыхать и развлекаться. Несчастные нормальные хорошие люди! Не понимают еще, что работать не так скучно, как развлекаться… Но нам, презренным, больше нравится до конца жизни находиться в детской песочнице! Самый несчастный из людей тот, для кого в мире не оказалось работы, но это понять может только имортист. Как и то, что даже работа задаром лучше веселья.

Голова как чугунная, буквы и цифры на экране вижу все так же хорошо, но только руки стали почему-то великоваты, я все придвигался и придвигался, пока не сообразил, что скоро вообще уткнусь носом в холодную поверхность люминесцентного экрана. На часах одиннадцать, это уже поздний вечер, плавно переходящий в ночь.

Встал, разминая затекшую спину, надо массажиста пригласить для разминания мышц, за предыдущим президентом целый штат врачей ходил… В соседнем зале, к моему изумлению, сидели за столом Медведев, Шторх, Вертинский, а четвертый, Романовский, с сигарой в небрежно откинутой длани, уютно расположился в глубоком кресле, рядом на изящном столике восемнадцатого века массивная серебряная пепельница, украшена золотом, тоже что-то антикварное, но стряхивал туда пепел с такой небрежностью, словно она из глины, а вот он – сам царь Мидас…

Медведев увидел меня в дверях, тут же оглянулся на Романовского, сказал наставительно:

– Владимир Дмитриевич, вы как с культуркой обращаетесь?.. Мне это варварство как серпом по Фаберже, когда вот так грубо!.. лучше уж на ковер…

– Хорошему Фаберже, – отпарировал Романовский невозмутимо, – ничего не мешает. Господин президент, эти три подхалима только делают вид, что работают! Я их уловки уже часа три созерцаю.

– Видите? – обратился ко мне Вертинский. – Сам признался!

– Меня хлебом не корми, – сообщил Романовский, – дай роскошно пожить. Вы, дорогой Иван Данилович, если жаждете сделать глупость, торопитесь: вон те двое опередят!

Я прошелся по залу, сел, откинулся на спинку и в изнеможении откинул руки на широкие подлокотники. Медведев сказал сердито:

– Господин президент, он нас обижает!.. Я бы все давно сделал, да тут вирус завелся…

– А кофе на клавиатуру тоже вирус пролил? – спросил Романовский саркастически. – Вообще-то, вы правы, Игнат Давыдович, вовремя смороженная глупость делает обстановку более теплой, чем не вовремя испеченная мудрость. Мне вот отсюда видно ваше резюме на экране, что-де стаби– лизиpовались темпы pоста спада pоссийской экономики… Вот сижу и думаю, представляете? Над чем бы ни работал наш Иван Данилович, всегда получается оружие. Да еще такое, что бьет по своим! Стабилизировались темпы роста спада… круто? Это только в нашем русском министерском языке, это я как министр культурки, как говорит разлюбезный Игнат Давыдович, говорю!.. Вот и думаю, стоит ли свеч этот геморрой?..

Шторх тоже посмотрел на Романовского поверх очков обжигающим взором, пожаловался:

– Господин президент, его хотя бы приспособить кофе варить! Ну, ни к чему не удается полезному, доброму, вечному!

– Меня и так постоянно преследует мерзкое чувство перевыполненного долга, – сообщил Романовский.

Медведев буркнул:

– Вы страдаете манией величия, Владимир Дмитриевич!

– Великие люди манией величия не страдают, – возразил Романовский, – они ею наслаждаются. Вы никогда не говорили с гением? А я так часто с собой разговариваю. А вы,дорогой Игнат Давыдович, назвались клизмой – полезайте, полезайте… Видите, господин президент, только прилег, а уже заколачивают!

Я проговорил устало:

– По непроверенным, но заслуживающим доверия агентурным данным, вы уже три часа созерцаете…

– Так это же какой труд! – запротестовал Романовский. – Я же не просто созерцаю, я мыслю!.. А этим существам нужно, чтобы я микроскопом гвозди… Хотя, конечно, если микроскоп хороший, можно и гвозди, но ведь не оценят юмора, грубые… Грубые, серые, материальные. В смысле, нерелигиозные, представляете чудовищ?

Вертинский фыркнул, Медведев презрительно скривился, Шторх вообще не снизошел до реакции на выпад. Я поинтересовался:

– А вы, Владимир Дмитриевич? С вашим бунтарским инстинктом трудно признать Творца, не так ли?

Романовский негодующе фыркнул:

– Человек, господин президент, рождается с религиозным инстинктом! Без веры и законченной картины представлений о Вселенной человеков не бывает. Это можно называть принципами, кругозором, а можно, как это делает Орест Модестович, вообще никак не называть. Типа, люблю копаться. Это понятно и почтенно, но вот только любовь к копанию на ровном месте несостоятельна, и поэтому следуют оправдания – мол, человек сам себя должен переделать, это такая ступень мраморная, с перилами и барельефами, дальнейшей эволюции. То есть Орест Модестович предполагает, что, когда человек себя изменит и при этом выживет, там, в будущем, другой человек, на порядок выше, будет заниматься чем-то туманно-радужным, типа возни с измененными и перешедшими на следующую ступень эволюции мышами. Опять похвально, но чем будет руководствоваться тот, следующий, эволюционно ступивший на мрамор, человек? Ведь светлые идеалы уже достигнуты. А у него будут свои светлые идеалы и так далее. В принципе, об этом можно писать страницами и томами. И это – псевдорелигия.

Вертинский перебил строго:

– Простите, вас занесло не в ту степь. Вы говорите о каком-то шаманстве, а мы сейчас создаем Церковь имортизма…

– Церковь?

– Ну да. Имортизм уже есть, теперь нужна жесткая структура. Чем остались бы разрозненные христианские секты без Церкви?

– Новых религий, – заявил Романовский, – не бывает. Не бывает потому, что религиозный инстинкт – ровесник человечества. Вера была всегда, и дело было лишь в правильной интерпретации того, что человек чувствует по этому поводу. Имортизм не имеет начала и конца, ибо вечен. Он существует в момент сотворения мира и в момент конца света – одновременно. Как и три знакомые нам ипостаси Создателя – Творец, Учитель и Дух Святой.

Вертинский спросил ядовито:

– Именно такие?

– Какие удалось увидеть, – отпарировал Романовский. – Станем умнее, увидим больше.

Он говорил очень серьезно, выглядел серьезно, даже вальяжную позу переменил, я ощутил, что на этот раз обошелся без шуточек, на такие темы не шутят, а кто шутит – тотбравирующий независимостью подросток, ему еще взрослеть, умнеть, начинать понимать что-то помимо того, что уже знает, и уверен, что окончательно постиг всю мудрость мира.

– Ай да Пушкин, – проворчал Медведев, – ай да son of the bitch! Когда петух утром кричит «ку-ка-ре-ку», он, в общем-то, прав. На путях истории дорожных знаков нет, так что лучше идти с Богом, чем идти на… навстречу пожеланиям трудящихся. Ладно, вы как хотите, а я пошел, пошел…

Он поднялся, поморщился, отсидел то ли ногу, то ли поясницу.

– Уютно у вас, – пожаловался он. – Потому и засиживаюсь… А дома уже обнюхивают, следы помады ищут! Ну да, на работе задержался, еще что расскажи…

На следующий день проснулся с пренеприятнейшим чувством, что вокруг меня сгущается некое зло, а я порхаю, аки мотылек, беспечный такой, как наши зубоскалы на эстраде. Взглянул на небо – чистое, синее, высокое, но ощущение все равно такое, будто свинцовые тучи прямо над головой, все ниже и ниже, воздух превращается в студень, клейкую массу, даже пространство и время пронизаны чувством надвигающейся беды.

На соседнем столе в моем рабочем кабинете самый простой глобус, обычный, школьный. Кажется, достался по наследству от предшественника, я чуть было не выбросил, люблю все сверхсовременное, однако в этом глобусе что-то есть, есть… Смотрю и вижу планету, просто планету. А на ней – человечество, которое мало кто воспринимает как человечество, а больше как блоки: НАТО, исламский мир, Китай, Индия… Россию в этой таблице присобачить некуда, от нее обычно отмахиваются, словно эту территорию вот-вот займут другие народы, так что неча о ней зазря языки трепать.

Еще больше простого народу, кто и до таких высоких абстракций, как блоки или страны, не дотягивается: для них есть, скажем, русские и черножопые, а все остальные как будто не существуют. А то и русские вроде бы не существуют как русские, а есть москвичи, конечно же – зажравшиеся, петербуржцы – высокомерные бедняки, волковатые тамбовцы, хитрованы рязанцы, уголовный Ростов…

Но я – президент, я должен видеть всю планету целиком, чтобы не давать потеснить на ней Россию. И вообще, видеть земной шар целиком, человечество целиком, тем более что оно, человечество, в самом деле едино, разница лишь в том, что в разных местах ведет себя по-разному в силу где географии, где климата, где особенностей развития. Как человек, который отвечает за все человечество целиком… ладно, как один из тех, кто отвечает за все население планеты целиком, я не могу и не должен страдать от того, что где-то отдельная особь прищемила пальчик или разбился самолет с сотней-другой особей.

Зато я должен смотреть, чтобы не разбилось на крутом вираже истории ни само человечество, ни такие массы людей, что замедлит прогресс. Одновременно должен высматривать пятна загнивания, чтобы успеть прижечь вовремя, не дать распространиться заразе на весь род людской. Для этого, в частности, вот это пятно на той стороне океана,так называемое западное общество, должно быть уничтожено целиком и полностью, ибо оно – общество Зла. Общество победившего Зла. Ведь на том же самом Западе совсем недавно было бы дико и безнравственно подумать, что можно быть уважаемым человеком и… наемным убийцей, проституткой, гомосексуалистом, спекулянтом!

Но вот пошли по экранам косяком фильмы о благородных киллерах и замечательных проститутках, а в баймах, что намного популярнее и обладают большим воздействием, в стратегических или тактических, предлагается играть хоть за закон, хоть против закона. Шансы победить абсолютно равны, силы одинаковы, игроку, по сути, все равно. Сперва, правда, почти все выбирали играть за «плохих парней», с удовольствием расстреливали полицейские участки, самих полицейских, давили колесами грузовиков и танков женщин и детей, разносили школы, больницы, кинотеатры и выбегающие оттуда толпы народа.

Потом… потом стало по фигу. Играли хоть за спецназ, хоть за террористов: те тоже, оказывается, хорошие парни. Исчезла грань между хорошим и плохим, нравственным и безнравственным. Правда, в реале эта роль пока что подменяется законом, что, понятно, не успевает за быстро растущим прогрессом, в том числе и в области человеческих отношений. Но что такое закон, как не та же фигня, которую мы не только привыкли обходить, но и делаем это с гордостью, показывая свою круть, отвагу, хитрость, умение! Главное же, Запад сумел разрушить тот закон, что сидел внутри нас и уныло бубнил, что этого нельзя, это нехорошо, а мы подчинялись: этот закон в самом деле все видел, все замечал и грыз за малейшее отступление!

Вспыхнул экран, Александра всмотрелась в мое лицо, решая заговорить или тихохонько исчезнуть, сказала ровным голосом:

– Господин президент, господин Вертинский уже в приемной.

– Что у него?

– Вы ему назначили еще неделю назад, – напомнила она.

Я посмотрел на часы, через полчаса важный разговор с премьером о добавочном финансировании наукоемких технологий, надо бы успеть подготовиться, но если я сам назначил время, то не фиг пятиться.

– Зови, – сказал я обреченно. – Впрочем, чего это он… Всегда приходил, когда хотел…

– Не знаю. Звать сейчас?

– Да. И распорядись, чтобы принесли охлажденного сока. Что-то жарко.

– Хорошо, господин президент. Какого сока?

Я пошевелил пальцами, наморщил лоб:

– Такой оранжевый… ты его в прошлый раз приносила! Но побольше, побольше.

– Хорошо, господин президент, – пропела она.

Экран погас.

Дверь распахнулась, Вертинский вошел бодрым пружинистым шагом, на удивление бодрый, подтянутый, подбородок выдвинут, приподнят, будто летит вперед, весь как взведенная пружина, но не при виде опасности, а просто сам по себе переполнен энергией, готов обрушивать направо и налево ураганы, тайфуны, трясти землю и вызывать цунами.

– Счастлив видеть вас, господин президент!

Рукопожатие его все такое же энергичное и короткое, невербально сообщающее, что хозяин этих пальцев силен и бодр, готов свернуть горы. Я указал на кресло, он выждал,пока я опускался в свое, еще не остывшее от моей задницы.

Я молчал, всматриваясь, не понимая, что меня так смутно тревожит. Вертинский старше меня, по крайней мере, лет на пятнадцать, последние годы все грузнел, полнел, как и положено в нашем мире, но за последний месяц заметно подтянулся, женщины в таких случаях начинают злорадным шепотом о подтяжках, дерьмолифтинге и прочих ухищрениях, но мужчинам для такого же эффекта достаточно бывает просто встряхнуться, выпрямить спину, втянуть живот, перестать выходить на улицу в трениках.

Вошла Александра, на подносе два больших поллитровых стакана и запотевший кувшин с оранжевым соком. Вертинский покосился одним глазом, как хамелеон, но промолчал.

– И я рад вас видеть, Иван Данилович, – проговорил я. – Вы никак спортивную секцию начали посещать?

Он отмахнулся:

– Какие секции! Но режим пересмотрел, пересмотрел. Внес некоторые изменения, что верно, то верно. От коньячка отказался, жареное мясо травкой заменил… Не поверите, за две недели семь кило сбросил!.. Семь кило дурного мяса, что висело на мне… Это я, как говорил классик, себя под имортизмом чищу.

– Я и вижу, что весь сияете… Тогда прошу стаканчик сока. Морковный! Говорят, полезнее апельсинового.

Александра выставила стаканы и кувшин строго между нами, ушла. Вертинский взял стакан спокойно, уверенно, раньше бы поотнекивался, а если бы и взял, то с недоумением дул бы на пену, морщился, сейчас же попросту отпил сразу половину стакана.

– Спасибо, прекрасный сок. А сияю потому, что, пока шел по коридору, еще одна идея пришла…

– Ну-ну, дерзайте, – предложил я, слегка заныли зубы, подумал было о пародонтозе, но с чего вдруг, что-то нервное. – Что за идея такая?

Он сказал с удовольствием, улыбаясь широко, как раньше не делал:

– Не стоит ли нам, имортам, все-таки ввести некие опознавательные знаки? Ну, типа, пионерский салют, два пальца или один – средний – кверху, гвоздика за ухом, морковь в петлице, большой палец в ременной петле брюк… Чтобы имортист мог узнать в скопище народа своего? Нас мало, надо поддерживать друг друга, как завязавшие алкоголики! С кем поведешься…

Я кивнул, не сводя с него взгляда. Вертинский слишком оживлен, говорит очень громко. Он всегда был тихим интеллигентом в компаниях и только в залах суда, когда требовались напор и жизнерадостность, бывал оживлен и всегда говорил громко, энергично, постоянно жестикулировал, к вербальному общению добавлял язык хореографии, а то и тактильный, как у муравьев, хорошо хоть не пользовался феромонами… собственного изготовления, а только всевозможными мужскими духами, хотя я до сих пор не могу понять, как это могут быть духи мужские, не больше, чем помада или тушь для ресниц. Но… сейчас? Зачем сейчас, я не судья, которого надо склонить на свою сторону.

– Неплохая идея, – одобрил я осторожно. – Думаю, со временем, возможно, и появятся эти знаки…

Он возмутился с таким юношеским пылом, словно это он был моложе меня на пятнадцать лет:

– Почему со временем? Давайте сейчас!

– Проскочили этап, – объяснил я.

– Когда?

– Когда взяли власть, – сказал я терпеливо. – Тайные знаки нужны для тайных обществ. А мы – открыты. Не обмениваются же особыми приветствиями члены партий…

– В некоторых, – возразил он живо, – обмениваются!

– Я же не говорю, – пояснил я, – что не стоит этого делать. Просто острой необходимости нет. Уже нет. Проскочили. Хотя вы правы, ведь приветствуют же при встрече друг друга военные! Всегда приветствовали друг друга рыцари. А у паладинов вообще были свои особые знаки. Так что, конечно…

Я умолк, посмотрел ему в лицо, но Вертинский снова ничего не сказал, я взял высокий стакан с соком, кончики пальцев приятно обожгло холодом. Вчера Александра попыталась подавать сок теплым, чтобы я не простудил горло, но на такую жертву я не пошел, иморт хренов, по мне, лучше уж рискнуть однажды схватить ангину и дня три поглотать таблетки, чем ежедневно пить вместо сока тошнотворное пойло. Ну, пусть не пойло, это я перегнул, но все же…

Вертинский тоже отпил сока, глаза на миг стали настороженными, он сделал вдох… и после короткой заминки сказал:

– Если разделить все, что создается цивилизацией для обезьяны в человеке и что для собственно человека, то даже не иморт, а просто здравомыслящий придет в ужас. Все, ну почти все работает на скота в человеке! И даже то, что создавалось для «разумного, вечного», как телевидение или компьютеры, служит скоту, судя по телепрограммами баймам, что единственные способствуют разработке более скоростных процессоров, более емких хардов, мощных акселераторов… А уж если взять товары народного потребления… Ну, скажите, человеку нужно ли триста тысяч оттенков различных вин? Восемьсот сортов сигарет?..

Я кивнул, ответа вроде бы и не требовалось, говорятся очевидные вещи, по крайней мере – для нас очевидные, но из вежливости сказал:

– Да-да, люди ушли не по той дороге… Как Дон Жуан, что начал искать божественную гармонию в женщинах.

Он с готовностью хохотнул:

– Не понимая, что все бабы одинаковы! Сегодня я слышал в новостях, что наш патриарх желает возвести в сан святой какую-то свою родственницу. Да еще и построить церковь в ее честь! Меня прямо воротит от этой толстой наглой рожи. Как же, святейший… Вы заметили, как он себя величает? Все эти святые на иконах, которым молятся, – просто святые, а он – святейший!.. Чуть-чуть ниже самого Бога, а то и вовсе, гм, вровень. Или даже выше. Ведь Бог свят, а патриарх – святейший!

Он допил сок, вопросительно взглянул на кувшин, на меня. Я кивнул, он тут же наполнил стакан, потянулся с кувшином к моему, но я покачал головой.

– Хотя народ, – сказал он, – поддерживает правительство, правительство не должно поддерживать народ. Это аксиома. Право – это всегда то, что истинно и справедливо. Законам слишком мягким редко повинуются, законы же слишком суровые редко приводят к исполнению. Мы должны не просто приводить их в исполнение, но такие казни я предлагаю показывать по телевидению! Да, жестоко, но слишком в обществе укоренилось мнение, что даже тех, кто должен быть казнен, просто ссылают куда-то на урановые рудники или на засекреченные заводы.

– Ничего нет жестокого, – возразил я. – Простой человек… да и не простой, с удовольствием смотрит на казни. С удовольствием!

– Да-да, – подтвердил он с готовностью. – Казнокрадам – расстрел, виселица или кол, а семья – на улицу. Ибо полная конфискация.

ГЛАВА 14

Напряжение нарастало, он все никак не мог перейти к делу, с которым явился, говорил очевидные вещи, уже много раз пережеванные, я терялся в догадках, нехорошее предчувствие скребло загривок.

– Мы знаем, – заговорил он убеждающим голосом, – что входим в тот крохотный процент, что способен генерировать новые идеи или творчески переосмысливать старые. Еще около десяти процентов способны эти идеи воспринимать. Остальные девяносто процентов могут только пассивно принимать или не принимать идеологические разработки… К счастью, обычно народ тупо слушает и возвращается к своей работе и к воспитанию детей. Почему «к счастью», понятно, нам еще одно строительство коммунизма, и о России можно будет забыть уже в этом поколении, а следующее русских будет перечислять наравне со скифами, гиксосами и хазарами. Однако же начало имортизма показало, что это совпало с интересами, желаниями, подсознательными стремлениями народа. Даже не просто своего народа, а народов. Как всегда, русская интеллигенция, отстаиваясвое исключительное право поплевывать и на власть, и на народ, а любить и восторгаться только собой, имортизма не поняла и не приняла.

Я сдвинул плечами:

– Тем хуже для нее.

Вертинский хмыкнул, сказал вкрадчиво:

– Уже то, что самые подлейшие и разрушающие наше государство книги издают на Западе, награждают премиями, медалями, а самих авторов называют… как называют?

Он старался перетащить меня из моей колеи в другую, я все не мог уловить, к чему он ведет.

– Если загибать пальцы, – ответил я, – то Аверинец – совесть нации, Молофеев – гордость русской литературы, Бродский – великий поэт, деревянный рубль воняет, ктоответит за слезинку невинного ребенка, русские – аморальная нация, насилием ничего решить нельзя…

Вертинский кивнул, благодаря, сказал с жаром:

– Ага, так вот уже то, что их на Западе превозносят, заставит каждого думающего понять, за что.

Я обронил:

– Ну, нам-то все давно понятно. Столыпинские галстуки им всем нацепить бы. Впрочем, нацепим. Пришло время. Время Топора.

Вертинский подхватил с прежним жаром:

– Писателя, которого взахлеб переводят за рубежом и подают как лучшего писателя России, – к стенке! Это предатель внутри страны, разрушающий ее изнутри, клевещущий на нее и помогающий ее разрушать врагу!

Я наклонил голову, вот такие и разрушили коммунизм, доводя его идеи до абсурда. Начиналось с простодушных энтузиастов вроде Нагульнова, а потом пошли косяки хитроумных чиновников. Последним их деянием был сухой закон при полном ничтожестве в кресле генсека. Вертинский не простодушный энтузиаст, но и не похож на хитроумного чиновника… или похож? Что-то в нем есть от чиновника, но в то же время это в самом деле могучий деятель. Из числа тех, кто приходит уже в свершившуюся революцию или же переходит на ее сторону, а затем быстро захватывает там лидирующие позиции. К сожалению, такое уже случалось практически во всех революциях, во всех великих стройках…

Задумавшись, я слушал его сильный уверенный голос вожака:

– Если предоставить свободу человеколюбию и милости, система законов разрушится вся! Потому с правозащитниками надлежит поступить как с разносчиками чумы: немедленно изолировать и сжечь. Вообще не надо бояться делать то, что не умеем. Надо помнить, ковчег был построен любителем. Профессионалы построили «Титаник».

Он говорил правильно, даже слишком правильно. И все это зачем-то мне, как будто возвращает мои же слова. То ли старается зачем-то уверить, что целиком и полностью мойчеловек, дышит моим воздухом и говорит моими словами, то ли просто ловит момент, чтобы перейти к какому-то щекотливому вопросу, явно неприятному мне, иначе уже давно бы все сказал, не тот он человек, чтобы вилять вокруг без особой необходимости.

– Знаменательно, – воскликнул он с восторгом, – что имортизм в первую очередь пустил корни в среде высоколобых! Любых, будь это люди бизнеса, искусства, политики, науки. Впрочем, это объяснимо, ибо при нынешнем уровне цивилизации даже так называемый бедный класс в состоянии работать пять часов в день, а то и вовсе не работать, а жить на немалое пособие, а все остальное время кайфовать, балдеть, расслабляться, отрываться…

Я кивнул, не отрицая, он продолжал с еще большим энтузиазмом:

– Уровень жратвы для банкира и слесаря один и тот же, официантка от кинозвезды в постели ничем не отличается, как и виски за тыщу баксов за бутылку от виски за один доллар, а если и отличается, то не настолько, чтобы для этого вкалывать дни и ночи, лезть на вершину, отказывать себе в ежедневных удовольствиях, так ведь? Так. Но вот те, кто вкалывал вюности, оказались готовы отказаться от ежедневных утех плоти снова ради возможности покорить еще одну вершину… достижение которой обещает так много! Я просто не ожидал, честно говоря, что имортизм вот так победно попрет, аки танк рыкающий.

Я должен был быть польщенным, я и чувствовал себя польщенным, но все же предостерег, надо было по атмосфере в кабинете как-то реагировать, чтобы не слишком, но и не чересчур нейтрально, трудное ремесло политика балансировать на полутонах:

– «Демократия» переводится с греческого как «власть народа». Администрация США в течение последних лет доходчиво поясняет остальному миру, о каком именно народе идет речь. И каким идеалам необходимо следовать человечеству, а то…

– Да, правду лучше всего говорить из танка… Но если уж тонуть – то на «Титанике»! Нет-нет, у меня и мысли нет, что потонем. Наоборот, мы в самом деле прем, как конница молодого ислама, когда малые отряды с легкостью захватывали целые страны.

Он говорил искренне, я чувствовал, однако что-то настораживает в такой напористой искренности, я кивнул:

– Да-да, пока что ответный удар только готовится.

– Ну так уж и удар! Чем они могут ответить?

– Мы просто захватили мир врасплох, – сказал я спокойно. – Разве не так? Все смотрят в сторону крылатых ракет, сибирской язвы, высокоточных бомб… Но на той стороне уже спешно готовят контрудар.

Он засмеялся несколько принужденно:

– Но не смогут же крылатыми ракетами? Пришлось бы разнести и свои университеты. А профессуру вообще в распыл… Нет, мы ударили как раз в нужное время. С коммунизмом случилась беда лишь потому, что начали строить слишком… рано. Идеалы слишком высокие, из далекого будущего, а человечек, увы, из прошлого. То же самое и сейчас, только еще хуже. Да-да, намного хуже. Коммунизм строили в отдельно взятой стране, это кончилось катастрофой для этой отдельно взятой, но сейчас «общечеловеческие ценности» пытаются распространить на весь мир. Вот это будет подлинная катастрофа, ибо они абсолютно нежизнеспособны, хоть и красивенькие. Но тот, кто наивно пытается их принять сейчас, просто не понимает, что в мире общечеловеков абсолютное преимущество получают мерзавцы, которым эти ценности ниже гениталий…

Снова голос звучит искренне, лицо тоже искреннее, я могу различить в голосе или выражении лица малейшую фальшь, другое дело – не всегда могу истолковать причину, сейчас же Вертинский говорит искренне, хотя повторяет мне мои же слова, как будто ждет, что я опущу щит, открывая уязвимое место.

– Да, конечно, – ответил я и добавил как бы без всякой связи с предыдущим: – Мои результаты мне давно известны, я только не знаю, как я к ним приду.

Это если и озадачило его, то лишь на миг, что означает, весь этот затянувшийся разговор лишь преамбула к чему-то неприятному, что, вполне вероятно, вовсе не вытекает из этого разговора. Возможно, этот разговор лишь яркий плащ, которым машут перед мордой быка, а острая рапира прячется за спиной.

– А вы не читали, – спросил он с глубоким сочувствием в голосе, – разгромную статью Винниченко на имортизм? Довольно убедительно!

Я поморщился:

– Не читал. И не собираюсь. Поймите меня правильно, из противников меня интересуют лишь последовательные враги имортизма, а этот Винниченко просто личный враг. Я его не знаю, но встречал статьи, где он набрасывался на любой мой тезис, о чем бы я ни говорил! А я, вы знаете, в молодости был весьма плодовит по части идей, даже взял патенты на дюжину изобретений. Так вот этот Винниченко критиковал все, что я делал, доводами не брезговал, хватал любые, сам себе противоречил, этим стал мне неинтересен, и читать его статьи я перестал. Так что его больше не упоминайте, нам более интересны настоящие, идейные. Из их критики можно что-то почерпнуть, чем-то укрепить наше пока что хрупкое здание…

– Да? Я тоже ощутил в его доказательствах… что-то глубоко личное. И слишком часто он срывался на крик, это настораживает. Как и общая запальчивость. Хотя в одном он почти угадал. Действительно, имортизм… слишком ясен. Да-да, этим и недостаточно привлекателен для… масс. Кто хочет казаться толпе глубоким, заботится о темноте. Иботолпа считает глубоким все то, чему не может видеть дна. Взять, к примеру, все те глупости, что выдаются под знаком таинственных и непостижимых восточных учений! Илиже пророчества Иезекиля, Нострадамуса, туманные откровения Евангелия, древних пророков! Ни черта не поймешь, а значит – понимай в меру своего суждения о своей значимости. Знаете ли, интеллигенция не примет имортизма…

– Потому, что все ясно?

– Да. И поэтому.