Чтение 3–й страницы книги ~Сын погибели~

– Проклятие! – выругался Людовик. – Так не делай того, о чем потом будет совестно рассказывать!

Фульк тяжело вздохнул, не поднимая взгляда с застеленного восточным ковром пола.

– Это была честная схватка. Я убил его.

– Господи, сделай так, чтобы я ослышался! – Король сделал шаг к юноше. – Что ты сказал?

– Это была честная схватка, – повторил анжуец.

– Впервые слышу о манере вести честный бой в исподнем. Говори толком, кого ты убил, несчастный?

Юнец вздохнул поглубже, собираясь то ли с мыслями, то ли с духом, то ли с тем и другим разом, и, наконец, поднял глаза.

– Сегодня на празднестве я познакомился с одной девушкой… Очень милой девушкой… Я ей тоже понравился…

– Ну и?

Фульк искоса поглядел на аббата Сугерия, сосредоточенно перебирающего четки.

– Мы уединились тут неподалеку… Но, поверьте, ничего не было!

– Во всяком случае, от этого «не было» кого-то уже не стало, – резко оборвал его король. – Отвечай – кого?!

– Мы уединились на сеновале, и вдруг ее брат… старший брат… он напал на меня с мечом… А мой клинок лежал в стороне. А еще с ним были трое слуг… – довольно бессвязно продолжал кравчий. – Там в сене торчали вилы, я успел схватить их…

– Кого ты убил, несчастный, говори?!

– Ее брата. Но он тоже ранил меня!

– Его имя! – взревел король.

– Робер де Вальмон.

– Что?!. Ты хочешь сказать, что вознамерился совратить дочь коннетабля де Вальмона Мадлен, и тебя застукал один из ее братьев?

– Я не пытался… Мы понравились друг другу…

– Молчи, глупец! – рявкнул Людовик. – Ты не представляешь, что натворил! Виконты де Вальмон – младшая ветвь графов Д’Иври, а те через своего основателя – Рауля Д’Иври – в близком родстве с родом герцогов Нормандских. Завтра же нормандцы объявят, что я вознамерился истребить местную знать, а послезавтра мир в этих землях, ради которого мы проливали кровь столько лет, снова пойдет прахом.

– Но я же не хотел! – тихо всхлипнул Фульк. – Я оборонялся!

– Оборонялся!.. – устало передразнил Людовик Толстый. – Ладно, ты сказал, там были слуги – что с ними?

– Я их обезоружил и хорошенько отдубасил тупым концом вил.

– Ловкач! Один против четверых, – восхитился король. – Вот посмотришь, завтра слуги объявят, что ты напал на молодого Вальмона, когда тот защищал честь сестры от французского злодея-насильника. И она – обещаю! – подтвердит это.

– Не может быть! Она такая добрая!

– Может, глупец! Может, и подтвердит! – заорал король. – У Мадлен, кроме убитого тобой, еще семеро братьев, и все – старшие. Они заставят ее говорить что угодно, лишь бы спасти честь рода. И скажу более: даже если сегодня я как верховный сюзерен дарую тебе помилование, ни один из Вальмонов и их многочисленной родни не признает убийцу члена своей семьи обеленным. Они будут жаждать твоей крови.

– Что же мне делать? – обескураженно пробормотал Фульк.

– Что делать, – задумчиво глядя на графа Анжуйского, пробурчал венценосец. – Раньше следовало соображать, прежде чем по сеновалам девок щупать. Не при святом отце будь сказано. – Он покосился на аббата Сугерия.

Людовик не спускал глаз с юноши, и тот попытался сжаться под тяжелым, будто в нем был сосредоточен весь немалый вес тучного монарха, взглядом.

Что мудрить, Фульк был, несомненно, хорош собой – той редкой мужественной красотой, которая обычно выдает старинные римские корни. Он выглядел старше своих лет. Военное ремесло, которое молодому графу довелось изучать с мечом в руках, а не по трактатам, закалило его характер, добавляя правильности черт гордую стать молодого льва.

– Через несколько месяцев ты должен стать мужем наследницы герцога Буйонского. Если Господу будет угодно, в будущем этот брак принесет тебе корону Иерусалимскогокоролевства. Ты же скачешь, как молодой жеребец, почуявший запах кобылки.

– Я был готов просить у вас руки Мадлен, – с трудом выдавил юноша.

– Молчи! Де Вальмоны – хороший род, но ты рожден для иной участи. Теперь же говорить о сватовстве к Мадлен и вовсе бессмысленно. Вероятно, в скором времени братья упекут ее в монастырь, хорошо, если еще только послушницей.

Аббат Сугерий недовольно покачал головой, но не стал прерывать речь государя.

– Сейчас надо подумать, как спасать твою голову. Где одежда?

– Все осталось там, – обреченно вздохнул Фульк. – На крики начал сбегаться люд…

– Понятно. Стало быть, и без слов Мадлен по гербу все легко узнают, кто составлял ей компанию этой ночью.

– Что мне оставалось делать?

– Сейчас это уже совершенно не важно. Я велю людям молчать о твоем появлении здесь. Тебе же следует поскорее убраться из Руана и направиться в Париж. Конечно же, братья обесчещенной девицы будут искать тебя не только в стенах города, а, вероятно, по всей Франции, но в столице легче укрыться. Когда я вернусь туда, отправишься с посольством в Рим. Надеюсь, в Италии до тебя не дотянутся, заодно испросишь себе отпущение грехов.

– Но как мне выбраться из Руана?

– Чуть свет в Париж отправляются возы с дарами Нормандии. Сейчас спрячься там – среди связок мехов. Никто не посмеет искать беглеца меж королевских подарков. А дальше потрудись сам позаботиться о собственной безопасности.* * *

Жизнь, как полагал Федюня Кочедыжник, была презабавной штукой. По рассказам отца, когда мальчику было немногим больше месяца, на поречное займище,[9]где располагался стан его рода, наскочил отряд печенегов. Свирепые грабители совсем уж было вознамерились разорить беззащитное селение, но вдруг увидели спящего в колыбели Федюню, а рядом – преизрядных размеров аспида. Змей, свернувшийся кольцом вокруг ребенка, поднял голову и угрожающе зашипел на разбойников. Узрев в этом недобрый знак, печенеги бросили захваченное в стане добро и умчались обратно в степь.

Много позже Федюня понял, что, почитай, все соседи, да и захожие люди, не только не разумеют змеиные речи, а и боятся его друзей пуще огня. Но это мало заботило неразумного отрока, покуда судьба не занесла его в Херсонес. А там мальцу чуть и вовсе конец не пришел за такую малость, как кормление змей. И лишился бы живота, не появись бог весть откуда люди заморские, которые его из подземелья вытащили да увезли за тридевять земель. Этих-то витязей ни змеями, ни пламенем было не пронять, и оттого столь покойно у Федюни на душе сделалось, что, казалось, готов он был век с ними идти, куда прикажут. А уж тем паче, что шли они к самому что ни на есть заветному Светлояр-озеру.

Об этой земле, что под ясной озерной водой – о граде Китеже, – Федюня слышал, еще на коленях у прадеда сиживая. Сказывали, что в том краю стоит змеиного царя терем, икто по тропе-волне к потаенному крыльцу дойдет, тому суть всякой вещи, всякого слова откроется. Оттого и мечтал Федюня до подводного града дойти, а коль повезет, то и до самого змеиного царя добраться. Да и то сказать, отчего не добраться, когда родился на свет в полуночный час на Ивана Купалу, так что всякий тайный путь точно солнцем высвеченный?! Поди, не зря Кочедыжником[10]прозвали.

Долго ли, коротко ли, где конным, где пешим, а добрался Федюня до Светлояр-озера. Да вот незадача: как воды расступились, он помнил, как в град входил – помнил. А далееточно сон дурной. Только-то и виделось – глаза огромадные, желтым пламенем горящие. Ни проснуться, ни взор отвести. А как очнулся – тропа средь вод, да только места незнакомые и люди, по всему видать, чужестранные и до жути диковинные. Хотя все, что они лопочут, понятно, но речь вроде как и незнакомая, нелюбезная. Нет, чтоб гостя к обеду пригласить – схватили, в железа заковали, повезли невесть куда.

«Насилу ушел, – подумал Федюня и тут же осекся. – Отчего же насилу?»

Привезли его в неведомый град к людям грубым да неласковым – это верно, а что ж касательно остального – так сущая безделица. Как притянули волоком на судилище, так и вздумалось отроку, что надо бы поспешать от того места подальше. Тут-то копья у стражи змеями обернулись, и путы сами собой наземь спали. Так что шел теперь Федюня по городской улице куда глаза глядят, да и сам не ведал куда.

Стражи у ворот, увидев незнакомца в чудном заморском платье, от чрезмерного усердия бросились преграждать ему путь. Глянул на них Федюня с укором, те и застыли в оторопи. Когда мимо отрок проходил, и словом не обмолвились – так и прошествовал через городские ворота. Да только за воротами, почитай, весь белый свет, а что там искать: может, к отчему дому путь-дорожку – так ведь нет отчего дома.

Закручинился было Кочедыжник, а потом хлопнул себя по лбу, точно умишко, задремавший в граде Китеже, обратно возвращался. Ведь други-то милые – дядька Лис и Камдель, витязь заморский – тоже по тракту нерукотворному под воду ушли! Может, и они нынче где-то поблизости обретаются? А может, и вся дружина княжья тут.

Федюня посторонился, пропуская мимо возы, запряженные волами.

– Подайте! – послышалось рядом. – Смилуйтесь, не дайте помереть от голода калеке убогому!

Только сейчас Федюня заметил, что по обочинам дороги сидят полдюжины нищих, протягивая руки к медленно катящимся возам.

– Здрав будь, почтенный, – поклонился Федюня ближайшему калеке, сидевшему в маленькой тележке, выставив сухие нехожалые ноги.

– Где уж там, – отмахнулся тот. – Здрав будь… Почтенный… Чего надо, малый?

– Вы тут у дороги сидите, может, слыхали – не объявлялся ли в здешних краях князь Мстислав с дружиной?

– Не знаю о таком, – покачал головой нищий. – Вот нынешний король Гарольд Английский, тот – да, объявился. Сказывают, прям из озера вышел. Да не один, а с целым войском! Врут, поди. Но складно врут.

– Ой, не врут, дяденька! – всплеснул руками Федюня. – А где ж ныне та рать?

– Так говорю же – в Лондоне. Где ж ей быть? Гарольд – всей тамошней земли король.

– А как отсель до того Лондона добраться?

– Эх, далече, малый. Ноги б ходили – ей-ей, сам отвел бы. А языком всех миль не перечтешь.

– Ну так пойдем. – Федюня протянул нищему руку, помогая встать.

Тот вознамерился было оскорбиться злой насмешкой или поведать глупому чужестранцу, как во время схватки при Фаулскирке опрокинувшаяся лошадь привалила молодого оруженосца Гарри из Суонси, навсегда лишив возможности двигаться иначе, как на этой злополучной тележке…

Он уже открыл рот для того, чтобы высказать мальцу горький упрек, но вдруг померещилось калеке, будто возле колеса тележки скользнула змеиная тень. Сам того не осознавая, схватился бедолажный за протянутую руку, и тут ноги его точно пламенем ожгло. «Куснула-таки, сволочь, – с досадой подумал он, вскакивая. – Сейчас, поди, и помру». Однако жгучая боль исчезла так же быстро, как и появилась, а он продолжал стоять.

– Пошли, – потянул за руку Федюня, словно удивляясь, почему его собеседник медлит.

Тот сделал шаг, еще один, ошарашенно глядя на собственные нижние конечности, затем подпрыгнул, выделывая замысловатое коленце, дробно отбарабанил ритм стремительной джиги по наезженному тракту.

– Йо-ха! – крикнул он, бегом устремляясь от города.

Ни слова не говоря, Федюня побежал вслед за ним.

– Ты видел? – указывая на улепетывающую невесть от кого парочку, спросил соседа один из соискателей лишнего пенни.

– Ага, – только и смог пробормотать тот.

– Слышь, а у Гарри-то ноги и впрямь неходячие.

– И то…

– А змею видел?

– Так ведь, как же…

– А ведь не было змеи! Мелькнула и пропала. Что ж такое выходит, Господи спаси?! – перекрестился первый нищий. – А ну, догоняем! Этакое не каждый день случается!

И оба «страдальца», не сговариваясь, вскочили на ноги и, позабыв о костылях, устремились вслед Федюне.

Григорий Гаврас с явным облегчением глядел, как почтенный отец Гервасий минует дворцовую стражу и покидает двор его резиденции.

– Ты правильно поступил, сынок. – Он повернулся к Симеону. – Я понимаю, как тебе сейчас тяжело, но, видно, тут уже ничего не поделаешь.

– Сие ведомо одному лишь Господу, – смиряя клокотавшее в груди буйство, выдавил турмарх. – Я не верю, что Никотея добровольно избрала себе в мужья какого-то никчемного алеманнского владетеля. Тут кроется тайна! Вероятно, севасту принудили дать согласие на брак! Я должен быть рядом с ней. Я должен ее вызволить! И если узнаю, чтоона в руках врагов…

– Прекрати, – оборвал его речь архонт. – Враг не стал бы брать Никотею в жены и сажать ее с собой на герцогский трон.

– И все же я не верю! – упорствовал младший Гаврас.

– Веришь или не веришь, суть дела это не меняет. Если Никотея еще и не стала герцогиней Швабской, то к твоему приезду станет ею наверняка.

Симеон шумно выдохнул, и ноздри его гневно раздулись.

– Молчи и слушай, – решительно остановил его отец. – Я понимаю твою любовь, твою безумную страсть, но до сего дня она приносила нам один только вред. Милостью небес ты вернулся в свой дом невредимым. И еще большей милостью после твоего возвращения не разгорелась война между Херсонесом и Киявой. Умерь свой пыл. Никотея не только прекраснейшая из женщин – она наша союзница. Вернейшая из наших союзников! Или ты забыл, что смерть брата по-прежнему не отомщена, и василевс, замысливший сокрушить дом Гаврасов, по-прежнему властвует в Константинополе как ни в чем не бывало? Я верю, что Господь не оставляет нас милостью своей, и именно поэтому Никотея сейчас пребывает в сердце империи франков. Я вижу, что Вседержитель в память святого нашего предка Федора Стратилата благосклонен к Гаврасам. Сказано, что кого Господь намерен покарать, он лишает разума – не этим ли можно объяснить, что тебя, а не кого-либо иного, василевс отправляет в Аахен? Не препятствуй же божьему промыслу, ибо сила человечья ничто пред могуществом Его. Отправляйся к франкам и делай то, что велит тебе василевс. Пусть Никотея станет владычицей Западного мира. Вместе нам не составит особого труда одолеть презренного Иоанна Комнина, а там… – внимательно поглядел он на сына. «Благороден, слишком благороден, – подумал архонт, – такой не станет бить кинжалом в спину. Такой бросит вызов, чем бы это ни грозило». – Там, я верю, Господь и далее будет на нашей стороне.

Симеон Гаврас нахмурился.

– Ступай, готовься в путь!

Когда турмарх вышел из тронной залы, Григорий Гаврас медленно прошествовал к резному золоченому креслу – подобию императорского трона и, водрузившись на него, ударил посохом об пол.

Брэнар, командир варяжской стражи, почти бесшумно возник перед ним.

– Мой сын отправляется в Аахен, – глядя на суровое лицо постаревшего в битвах воина, проговорил архонт.

– Мне это уже ведомо.

– Тебе знаком алеманнский язык?

– Да, – склонил голову северянин.

– Возьми человек пять надежных бойцов, ты отправляешься с Симеоном.

Варяг кивнул.

– Твоя задача – оберегать его от любого врага, от явного, тайного, а также от любого, какой только может появиться – упокой, Господи, душу его.

Глава 4

Все могут короли, но королевы хотят еще больше.Борис Крутиер

Никотея открыла глаза и, не двигаясь, перевела взгляд с темного сырого потолка на стены с закопченными полосами – воспоминанием о горевших здесь недавно факелах. Расшитые охотничьими сценами занавеси шпалер чуть плескали, вздуваясь от пола, отчего травящие вепря собаки на них казались живыми, но они не заинтересовали герцогиню. «Похоже, там сквозняк», – мелькнуло у нее в голове.

Севаста приподнялась на локте, пытаясь лучше рассмотреть, откуда тянет ветром. Конрад Швабский лежал рядом с нею, раскинувшись в блаженном изнеможении. Никотея чуть заметно усмехнулась – как учила некогда Мафраз, если желаешь чего-то добиться от мужчин, обращайся с ними так, чтобы даже несчастье с тобой они предпочитали счастью с соперницей.

Уроки знойной персиянки не прошли даром. Этой ночью Конрад впервые узнал, какой может быть женщина, и озадачился вопросом: кто же были все те, с кем он прежде встречался в постельных баталиях. Неожиданно для себя Никотея тоже почувствовала, что между нею и этим рыжим мускулистым варваром существует какая-то непонятная ей связь, но это ощущение вовсе не порадовало ее. Привязываться, а уж тем паче влюбляться она не собиралась.

Герцогиня мотнула головой, словно пытаясь отогнать непрошеный морок, и с удивлением увидела сморщенную, помпезно одетую старуху, неподвижно восседавшую на табурете в углу опочивальни.

Заметив пробуждение госпожи, та, ни слова не говоря, поднялась и хлопнула в ладоши. По этому сигналу из-за вздуваемой сквозняком занавеси появились, точно выплыли, четыре дебелые вальяжные девицы. Каждая с платьем в руках.

Старуха, кланяясь, приблизилась к супружескому ложу, чтобы помочь герцогине подняться, и на довольно сносной латыни предложила ей выбрать сегодняшний наряд.

Никотея молча ткнула в одно из них, отворачиваясь, чтобы скрыть досаду. Ей вдруг представилось, что, проснись Конрад хоть на миг до нее, в комнату наверняка бы ввалились увальни вроде тех, что вышиты на гобелене. В каком виде они могли бы ее увидеть?!

Невзирая на проповеди сестер-монахинь, воспитывавших дочь Анны Комнины на протяжении нескольких лет, Никотея не только не верила в греховность плоти, но и откровенно гордилась своей красотой. Однако не подобает демонстрировать всем и каждому то, что предназначено восхищенным взорам немногих. «Эту церемонию надо будет изменить», – подумала знатная ромейка, скрывая досаду и еще раз за сегодняшнее утро сожаления об отсутствии Мафраз.

Наскоро омывшись теплой водой из серебряного рукомойника и с помощью служанок придав себе вид гордый и величественный, Никотея вышла из опочивальни. Ночные стражи резво подскочили с лавок, на которых дремали последние часы, с усердием выражая нерушимую преданность и набирая воздух в грудь, чтобы прокричать здравицу молодым.

– Тише, он спит, – властно остановила их герцогиня, и эти слова, произнесенные на латыни, к ее радости были столь выразительны, что не нуждались в переводе.

Никотея обвела взглядом обветренные лица соратников мужа. Все как один – воинственные бородачи, мало склонные к каким бы то ни было размышлениям.

Севаста видела подобных людей в Константинополе среди наемников. Такие не боятся смерти, ибо не слишком отличают ее от жизни. Хорошо, что они есть под рукой у Конрада, прекрасно, что их много, но сейчас ей нужно было совсем другое.

– Где рыцарь Гринрой? – осведомилась она.

– Я здесь, моя госпожа. – Рыцарь Надкушенного Яблока появился на пороге. – Все выполнено.

– Что «все»?

– Все, как вы велели. Вернее, велели бы, если бы изволили подняться до того, как я исполнил то, что вы пожелали бы велеть в противном случае.

– О чем ты? – ошарашенная услышанным проговорила Никотея.

Она была большой почитательницей ораторского искусства, но с утра подобные фразы не укладывались у севасты в голове.

– По вашему невысказанному, но воспринятому мной желанию я распорядился нагреть купальню и подготовить воду для омовения.

Никотея поглядела на Гринроя почти с нежностью. Она сделала знак безмолвно ждущим дамам свиты сопровождать ее и, поблагодарив спасителя, попросила его идти рядом, указывая дорогу.

– Гринрой, мне нужна твоя помощь, – произнесла она, когда процессия наконец покинула дворец и отправилась в старые римские термы, не так давно приведенные в порядок по требованию севасты.

– Госпожа может рассчитывать на меня не менее, чем я сам.

Никотея улыбнулась. Этот ловкий пройдоха был ей по душе.

– Насколько мне ведомо, в вашей стране существует довольно странный обычай выбирать императора…

– Отчего же странный? Когда Господь распределяет волю свою на двенадцать особ, как паштет за столом, получается намного забавнее, чем ежели бы все случалось этак попросту, меж родней. Время от времени людям надо давать позабавиться, иначе их охватывает вздорное желание сетовать на судьбу и хвататься за оружие.

Никотея вспомнила, как в смертный час ее деда милейший дядя Иоанн с телохранителями захватил императорский дворец и отстранил от трона ее мать и отца. «Среди родичей это тоже бывало забавно!»

– Сейчас, когда император мертв, на его место прочат Конрада и еще кого-то. Кого же?

– Есть две кандидатуры. Первая – Лотарь Саксонский, он немолод, не слишком богат и не имеет особого влияния на ход дел в Империи. Хотя довольно хитер и себе на уме. Вторая – герцог Баварии Генрих, прозванный за храбрость Львом. Этот куда серьезнее.

– Львом? – переспросила Никотея. – Он действительно так храбр и силен?

– О да, этого у него не отнять.

Герцогиня внимательно поглядела на спутника:

– А что отнять?

– Для начала – голову, – делая задумчивое лицо, ответил Гринрой. – Хотя для этого надо уже быть императором. А пока можно лишь возблагодарить Господа за то, что, наделяя Генриха талантами, он не слишком расщедрился, отвешивая мозги в посудину над его плечами. Но толпа любит его и почитает непобедимым.

Никотея сложила губы в грустную улыбку. Что мудрить, ее Конрад также не блистал тонким разумением и познаниями в деле управления государством, но ежели выбирать следовало именно по этим качествам, то, возможно, Империя надолго бы осталась без правителя, как уж тут ни выбирай. Не сажать же на престол самого Гринроя?!

Чтобы отвлечься от этих мыслей, Никотея попыталась сосредоточиться на воображаемой фигуре Генриха Льва.

Однако в голову почему-то лезло воспоминание о Константинополе, о львятнике, в который очень давно водил ее венценосный дед Алексей Комнин. «Львы не охотятся, – вспомнилась ей брошенная тогда василевсом фраза. – Они лишь охраняют свою территорию. Добычу приносят львицы. Как ты знаешь, – говорил владыка Константинополя, – само наименование «василевс» означает «идущий путем льва», потому он и ведет себя, как лев. Так что накрепко запомни, моя девочка, чего следует ожидать от земных владык и о чем заботиться самой».

Из константинопольского львятника ее мысли перенеслись в знойные пустыни Ливии, где эти грозные звери обитали на воле. Сейчас в тех землях, обливаясь потом и не жалея крови, мчались в бой собратья Гринроя – такие же, как он, обладатели золотых рыцарских шпор…

«Лев охраняет территорию, – подумалось Никотее, – а Генрих Лев к тому же хочет сделать своей территорией все земли Империи. Надо придумать ему другое занятие, чтобы добиться успеха».

– Скажи, Гринрой, – обратилась она к сопровождающему, – отчего вдруг столь доблестный рыцарь, как герцог Баварский, не отправился в Святую Землю, дабы отвратить сарацинов от мысли отвоевать гроб Господень?

Гринрой удивленно поглядел на хозяйку. Он прекрасно знал, что ромеи недолюбливают воителей, принявших крест.

– Кто знает, может, о землях своих печется, а может, отчего и недосуг. У него под боком своих язычников хватает.

– Язычники? – заинтересованно переспросила Никотея.

– Да, пруссы. Совершеннейшие дикари. Живут в лесах и болотах. Никому прохода не дают.

– А разве не подобает христианскому рыцарю, принесшему обет нашей матери Церкви нести слово Божье народам, прозябающим во тьме духовной?

– Оно, конечно, так… – с сомнением подтвердил Гринрой. – Но чтоб эту тьму разогнать, не одну деревню зажечь придется.

– Стало быть, – гнула свою линию севаста, – если римский понтифик объявит крестовый поход на этих самых дикарей-пруссов и прочих северных варваров, есть немалая вероятность, что Генрих Лев примкнет к нему.

– Да, но… – Гринрой осекся, улавливая мысль герцогини. – Но тут нам понадобится верный и чрезвычайно смышленый человек, имеющий духовный сан и к тому же не менее ловко владеющий словом, нежели ваш муженек и мой господин – рыцарским копьем.

– Несомненно, ты прав. Нам очень нужен такой человек.

– У меня есть один на примете, – обнадеживающе заверил рыцарь Надкушенного Яблока. – Мой дядя Эрманн – аббат монастыря святого Стефана, неподалеку от Аахена.

– Он надежный человек?

– Да уж, вне всякого сомнения. Я вырос при этом самом монастыре. Дядя Эрманн заменил мне отца, мать, няньку – в общем, всех родственников и учителей, вместе взятых. К тому же преподобный Эрманн уже сослужил вам некоторую службу.

– Какую же?

– Именно он извлек из пыли веков неведомый даже в те самые века трактат о блаженной великомученице Никотее.