Чтение 19–й страницы книги ~Имортист~

– Ты в самом деле неравнодушен? – спросила она.

– Это ты вроде бы неравнодушна, – обвинил я, – но все равно не увиливай. Придешь?

Она вздохнула, глаза затуманились, тут же заблестели влагой. Веки покраснели, она смотрела на меня жадно и тоскующе. Из груди вырвался вздох:

– Приду. Сам знаешь, что приду.

ГЛАВА 8

Я не находил себе места, как сквозь сон помню череду людей, их вводила Александра, я разбирал жалобы, словно простой управдом, брал на контроль, выделял фонды из президентского запаса, переадресовывал, обещал разобраться, наконец Александра приоткрыла дверь, взглянула как-то странно.

– Господин президент…

– Да, – сказал я. – Да!.. Зови.

Она выскользнула, а вместо нее тихо вошла Таня. Я любовался ее чистой одухотворенной красотой. Аристократка… Такие трепетные и чистые существа, результат удачнейших комбинаций генов, появляются и в самых глухих деревнях, но высший свет выхватывает их из любой глубинки, абсорбирует, ибо редкий из тех, у кого есть большие деньги, женится на еще больших, это фигня для романов, на самом деле богатые предпочитают брать в жены красивых, потому высший свет в целом красивее и породистее простонародья.

Не знаю, родилась ли Таня у богатых и красивых родителей, или же она и есть результат дивной комбинации генов, но сейчас она аристократка и по внешности, и по духу, и по положению.

– Прости, – сказал я, – что не встретил…

– С цветами у Боровицкой башни?

– Где скажешь…

Она бросилась ко мне, тут же остановилась, не зная, как вести себя в кремлевских апартаментах. Я раскинул руки, но она и тогда не сдвинулась с места, бледное лицо и чуть припухшие глаза, вздернутый подбородок, страх и одновременно вызов во всей фигуре.

– Таня, – шепнули мои губы, – ох, Таня…

Сам подошел и обнял, тут же прильнула всем телом, стараясь влезть в меня, раствориться, спрятаться от чужого неуютного мира.

– Как без тебя бывает холодно…

– А мне? – спросил я. – Таня, мужчинам еще больше, чем женщинам, нужна поддержка. А лучшая поддержка – это женщина, сопящая за спиной. Всегда чувствуешь, что отступать некуда. Ведь мы всегда воюем…

Она послушно ступала рядом, стараясь попадать в ногу. Я усадил ее в кресло, тронул кнопку вызова. Появилось лицо Александры, подчеркнуто нейтральное, как у красивого, но неодушевленного робота.

– Да, господин президент?

– Не пускай ко мне никого в ближайшие полчаса.

– Хорошо, господин президент.

В ее голосе звучало неодобрение, но в то же время готовность исполнить приказ в любом случае, даже если Казидуб ворвется во главе танковой колонны.

Я услышал подавленный всхлип, Таня вытерла зарождавшуюся слезу, прерывисто вздохнула:

– У меня сегодня был долгий разговор с… мужем.

Она чуть запнулась перед последним словом, с каждым днем дается все труднее, я поторопился спросить:

– И что он сказал?

– Ну, две трети тебе неинтересно…

Я снова торопливо кивнул, хотя как же неинтересно, прямо сгораю от любопытства, но мы то, что выказываем, а не то дерьмецо, чем заполнены внутри, и потому тут же согласился:

– Да-да, но что в оставшейся трети?

– Катюша, – ответила она убитым голосом. – В оставшейся трети, как сам понимаешь, Катюша. Все остальное – мелочи, тебе просто неинтересно.

Голос мой прозвучал неестественно ровно, словно он, голос, шел отдельно от меня по натянутой проволоке над пропастью:

– И… что?

– Я рассказала все о нас. Впрочем, он и так знал. Я и раньше не скрывала, ты знаешь. Да он и не обращал внимания на такие пустяки, как секс на стороне. Это раньше из-за таких дел скандалили, а еще раньше вообще убивали, если не врут. Но когда я сказала, что у меня с тобой серьезно, он встревожился. Насчет любви, по-моему, он и сейчас не верит, ну кто в наше время любит, однако ты президент, а это значит – у любого сможешь отнять хоть фирму, хоть женщину.

Я поморщился:

– Неужели он такое сказал?

– Нет, но это говорят в его окружении. Слишком многим известно, что мы с тобой встречались еще в то время, когда ты только-только создавал свою религию.

– И что говорят?

– Да ерунду всякую…

– Какую?

– Я ж говорю, всякую. Но это его окружение, его мир. Их прогнозы обычно сбываются. Во всяком случае, насчет котировок на бирже или прогнозов добычи нефти…

Она невесело усмехнулась, я крепче прижал, ее щека легла на мою грудь.

– А что насчет Катюши?

– Я заикнулась, что нам всем, возможно, было бы лучше, если бы я… словом, перешла к тебе. Катюшу, понятно, взяла бы с собой.

– Буду счастлив, – вырвалось у меня, – но как…

– Конечно же, он о таком даже слушать не захотел. Извини, но его слова ранили меня очень больно…

– Я его убью!

– Нет, он прав. Ты сам поймешь, что он прав. Он сказал, что если я уйду, то и так накажу его… без всякой вины с его стороны. А если еще заберу и ребенка, то это будет наказание вдвойне. Ведь он, прости, Бравлин, очень любит и меня и Катюшу!.. И он ну ничуть не виноват, что я встретила тебя. Я просто не могу так… Он сказал также, что я могуродить еще, а вот у него уже не будет больше детей… никогда.

Голос ее прервался, слезы прорвали запруду и хлынули по щекам блестящими дорожками. Я сжался, молчал, сказать нечего. Все, что ни брякни, глупо или бестактно. Молча обнял, она прижалась всем телом, рыдала горько и безутешно. Мы – хорошие люди, во всяком случае, стараемся поступать всегда правильно и достойно. Будь он подонком, я бы с легкостью наплевал на его гражданские права. Я не демократ, чтобы соблюдать права всякой дряни, но он нормальный достойный человек, сын своего времени, однако не скатился ни в какие гнусности, хороший работник, хороший сын и хороший муж, а также хороший отец. Он будет страдать, когда заберу Таню, а если еще и ее дочь – страдать больше. Вообще, если говорить только о Катюше, то я ее люблю, так сказать, опосредованно, как дочь моей Тани, а он любит ее, как свою дочь, его плоть и кровь…

Я прошептал, не зная, что сказать:

– Таня, я уже сказал однажды, что у меня никогда не будет других женщин.

Она шепнула мне в грудь:

– Ты сам знаешь, что у меня тоже… как отрезало с другими, даже с мужем. Глупо, конечно, но я никому не даю к себе притронуться, как монахиня какая… Дура, знаю, но я берегу и лелею свою дурость…

На дисплее беззвучно замигал огонек. Я коснулся клавиши, возникло лицо Александры.

– Господин президент, через семь минут у вас встреча с главой Центробанка.

– Да, – ответил я после паузы, – помню…

– А следом, – добавила она, – с группой предпринимателей из Франции. Они уже прибыли, их стараются занять, показывая Кремль…

– Через семь минут, – сказал я, – я приму главу Центробанка в большом зале. Если не ошибаюсь, приглашены также министр экономики и министр финансов?

– Да, господин Леонтьев уже прибыл.

– Я буду, – ответил я.

Таня поднялась, в глазах печаль, но сумела выдавить улыбку.

– Труба зовет, господин президент?

– Помаши белым платочком вслед, – ответил я.

– Нет, ты уж вызови гвардейца, пусть проводит к моей карете. Твою репутацию, господин президент, надо беречь.

Через неделю в Большом давал единственный концерт знаменитый Пуанакан, он все реже выходит на сцену, это его последний, возможно, последний, я находился в президентской ложе, рядом со мной нефтяной магнат из Венесуэлы, его власть выше, чем президентья, этот нефтяник оказался настоящим ценителем прекрасного пения, слушает, закрыв глаза и растекаясь от наслаждения, а я слушал краем уха и шарил взглядом по партеру.

Как будто магнитом мой бинокль потянуло на левый край, а когда в окуляре бинокля появилась женская спина с затейливо взбитой прической, я ощутил легкий электрический удар. И только потом сообразил, что это и есть Таня, а рядом с нею не просто сосед по ряду, а ее муж, отец ее ребенка.

Не пялься, сказал трезвый голос в моей голове, завтра с утра приемы послов, а также две делегации иностранных предпринимателей на самом высоком уровне, ближе к обеду встреча с госдеятелями Франции, Германии, Саудовской Аравии, Украины… Прибыли прощупать, понятно, хотят знать о новом правительстве России из первых рук, от своихдоверенных людей…

Еще надо проверить, как идет разработка новой военной доктрины. Сформулировать ее нетрудно, но ко дню ее обнародования надо, чтобы вся ракетная и противоракетная система стояла на автоматике, а пока что чемоданчик носят за мною.

Пора сказать шокированному миру правду, что террористы – это святые люди, что жертвуют собой, чтобы спасти мир. Они не дают человечеству сгнить окончательно! Такоене скажет ни один государственный деятель, защищающий старый мир, но мы… понимаем отчаяние этих людей, что не видят пути, однако не могут сидеть спокойно и смотреть, как мир уже не просто сползает, а катится в пропасть, потому берутся за автоматы.

Где тут место для любви, для Тани? Не обман ли слабых чувств, чтобы сбить с дороги, заставить сесть, отдохнуть, расслабиться, получать наслаждение? Как поступить правильно?

Из глубин сознания донесся тихий, словно из глубин веков, голос: я не советую тебе у разума справляться о дороге. Иди, доверившись любви, ее совет надежнее стократ.

– Спасибо тебе, – прошептал я. – Спасибо…

Запнулся, не вспомнив имя этого древнего поэта, а может быть, вовсе и не поэта, а такого же, как и я, вознесенного на вершину власти и потому раздираемого противоречиями, в это время нефтяник оглянулся, в глазах блестят слезы восторга, на щеках мокрые дорожки, сказал прерывающимся голосом:

– О, ес-ес… Грациос!

Я покосился на певца, тот закончил арию, раскланивается, зал рукоплещет стоя, на сцену несут корзины с цветами, букеты, толпами поднимаются поклонники и поклонницы.

– Да, – сказал я. – Грациос.

На следующий день Волуев бесстрастно сообщил, что закончились выборы председателя Конституционного суда. Перевесом в один голос избрали Дядькина, я хорошо помню это аморфное существо с феноменальной памятью, хранящее в мозгу все на свете юридические казусы, глупости, прецеденты, законы и поправки к ним. Настоящий виртуоз юриспруденции, способный доказать любому, что черное уже не черное, а ослепительно белое, существо, беззаветно влюбленное в свою профессию, как в искусство, как в чистое абстрактное искусство, ничего не имеющее с делами людей, вечно занятых чем-то мелким и приземленным. Он занимался юриспруденцией, как художник-абстракционист, нимало не заботясь о том, понимает ли его работу «простой народ», но что позволительно математику, то непростительно для столяра, конструирующего очередное стойло для коней или коров.

Волуев сказал предостерегающе:

– Господин президент, у вас такое лицо… Вы же не на Куликовом поле! Сделайте взор милостивым. Державным, но милостивым. Убрать Дядькина вот так прямо сейчас не сможете, причин нет, так что улыбайтесь, поздравьте. Можете сказать несколько протокольных слов. Завтра он явится на прием… Или послезавтра, как скажете. Но принять его надо. Комильфо. Или, как говорят в Думе, такова селяви.

Я сказал раздраженно:

– Вот так и делай революцию в умах!.. А сами по протоптанным тропкам?

– Мы уже давно сошли с протоптанной, – напомнил он. – Одно только дело с телеканалами чего стоит!

Я нахмурился, смолчал, так вышли в малый парадный зал, где нас уже ждут Медведев, Леонтьев, Мазарин, редко появляющийся Бронник, еще более прямой, сдержанный, с холодным отстраняющим взглядом. Возле него никто не стоит, чувствуют дистанцию аристократа. Почти одновременно со мной из двери напротив появился Романовский, торопливо поклонился издали, встал в ряд, чтобы получить свою долю из раздачи рукопожатий.

Волуев прав, наибольший крик в СМИ и разговоры в обществе вызвало закрытие трех телеканалов, где с утра до вечера шли шоу, подобные бессмертному «Кто дальше плюнет?», и всевозможная порнуха. Наименьший, как ни странно, – зачистка Москвы и крупных городов от бомжей, нищих, воров и прочего отребья, засоряющего улицы. Правда, вялыйкрик испустила либеральная интельщина, мол, сейчас бомжей, потом – цыган, затем – евреев… без евреев, понятно, ничего на свете нельзя ни сказать, ни решить, ни даже пукнуть, потом банкиров, и, наконец, понятно, соль нации и душу мира – их, интеллигенцию…

Но этот воплик остался без отклика: абсолютное большинство не ассоциировало себя ни с бомжами, ни с цыганами. Все прекрасно понимали, что от грязных, завшивленных полуживотных, загаживающих подъезды, до них, чистых и приличных жителей, – дистанция вселенского размера. Но из-за телеканалов поднялся неистовый крик, начались странные телодвижения, сдвинулись финансовые потоки. Утечку за рубеж вот так просто и беспричинно мы перекрыли, из-за чего смятение усилилось.

Я прошел вдоль ряда, пожал руки, скоро накачаю кисть, как эспандером, сказал «вольно», все остались на местах, только Романовский, оглядевшись, отступил и тут же устроился в большом кресле. Оставшиеся смотрели на меня с немым вопросом, а Медведев, как лидер правительства, сказал:

– Господин президент, с телеканалами… не слишком ли круто? Крики и карканье не затихают! Может быть, шоу уберем, а порнуха пусть?.. Только обяжем этих гадов соблюдать здоровый образ жизни! Ну, в смысле, чтоб без всякой однополости, а самки с самцами, а не наоборот. Ладно, наоборот тоже можно…

– Может быть, – добавил Леонтьев с надеждой, – лесбиянок все-таки оставим?.. На мой взгляд, смотреть совсем не противно…

Я перевел взгляд на Бронника. Он чуть сдвинул плечами, поинтересовался:

– Тогда уж и гомосексуалистов? Исходя из того, что пусть друг с другом, нам больше бабс останется? Нет уж, нет уж, дорогие друзья, всех под корень, так всех!.. Даже эксгибиционистов, если они, конечно, не женщины. Кстати, почему министр культуры молчит?

Все оглянулись, я тоже посмотрел в ту сторону. Романовский уже вальяжно откинулся в кресле, ему бы роскошный халат и трубку в зубы – вылитый Обломов.

– Я, дамы и господа, – заговорил он таким барским тоном, что у Медведева сразу вздыбилась шерсть на загривке, а потом, полагаю, и по всему телу, – вообще не понимаю, какое отношение имеет весь этот ваш тупой бардак к министерству культуры. Министерство сие должно, в принципе, заниматься только и исключительно меценатством, изящно и ненавязчиво поддерживая по своему усмотрению те или иные тенденции и пытаясь сохранить то, что, на его взгляд, сохранению подлежит.

Медведев поинтересовался злым голосом:

– Например?

– Например, ежели у мещан вдруг пропала охота ходить, подражая людям достойным, в оперу, и от этого опере не на что стало жить, стало быть, нужно снабжать главные оперные точки страны приличными, чтоб самим потом стыдно не было, субсидиями, равно как и пересматривать репертуары не оправдывающих себя театров. И сколько бы ни тявкали по этому поводу ханжи от образованщины, которую вы именуете почему-то интеллигенцией, а они и рады, атональная музыка себя не оправдала, из авангардной стала сначала старомодной, а сегодня и вовсе пошлой. В тех оперных театрах, чей репертуар включает произведения Берга, Шостаковича или Шнитке и не включает ни одной, по крайней мере, оперы Верди, Вагнера, Чайковского и Пуччини, администрацию следует увольнять. Еще лучше – расстреливать за наглое невежество и некомпетентность. Это все – дело министерства культуры, и именно этим делом заниматься этому министерству не дают, поскольку те дети банкиров, которые хотели проявить свои значительные дарования на ниве искусства и не смогли даже, из-за тупости и ничем не оправданной вальяжности, дописать первую страницу рассказа или картину маслом до половины, занимают сегодня все административные посты в этом самом министерстве, и уволить их нельзя, поскольку кто же вам, господа, даст после такого увольнения денег на следующую избирательную кампанию?

Бронник первый сообразил, что мы все выслушиваем сидящего Романовского, как провинившиеся школьники, нахмурился и отправился к самому дальнему креслу. Мазарин и Леонтьев сели рядом, я выбрал место посредине, все-таки президент, не хвост собачий, последним сел Медведев. Волуев отошел к столику у окна.

Медведев ерзал в продолжение всей барственной и вальяжной речи, морщился, кривил рожу так, словно криком кричал глазной зуб, а когда, наконец, Романовский умолк, чтобы набрать в грудь воздуха, сказал кровожадно:

– Да вы, господин Романовский, вроде бы проспали величайшую революцию в истории?

– Все они величайшие, – ответил Романовский царственно.

– Но вы вроде бы не заметили, – сказал Медведев с тяжелейшим сарказмом, – что мы, имортисты, взяли власть? И отдавать ее больше не намерены, дабы, говоря вашим вычурным языком… в заднице бы им только работать!.. нам ваши дети банкиров с интеллектом и образованием слесарей-водопроводчиков не указывали, какие оперы ставить. И денег на следующую избирательную кампанию не потребуется! А вот так просто не потребуется.

Романовский сдвинул плечами:

– Не потребуется так не потребуется. Только мне что-то не верится… Обжигался я весьма, скажем так, весьма. А вот не старый еще местами, а обжигался. Так вот, повторяю, дело вовсе не в министерстве культуры. Тут все проще – индустрия и экономика. Запрещать нужно частные автомобили, а не телепередачи. С телепередачами все проще. Следует запретить показ рекламы по телевидению и заодно обусловить конкретную плату, не за пользование каналом, а за просмотр каждой передачи. То есть перевести теле на чисто коммерческую основу, чего нет ни в одной стране мира, и не из-за злых умыслов, а по тупости. Этим способом можно решить все проблемы с так называемым негативным влиянием телевидения. И чтоб счетчик рядом с каждым ящиком стоял – включаешь, а он наглядно показывает крупным планом, сколько ты, глазы растопыривший, уже должен по телесчету за месяц.

Медведев замедленно кивнул:

– Идея, в принципе, хороша. Но только нужно увеличить количество бесплатных передач. Всяких там обучающих… вечному, полезному: уроки вышивания или техника секса…

– Соревнования, – сказал Романовский, высокомерно игнорируя такую помощь, – типа кто дальше плюнет, никто не будет смотреть за деньги. Сейчас смотрят, поскольку бесплатно, а бесплатно – потому что рекламодатель все оплатил. А каналу все равно, что показывать. Поэтому процветает засилье чьих-то оголтелых перманентно предменструальных племянниц, пишущих неандертальские сценарии, людей с явно нездоровой психикой, которых почему-то считают особенно одаренными, и просто кретинов, которые думают… слово-то какое, что народу полезно иногда посмотреть фильм постсталинской эпохи, в коем доярка, перевыполнив романтический план, полюбила, на свою головушку безутешную, идеологического тракториста, которому именно ее почему-то совершенно не хочется иметь в данный момент, и все исстрадались в тени справедливого обкома с дорическими колоннами, они же сталинский ампир. Все это моментально уйдет само собой, как только окажется, что за просмотр каждой передачи зрителю нужно платить отдельно. Причем значительную сумму. Например, треть цены билета в кино. Человек тысячу раз видел, как у его подъезда на улице натужно и глупо ругаются две несвежиеженщины средних лет, бижутированные по-пролетарски. Но он останавливается в тысячу первый раз и смотрит, потому что бесплатно. Заставили б платить – удивился бы и пошел бы себе дальше, может, даже в оперу. Дай-ка я, думает, послушаю, чего они там наяривают нонче, мабуть, даже Вагнера, что-то я давненько не наслаждался эстетически.Или в оперетту, вон в Питере какой театр, только администрацию пора расстреливать, поскольку слишком привыкли к дотациям. Две оперетты Кальмана за весь сезон. Остальное какая-то дичайшая муть, чуть ли не рок-мюзиклы.

Мазарин, что до сих пор не проронил ни слова, улыбался и мерно кивал, Медведев спросил с удивлением:

– Игорь Игоревич, вам нравится чушь, что порет этот, с позволения сказать, министр культуры в перьях?

– Мне нравится, – ответил Мазарин с удовольствием.

– Правда? – удивился Медведев.

– Да, – сообщил Мазарин и снова с удовольствием улыбнулся, лицо осветилось, словно из темных туч упал солнечный луч, – он так часто повторяет «расстреливать». Нашчеловек!

Романовский вздернул левую бровь, но проигнорировал инсинуации, продолжал тем же раздражающим до колик в желчном пузыре Медведева голосом:

– Далее, как только у телеканалов упадут от такого расклада доходы, может даже до нуля, они моментально займутся своим прямым делом, то есть поиском сценаристов и вообще людей с богатой выдумкой, способных предоставить телеканалам материалы, которые можно действительно продать, а не вставлять за здорово живешь в промежутки между показом готовых к загрязнению экологии драндулетов и довольных морд владельцев универмагов, плюс там и сям голая пэтэушница с глубинным вселенским вакуумом во взгляде, предлагающая купить с корпорационно-жертвенной скидкой только что снятый с нее потный нейлоновый лифчик. А уж если компания собралась продавать продукцию, то ее найдут, достойную, хорошего качества, особенно если ей запретили гипнотизировать этой продукцией аудиторию с помощью того же теле. Посмотрел бы я, как будет дядя Федя, не который истеричные романы писал, а который батарею в доме чинит так, что потом трубы лопаются по всему району на хрен, будет платить половину месячнойзарплаты плюс премиальные за просмотр всех подряд эпизодов сериала про доблесть бандитов и щедрость ментов. Он будет ждать, когда ему покажут действительно интересное. Не исключено, что недель шесть уйдет у него на привыкание, но телевизор он все-таки включит, не все же время слушать Аиду да жену мудохать. И предложение не заставит себя ждать, поскольку таланты есть всегда, давить их только не надо рекламой своей жлобской.

Леонтьев наклонился к Мазарину и шепнул громко:

– А он управляем! Про расстрелять уже ни слова.

Романовский вздернул вторую бровь, облил обоих ледяным презрением и закончил уже почти мирно, но все так же отечески, словно Лев Толстой группе крестьян из выигранной им в покер деревни:

– Могут, естественно, интернационально воспротивиться большие компании, ну так что же, пусть действительно выпускают самую лучшую зубную пасту в мире, а не просто капают на мозги ежечасно по ящику, что она, мол, лучшая, покупайте, зомби плоскостопые! Тогда им тоже нужно будет просто – объяснить, поскольку вначале было слово, со слов все и начинается. Объяснить, что с их методами телемесмеризирования вся страна не через год, а завтра будет не пригодна ни к какой умственной деятельности, ни к полезной, ни к даже вредной, и покупать их пасту станет просто некому, равно как и некому будет платить зарплату, а все будут только получать пособия по умственной отсталости, финансировать которые будет Китай.

Медведев сидел с ним рядом, жмурился, как сытый довольный кот, что уже и рыбу спер, и сметану пожрал, но отыскал еще один лаз в кладовку, где та-а-акие запасы, а когда Романовский умолк, закряхтел блаженно, потянулся:

– Хорошо!.. Хорошо говоришь, Владимир Дмитриевич. Мелодично, знаете ли… Заслушался! Правда, слов не запомнил, но мелодия до сих пор в ухах и между ними звенит. Не изволили пробовать на рояле?.. Да-да, скользко, самому не нравится. И бабс, наверное, любишь таких, чтоб и на фортепиано, и на рояле, и везде, где скажешь и как захочешь?.. Словом, как творческая натура, ты не совсем врубился… а если честно, хотя зачем тебе честно, ты ни хрена не понял. То, что ты предложил, было бы круто и революционно полгода назад, когда имортизма еще и в помине не было. Или когда наш господин президент еще только-только свои знаменитые апрельские тезисы в блокнотик заносил… Теперь же вся власть в наших руках, как мягко напомнил наш Игорь Игоревич. Так что берись круче, еще круче! В самом деле можешь расстреливать. Без всяких аллегорий. Пистолет тебе уже выдали? Это как только услышишь: «демократ», чтоб пальцы сразу к рукояти… Как у американца при слове «Россия». Дураков у нас много, каждый год по миллиону новых рождается. А умного не расстреляешь, у тебя этот… вкус есть. Дураков же, извращенцев и демократов не жалко, они сами откуда-то берутся.

В зал заглянул Шторх, округлил глаза:

– Вы еще здесь? А в столовую свежую селедку привезли.

Я взглянул на часы:

– В самом деле, пора пообедать, а у меня встреча…

– …с деятелями судоходной промышленности, – подсказал Волуев.

– Вот-вот, – вздохнул я, – с деятелями. Так что надо перекусить, как говорит наш министр культуры, червячка.

Романовский негодующе фыркнул:

– По-русски вроде бы «заморить червячка»?

– Заморить червячка, – пояснил Медведев, – чаще помогает путана, чем повариха. Вы же слышали, мир меня-ется!

– Слышал, – буркнул Романовский. – Ранняя птичка получает червячка, второй мышке достается сыр, а Россия всюду получает от пениса уши.

Мы уже дружной гурьбой двигались в направлении к столовой, я слышал, как Медведев пробормотал:

– А хорошо, что в правительстве нет женщин! А то с таким министром культуры…

ГЛАВА 9

Наверное, вид у меня либо злой, либо слишком государственный, ко мне за стол решился сесть только Медведев, остальные сгрудились по четверо, в столовой витает дух сытости и довольства жизнью.

Я вяло отделял ребром вилки кусочки нежного мяса, игнорируя три ножа возле тарелки. Вообще, в этой столовой их вчетверо больше, но, к счастью, в современном мире больше трех одновременно не кладут, как и больше трех вилок: президенты и премьеры не всегда из королевских семей, а в зрелом возрасте в лом запоминать, какой нож для мяса, какой для закусок, какой для рыбы и какие для сыра, фруктов, масла, мучных блюд. Мне и один нож ни к чему: если мясо нежное и легко отделяется, словно котлета, то и есть надо, как котлету, без ножа.

В Иерусалиме, как только что передали агентства, хасиды ухватились за имортизм и потрошат, выискивая зерна и рассматривая со всех сторон, пробуя стучать то деревянным молоточком, то кувалдой, а кое-где подкладывают и под сверхмощный пресс, живо обсуждая предложенную концепцию Вселенной, но их рассуждения сразу же ушли в такую заумь, что приученный к жвачке простой народ Израиля, включая и профессуру, тут же потерял всякую нить, а с нею и малейший интерес.

К тому же Израиль облюбовали для всяческих съездов и конференций сексуальные меньшинства, а так как их на земле уже намного больше, чем народу в Израиле, то во времена съездов ортодоксальные евреи при виде совокупляющихся на улице людей с животными приходят в отчаяние, им кажется, что вернулись времена засилья эллинской культуры, а то и вавилонского плена.

В сенате США вчера закончились бурные дебаты, имортизм решено поставить вне закона. Главную роль сыграл поступок сенатора Джексона, и хотя его сразу после гибели объявили сумасшедшим, но косвенно власти признали имортизм серьезным противником. В университетских городках при известии о запрете начались волнения, туда бросили большие полицейские силы. Не хватило, пришлось вызвать национальную гвардию, но разъяренные студенты под руководством профессоров вытеснили и гвардейцев. В конце концов с ближайшей военной базы вызвали войска с тяжелыми бронемашинами, бронетранспортерами.

В газетах и на телевидении США идет яростная полемика, немногие требуют соблюдать свободу слова, однако пик взлета Штатов как факела свободы миновал, и большинство настаивает, чтобы с имортистами поступали, как с террористами Бен Ладена. В конце концов университет удалось взять, не обошлось без стрельбы и разрушения ряда зданий. Около двух тысяч студентов и трехсот преподавателей арестованы. Занятия прекратились, ибо немногие, кто приходил на лекции, получили обидные клички предателей, а демократы такой конфронтации предпочитают избегать, так что вскоре аудитории опустели.

В научно-исследовательских центрах, в таких гигантах, как Майкрософт или Ай-би-эм, об имортизме говорили на работе и дома, на прогулках и деловых заседаниях. Никакие кружки создавать не решались, просто своих узнавали по прищуренным глазам, мимике, понимающей усмешке, а потом начали вырабатывать свои секретные знаки для опознавания.

Аятолла Убалла-бек выступил с заявлением, что имортизм, по сути, не противоречит Корану, а его зачатки можно обнаружить в бессмертном законе, ниспосланном Аллахом человечеству через своего избранного пророка Мухаммада. Это вызвало шум и брожение в богословской среде, вскоре аятолла Гасан-оглы и аятолла Обстул-бей выступили ссовместным заявлением, что изучать имортизм для правоверного – ложный путь, ибо Аллах всю мудрость изложил в Коране, для истинного мусульманина это единственно верная тропа к совершенству.

В столовую вошел Вертинский, отыскал взглядом нас, подошел, не помешаю ли, спасибо, сел и потер с самым довольным видом руки, словно хирург после удачной операции.

– А мир мы раскололи, – сказал он так довольно. – Раскололи… до самой задницы. Сегодня в США зарегистрировали еще два общества имортистов. Нет-нет, не в университетских городках! Одно в Детройте, другое – в каком-то городишке в Огайо. Сенатор Карбен тут же… лапушка, мне тарелку борща и большой кусок мяса с гречкой! Запить? Да что-нибудь по твоему выбору, но только к этому «запить» принеси блинчиков в сметане… Так вот, сенатор Карбен тут же потребовал их запретить, да не блинчики, а общества имортистов! А мэрам городов велел дать указания всячески препятствовать распространению этой… противоамериканской заразы. Кардинал штатовской церкви выступил за полный запрет имортизма, как учения, противного церкви, но папа римский призвал не нагнетать страсти, а подробнее изучить сущность имортизма, для чего назначил синклит или конклав, че там у них, кардиналов.

– Зарубят, – сказал Медведев пророчески, – как Бог свят зарубят!.. Не потерпят конкуренции.

От меня ждали руководящего гласа, я промычал с набитым ртом:

– Подождем. Кто знает, какой финт выкинет папа. Вдруг да интересы человечества в самом деле поставит выше своего кармана?

– Ну да, – возразил Медведев. – Как будто папа – не гусеница!

– Многие гусеницы уже готовы к окуклению. Или окукливанию, надо спросить у Романовского.

– Лучше не надо, – поспешно сказал Медведев. Опасливо оглянулся на дальний стол, где массивный Романовский подавлял как массой, так и красноречием всех троих состоловников. – Папе-то зачем перестраиваться? Бабочкой надо все заново, а в гусеницах он самый главный! Нет уж, останется гусеницей.

Вертинский мягко упрекнул:

– Во всем вы, дорогой Игнат Давыдович, ищете экономические мотивы…