Чтение 22–й страницы книги ~Сын погибели~

– Прошу извинить, моя госпожа, – изображая полнейшее раскаяние, пробасил верзила. – Брюхо подвело, совсем невмоготу было!

– Брюхо подвело? – Никотея втянула воздух. Ноздри ее затрепетали. – Тогда почему, бездельник, от тебя пахнет мускусом?

Глава 23

Плечи, лишенные головы, не нуждаются в эполетах.Наполеон Бонапарт

Рев на городской площади становился все громче, и Гарри уже не мог перекричать ликующую толпу.

– Бочку, бочку катите! – проорал кто-то, и этот вопль был подхвачен десятком голосов.

Тотчас ворота ратуши широко распахнулись, и охваченные порывом горожане выкатили из винного погреба огромную бочку, ждавшую вино нового урожая. С дружным выдохом исполнители народной воли поставили бочку, и Гарри, ухватившись за ее кромку, подтянулся, чтоб перебраться из седла на импровизированную трибуну.

– Слушайте меня, добрые люди! Слушайте, что буду говорить я – Гарри ап Эдинвейн, потомок славного Эдинвейна, сына Брадвена! Настал час, который предвещали наши пращуры! Настал день и настал час, избавитель пришел к нам из-за моря, пришел по воде без корабля! Ступил в страну нашу, не затронув ничьей земли! Не желает он ничего, кромеИстины и Спасения – для вас, для каждого! И знамя, что развевается нынче здесь, – Гарри указал на алое полотнище с тремя сплетенными в кольца змеями, – предвестилосвободу нашу! Поднимитесь с колен, как силою милосердного Спасителя встал я! Возьмитесь за оружие, ибо тот, кто не держит меч, не удержит и волю! Сколько лет, сколько десятилетий вас, отцов и дедов ваших стали звать агнцами, а попросту – баранами, и покориться, подставить шею под нож? Вы уверовали в это, уверовали настолько, что позволяете безропотно стричь себя и подавать на блюде себя самих и детей ваших! Вот они. – Гарри ткнул пальцем в десяток связанных монахов чуть поодаль бочки. – Они – ваши загонщики! А эти, – его палец метнулся в другую сторону, где, едва держась на ногах, стояла горстка израненных рыцарей, – мясники на бойне. Плащи их красны от вашей крови, и богатства их – от продажи ваших шкур!

– Смерть! Смерть им! – взревела толпа.

– Они умрут, – обнадежил Гарри, – но и все мы умрем в свой час. В том ли суть жизни, чтобы кичиться числом дней, проведенных в этой юдоли печали? Стоит ли заботиться,больше или меньше раз солнце и луна осветили бренные тела наши? Дни гонителей сочтены, они умрут, и воздастся им по их вере. В чистилище они будут ждать Страшного суда, сетуя и плача, ибо несть числа прегрешениям их! Тем же, кто уверует в Спасителя, пришедшего в этот мир из вод озера Сноудон, суждена другая участь. Дух их будет пребывать всегда среди живущих! Как змея меняет кожу свою, оставаясь собой, и человек станет менять тело свое, точно ветхую одежду – сбрасывая изношенную плоть и облекаясь в новую. Вы станете жить вечно, идя путем Добра, Истины и Света, предначертанным Спасителем! Ибо сам он – лучший пример словам моим! Обезглавленный в недавней сече у пяти холмов Великий змей – породитель мудрости, даритель познания добра и зла – возродился в кротком юноше, имя которому Дар Божий, титул которому – Спаситель!

Толпа, завороженная словами оратора, снова возбужденно зашумела. Недавняя сеча, произошедшая в землях Уэльса между объединенными воинствами королей Генриха Боклерка и Гарольда Заморского с неистовой вооруженной толпой аббата Бернара из Клерво, отгремела совсем недавно и была всем достопамятна. О ней шептались и рассказывали диковинные вещи. Говорили, будто в гуще боя сам аббат прорвался к шатру Верховного повелителя, которому служили оба короля, и узрел воочию, что владыкою владык был огромный змей с человечьим лицом. Не убоявшись чудовища, Бернар отсек ему голову и тут же сам исчез, как не бывало. Воинство его – огромное, но лишенное вождя – разом вдруг утратило силу, точно парус на сломанной мачте, и лишь немногим удалось спастись бегством с места побоища. Эти-то счастливчики и поведали о невиданном чуде, которому были свидетелями.

Обрастая деталями и подробностями, слухи росли и ширились. Ясно было одно – те, кто сражался на змеевой стороне, победили. Теперь же из слов Гарри следовало, что самкороль королей – сильный над сильными мира сего, – презрев смерть, возвратился не грозным мстителем, а кротким юношей, чтобы нести спасение уверовавшим. Все это поражало воображение, заставляло содрогнуться, но принять сплетенных змей символом веры…

Для подавляющей части стоявших на площади в этом крылось нечто большее, чем просто святотатство: крушение мира, смещение верха и низа, добра и зла – всего того, чему учили сызмальства. Однако много находилось и таких, кто без промедления заорал во все горло: «Верую!» – в основном молодые крепкие парни. Огонь речей Гарри рождал ответный пламень в их очах, и оттого крик на площади становился все неистовее. Постепенно к нему присоединялись новые голоса, и скоро рев одобрения несся отовсюду, куда только достигал взор.

– Этим мясникам – головы с плеч! – Гарри кивнул в сторону пленных рыцарей. – А этим… – он посмотрел на монахов, – с ними разговор другой будет. Всю жизнь, укрывшись за стенами обители, они и подобные им мироеды жировали, убеждая нас, что бормотания и завывания в храмах спасают от каких-то невзгод и предвещают жизнь вечную. Нов одной только песне любого из бардов смысла и святости больше, чем во всех псалмах монастырской братии. Пусть же теперь их всеблагой бог поможет смиренным клирикам честно потрудиться во благо каждого из нас – они расплатятся за хлеб, что мы им давали!

– Пусть! – заорала толпа. – Пусть расплатятся!

– Отныне их жребий – выгребные ямы и сточные канавы! А если не пожелают в поте лица добывать хлеб свой, эти же канавы станут их домом и последней обителью!

В жмущихся к стене монахов полетели гнилые овощи, грязь, камни и куски навоза.

– Слава принцу Гарри! – крикнули в толпе, тысячи голосов подхватили славицу, и ветер разнес ее по всему Уэльсу.

– Этого ко мне! – благосклонно принимая данный народом титул, показал предводитель мятежников и ловко спрыгнул в седло. – Вот этого старика – аббата Кеннета.

Настоятель Самманхэртской обители аббат Кеннет был человеком не робкого десятка. Ему – сыну и внуку рыцарей, выросшему на рассказах о доблести предков не менее, чем на проповеди смирения, – не впервой было встречать опасности на своем пути. Всякий раз вера в слово Божье помогала ему одолевать козни лукавого. Но теперь испытание представлялось отцу Кеннету последним из выпавших на его долю. Когда мятежники со змеиной троицей на знамени ворвались в монастырь, настоятель еще питал надежду остановить их святостью места и знаком креста, но тем было все нипочем.

Подобно варварам Атиллы, которого великий Григорий Турский именовал бичом Божьим, врывались они под своды храма и в кельи братии, хватая, что попадет под руку, и убивая осмелившихся хотя бы возвысить голос, а уж тем паче – оказать сопротивление. Аббат Кеннет и сам не надеялся пережить тот ужасный день, но Господь сулил ему иное. Предводитель мятежников сохранил пленникам жизнь лишь затем, чтоб у ворот крепости они держали щиты над головами орудовавших тараном разбойников.

Помещение, куда доставили отца Кеннета, было ему хорошо известно. В прежние времена здесь находились личные покои главы епархиального суда, но теперь голова несчастного, насаженная на пику, торчала у входа, недвусмысленно свидетельствуя, что хозяину жилище уже не понадобится. Настоятель с грустью подумал, что рядом есть место для еще одной пики, но промолчал, читая про себя боговдохновенные слова молитвы «Ave Maria gratia plena».

Новый Атилла ждал его, сидя за пиршественным столом, на котором вместо серебряных блюд и чеканных кубков стояла глиняная миска с похлебкой да кружка эля.

– Ешь, пей, – то ли приглашая, то ли командуя, жестко произнес Гарри.

– Если настал мой смертный час, я предпочту немного подождать и вкушать пищу, обещанную праведникам в царствии Божием, нежели брать кусок со стола твоего.

– Гордец, – глядя из-под насупленных бровей, криво ухмыльнулся Гарри. – Твой смертный час не настал и, верно, еще не скоро настанет.

– Все в руке Господней.

– Может, и так. Да только ты ведь не заглядывал в его ладонь.

– Верно. Но и ты тоже.

Мятежник громко захохотал.

– Гордец! – вновь повторил он. – Но смельчак. Ешь и пей – я приглашаю тебя. Преломи со мной хлеб.

– Ты убиваешь людей моих и зовешь преломить хлеб с тобой?

– Да, я убиваю их. Впрочем, не вы ли твердите, что и волос не упадет с головы без воли Божьей? Стало быть, я исполняю его волю.

– Не богохульствуй.

– Это хорошая отговорка, когда не знаешь, что ответить. Но оставим пустые споры. Я призвал тебя сюда не затем, что решил накормить, и не потому, что не с кем поговорить. Я помню тебя, отец Кеннет. Помню с тех пор, когда Господь послал мне испытание за малодушие и, лишив возможности ходить, дал время хорошенько подумать, прежде чем узреть Спасителя.

– Я тоже помню тебя, Гарри. Помню с тех пор, когда ты просил милостыню здесь неподалеку – у ворот святого Кутберта. И был жалок, и не смел помыслить называться потомком одного из древнейших родов в Уэльсе.

– Не будем спорить о моей родословной. Ты о ней знаешь вряд ли больше, чем я. А я знаю немного. Кому известно, может, славный Эдинвейн и впрямь мой предок? Уж точно я потомок Адама, как и он. И, значит, мы с ним в родстве. В этом мире имена рождают имена, и пока новые герои не станут вести свой род от меня, будет лучше, если я стану вести его, ну, скажем, от того же Эдинвейна. Почему бы нет?

– Это самозванство и гордыня.

– Ты всегда бросал мне пенни, когда проезжал мимо. Так что будем считать, что загодя внес хороший выкуп за свою жизнь. Я помню твою доброту, отец Кеннет, и не стану платить за нее злом. Более того, и здесь, и в округе многие судачат об уме твоем столь же, сколь о доброте. То, что ты сказал о происхождении моем, – глупо. Но памятуя, чемвызваны эти речи, я не намерен карать тебя за них. Ибо не для того я призвал сюда, чтобы карать.

– Тогда для чего же?

– Я хочу предложить тебе состоять при мне.

– При тебе – побивающем мирных клириков и лишающем жизни благородных воинов, вся вина которых в том, что обнажили мечи они за правое дело?

– Ну да, при мне. Когда я стану принцем Уэльса – а я стану принцем Уэльса, – мне понадобится свой лорд-канцлер, как у британцев. И это должен быть разумный человек, знающий и почтенный.

– Отчего же ты не найдешь такого среди соратников и друзей своих?

– Поскольку я знаю, что ты неглуп, то, полагаю, тебе нравится злить меня. Если б таковые среди них были, я бы не звал тебя.

– Но я враг твой.

– Опираться можно лишь на то, что сопротивляется. Я знаю, что ты не веруешь в Спасителя из Сноудона. Но ты добр, честен и многоучен. Я знаю, ты никогда не полюбишь меня, как следует вассалу любить сюзерена, но и не ударишь в спину. Что же касается веры, надеюсь, со временем ты уразумеешь, что я прав. И то, что превыше мудрости земной, откроется тебе во всем невероятном великолепии!

– Не откроется, Гарри, сын Неведомого. К тому же у тебя не будет времени. Предрекаю, что голова твоя скатится с плахи чуть позже того часа, когда узнаешь, как иуды, пригревшиеся на груди твоего «Великого змея», предадут его. Впрочем, и без того он скоро предстанет пред благочестивейшим отцом Бернаром, дабы получить свое.

– Иуды? Бернар? Ты о чем говоришь, несчастный?

– О том, что ждет тебя, Гарри. Можешь казнить меня, как и прочих, – не отступлюсь я от слова своего. И то скажу тебе: даже если паче чаяния раздобудешь ты кознями Сынапогибели древний венец Уэльса, голове твоей не удержать его. Ибо не дано грабителю и убийце править державой.

– Так ты говоришь «нет»? – Гарри поднялся из-за стола и в упор поглядел на отца Кеннета.

Отец Кеннет улыбнулся краешками губ, стараясь, чтобы это движение осталось незамеченным собеседником.

– Я скажу тебе «да», если поклянешься ты не убивать более людей Божьих. И даже над врагом своим не чинить расправы бессудно. Если воля твоя остановит грабителей и насильников, если восстановишь ты мир и благочиние – тогда лишь я отвечу тебе «да».

– Да, хорошо, – как-то невпопад ответил Гарри. – А сейчас иди, мне надо подумать о твоих словах.– Если мы выпьем больше, чем надо,В канаве отыщем последний приют… —

разносилось под сводами корчмы, —лишь только откроют ворота ада —дохнем на чертей, и они помрут.

Хозяин с укоризной поглядел на упившихся посетителей – по виду чужестранцев. На предстоящий рыцарский турнир собралось немало иноземных гостей, кого тут только не было – даже ромеи с родины доброй госпожи Никотеи сочли долгом сразиться во славу прекрасной герцогини Швабской. Эти были не ромеи. Хозяин корчмы, повидавший много приезжих в своем заведении, затруднился бы ответить, из каких мест прибыли не в меру шумные гости. Но песня их ему не нравилась. Он смотрел на горлопанов, пытаясь определить род занятий:

«Одежда небогатая, но добротная. Лица какие-то… Будто топором рубленные. На слуг не похожи, заносчивости во взоре нет – той самой, которая в один миг превращается вугодливость. На оруженосцев – тем паче не похожи. Приказчики? Тоже вроде не то. Может, какие ремесленники?..»

– Эй, – обрывая непонятную песню на полуслове, крикнул один из посетителей и поманил толстуху с кувшином в руках.

Та не поняла ни слова из всего, что произносилось дальше, но, увидев на столе пустые кружки, тут же наполнила их пивом.

– Что за дурацкая страна, – обращаясь к собутыльнику, возмутился певец, – я твержу им, что хочу вина. Не все же господам хлестать эту самую… Ну, как ее… мальвазию. Я хочу попробовать вино!

– Ага, – кивнул его визави и одним глотком переполовинил содержимое кружки.

– Дурачье, тупицы! – продолжал его приятель. – Ничегошеньки не разумеют. – Он поглядел на сотоварища помутневшим взором. – Вот скажи, что мы тут делаем? Какого дьявола рогатого мы сюда забрались?

– Ну, так это…

– Что ты мне твердишь: «Это, это»! Тащимся, как шлюхи обозные, за Сыном погибели. А к чему? Зачем? Кто скажет?

Его собеседник не проявил ни малейшего желания быть тем, кто что-то скажет, и снова уткнул усы в пиво.

– И я все думаю – как же деру дать? Прихватить барахлишко, да только нас и видели.

– Эт того… – с сомнением высказался его напарник.

– Да без тебя знаю, что опасно. Не знал бы – уж давно убег. Вот мне где все это. – Говоривший ткнул пальцами себе в район гортани. – Видеть их всех не могу! Будь проклят час, когда я бросил родную лачугу, ворота святого Кутберта, милый сердцу Уэльс! Только и осталось это гнусное пойло! – Он с ожесточением схватил кружку и выплеснул ее содержимое на пол. – Тьфу, дрянь!

Пропойца с грохотом поставил пустой сосуд на столешницу и замер с открытым ртом – перед ним стояла девица писаной красы, в полупрозрачном наряде и с кувшином чеканного серебра в руках.

– Эт-то что? – просипел он.

– Мальвазия. Как ты и желал. – Прелестница наклонила сосуд, и винная струя начала жадно заполнять кружку. – Хочешь ли еще чего-то? Я могу дать тебе все. – Она призывно качнула округлым бедром.

– Оно бы, в общем, неплохо, – так и не придя в себя, расплылся в ухмылке валлиец, поднося к губам пиршественную чашу.

– А могу все отнять, – как ни в чем не бывало сказала красавица.

В ту же секунду вино, до краев налитое в кружку, вспыхнуло, опаляя лицо забулдыги.

– Ты, видно, забыл, несчастный, что тебе велено? Убежать вздумал?! Забыл, что и сама жизнь твоя в моих руках?

– Я, я готов! Все что скажешь, повелитель!

– Отведите мальчишку в Клервосскую обитель к аббату Бернару.

– Но как? Ведь рыцарь и его люди…

– Не моя забота. Говорил же – пока будешь послушен воле моей, никакое оружие не страшно тебе. Так что не заставляй меня ждать, ибо не вино превращу я в пламень. Огнемстанет кровь в жилах твоих.

– Всеблагий боже, – прошептал недавний дебошир.

– Я рад, что ты понял, – прозвучало ему в ответ, и прелестное личико девицы вдруг обратилось в красную от возмущения рожу хозяина таверны. – Эй, вы оба! Ты и ты, – он ткнул пальцем в осоловелые физиономии посетителей, – платите деньги и убирайтесь вон! Здесь приличное заведение! Я не позволю всякой швали мыть здесь пол моим пивом! Уразумели? – Он для убедительности потряс перед валлийцами увесистой дубинкой. – Если не хотите закусить вот этим, гоните монету и проваливайте!

– Да-да, – еще не в силах отойти от ужаса, протрезвевший валлиец положил несколько медяков на столешницу. – Уже идем.

Он подхватил молчаливого перебравшего друга и потащил его на улицу.

– Ты видел? Видел? – шептал он по дороге.

– Хозяина?

– Ангела!

– Не-а.

– Проклятие! Надо что-то делать! Ангел повелел бог его знает как доставить этого чертова мальчишку в Клерво – к аббату Бернару.

– Ишь ты…

– Да что «ишь ты», что?! Это ж не кошелек, не гребень, чтоб его утащить! Он живой, и чудодей к тому же! А вокруг – рыцарь с его отрядом. Какие там рожи – одна другой страшнее!

– И то, – согласился его приятель.

– Хорошо тебе говорить, – простонал горестный побирушка. – А мне ангел сказал, что ежели не сделаю я, как он велит, то кровь в жилах в пламень обратит! Может, и в твоих тоже.

– Ну, тогда чего?

– Чего-чего? Сам думаю, чего… Обмануть как-то надо. Чтоб не силком он за нами пошел, а как бы впереди нас.

– Да-а-а, – почесал в затылке немногословный собрат.

– Это все, на что ты способен? – возмутился первый. – Всегда я за тебя думай! – Он замер на месте. – Слушай, а если перед турниром взять да рыцарю нашему на седле подпруги того… подрезать? Он на всем ходу шмякнется, все к нему побегут, а мы тут стрекача и зададим. И мальчишка тоже.

Второй остановился и смерил говорившего долгим удивленным взглядом.

– Да ладно, не говори ничего. Сам понимаю. Ерунда получается. И не побегут все, и мальчишка за нами не увяжется, да и, чего мудрить, стоит лишь нам в бега пуститься, как тут же искать начнут. Раз дали деру – значит, виновны… Хорошо тебе глазами хлопать. А я тут – мозгами шевели. Славно бы случилось, ежели бы рыцаря и людей его в подземелье упекли, а мы б вроде мальчишку от расправы спасли.

– Рыцарь того… – молчун с сомнением покачал головой, – того…

– «Того», «сего»… Советчик выискался. А впрочем, ты, наверное, прав. Рыцарь же оттого и рыцарь, что свои правила блюдет. Так зачем же нам тогда ему подпруги резать? Лучше кому из его врагов, да так, чтоб познатнее… Тогда им наверняка всем не поздоровится. А для верности хорошо б кинжал с гербом рядом оставить. И как начнут крестоносца нашего с людьми его хватать да тащить, так мы мальчишку и спасем. Ну, как тебе?

– Эт да-а-а! – восхищенно причмокнул второй побирушка.

– Вот так-то, – подытоживая, щелкнул пальцами его товарищ.

Стражник приоткрыл дверь каморки и тихо окликнул:

– Ты здесь?

– Здесь, о светоч души моей, – услышал он нежный шепот из темноты.

– Ну, слава богу, сменился, – рассказывал хранитель покоев герцогини. – Ох и нагорело мне! Думал, точно брюхо сведет. Она у нас хоть и добрая, но порой суровая – просто мороз по коже!

– Даже такой храбрец, как ты, страшится ее? – спросили в ответ.

Слова эти произнесены были на языке, который затруднительно было опознать. Ближе всего он походил на наречие гельветских италиков, из которых происходил стражник.Но речь звучала необычно. Если б не ласковый голос, суровый страж вряд ли понял бы, что сказала девушка.

– Ну да, я смельчак – это всем известно, – уловив знакомый корень, заулыбался он. – Других сюда не берут. Мы тут знаешь какие: о-го-го!

– Сила и мужественность так и веют от тебя, мой прекрасный орел, – подтвердила гостья. – Я поняла это, как только увидела тебя.

– Ну так, ясное дело! – Стражник принял горделивую позу, не смущаясь тем, что в сумерках чулана его почти не видно. – А сама откуда?

– Из Гранады, о повелитель сердца моего. Я прослышала, что здесь будет великое состязание первейших воинов подлунного мира, и пожелала лично увидеть это небывалое событие. Отец не хотел отпускать меня, и я сбежала тайком. Мой путь был долог, но теперь я знаю, что проделала его не напрасно. Ибо, лишь раз увидев тебя, я сразу поняла,что ты – моя судьба. И пусть мне, как ослушнице, нет дороги назад, я сожалею только об одном – что нет более причин смотреть, как состязаются первейшие из доблестныхвоинов всего света – точно известно мне, что никому не одолеть моего благородного избранника.

Стражник хвастливо расправил плечи:

– Да я и биться не буду – мы герцогиню охраняем. А то б да, показал!

– О, какое горе! – всплеснула руками красавица. – Истинное геройство принуждено оставаться скрытым от взоров. Но поверь, о повелитель, ласки мои станут тебе венком победителя! Поцелуи опьянят слаще, чем самое дорогое вино! Никто не сравнится со мной в искусстве любви – и все это безраздельно станет принадлежать тебе, моему доблестному владыке.

– Так, это… Стало быть, того… Ты хочешь остаться со мной? – поражаясь то ли удаче, то ли стремительному напору девицы, выдавил стражник.

– Да! Скажи, что ты желаешь меня или же убей, ибо нет мне жизни без тебя! Заколи меня своим длинным кинжалом! Не бойся – кто станет искать здесь бедную Мафраз за тридевять земель от родного дома? Да и к чему мне жизнь, если тот, кому я отдала свою любовь до последней капли, отвергает ее? О горе мне, горе!

– Ну, ты чего? Не плачь! Я ж спросил только… Вот диковина-то: вроде у ворот недавно увиделись…

– Чтобы понять, что цветок – это цветок, ни к чему ходить к гадалке. Для того чтобы ощущать аромат его, незачем ждать вечность. Никому, кроме избранника, уготованного мне Всевышним, не отдала бы я нежность, живущую в сердце моем.

– Так и быть по тому. – Вояка притянул к себе Мафраз и стал ее жадно целовать. – Я буду звать тебя Марта. Поживешь пока у меня. Жилье не абы какое, но мне много-то не надо… Обживемся. Ты вот только веру нашу прими.

– Как скажешь, мой повелитель.

– Это хорошо, что ты послушная такая. Всегда меня слушай, я глупого не скажу.

– Ты мудрейший из мудрых, о рубин сердца моего!

– Экие ж чудеса порой случатся на свете! – Стражник приподнял юбку и с удовольствием ощупал пышные, но упругие ягодицы «невесты».

Та сладострастно застонала.

– До чего ж ты ладная! Я на кухне знаю кой-кого – там, значит, тебя и пристрою.

– Разумней твоих слов только дела твои, – на ухо ликующему верзиле нежно прошептала Мафраз.

Глава 24

Нет способа надежно овладеть городом иначе, как подвергнув его разрушению.Николо Макиавелли

Гостевая келья скупо освещалась огарком свечи, но даже так было видно, что смотреть не на что.

«Какого черта, – мысленно возмущался «папский легат», стараясь приспособить дощатый топчан вместо лестницы и добраться до узкого, как бойница, окна. – Неужели Отец небесный, обитающий в бескрайних лазурных высях, в самом деле радуется тому, что верные слуги его забиваются в норы, которые и для мышей не слишком-то просторны? Вот в давние времена храмы были – загляденье! Их, правда, сейчас и не найти, но в детстве, в монастыре дяди Эрманна, я читал замечательный трактат с искусно нарисованными базиликами, украшенными прекрасными статуями. Колонны, утопающие в плюще и винограднике, жертвенный огонь… Вот как надо жить! Тогда молиться – одно удовольствие. Не то что здесь».

Гринрой наконец умудрился забраться на топчан и при свете полной луны начал осматривать видимую часть окрестного пейзажа.

«Да, долго здесь оставаться неразумно… Ко всему прочему, ночи довольно холодные – из окна дует так, что будь двери парусами, монастырь наверняка бы унесло в туманную даль. – Рыцарь Надкушенного Яблока поежился. – Надо отсюда исчезнуть, и как можно быстрее. Этот Бернар явно не в себе. Как только его всерьез принимают? А ходит ведь, благословляет… И толпы оголтелых идиотов тут же готовы бежать, крушить кого попало и где попало…»

Первая встреча с настоятелем Клервосской обители не шла у него из головы. Едва завидев тощую, выпрямленную, как портняжный метр, фигуру аббата, Гринрой бросился к нему и заключил в объятия, прежде чем тот успел открыть рот:

– Приветствую тебя, почтеннейший брат мой! Как благостно небо, направившее сюда стопы моего коня!

– Что? – переспросил Бернар.

– Ну, то есть, конечно, мои стопы, но поскольку конь – мое имущество и все это время он влек меня к вожделенной цели, то и мои стопы вместе со всем остальным увлек тоже. К тебе, брат мой! К тебе, о котором я слышал столько всего, что все это – ничто. Ибо что бы это ни было, не есть то, что есть. Ибо то, что есть – превыше слова, превыше всех слов, исключая, конечно, слово, которое было в начале, ибо никто, как Бог. Но если Он есть альфа и омега, то все прочие буквы алфавита начертаны золотом на скрижалях вечности в повести о деяниях твоих.

Бернар Клервосский ошарашенно выслушивал звучную латынь Гринроя, пытаясь вырваться из крепких объятий рыцаря Надкушенного Яблока. Не тут-то было… Йоган Гринрой редко пользовался силой для успешного завершения дел, но среди многих дарований, отпущенных на его долю Всевышним, и ее хватало с лишком.

– Брат мой, – попробовал было вклиниться в легатскую трескотню опешивший аббат Клерво.

– Джованни. Зови меня просто – Джованни. Так зовет меня Папа – мой добрый славный Папа Гонорий II. Правда, родители окрестили меня Гуэдальфо, но что с того? Его Святейшество тоже не явился в мир сразу Гонорием и сразу вторым. Вот недавно, утром. Я еще в постели… Э-э… В молельне, а он присылает своего капитана… Вы, кстати, знаете барона ди Гуеско? Нет? Очень жаль, он мечтает с вами познакомиться. Так вот, этот самый барон, который также и капитан, говорит мне: «Папа обезумел!» Ну, в смысле – Папа обезумел от горя. Надо спешить, чтобы спасти его и весь христианский мир. Да, я вижу по твоему доброму, но мудрому лицу, брат мой, – тебя очень гнетет то, что полное безумие не подобает понтифику. Впрочем, худое безумие ему тоже не к лицу. Но Папа-то, Гонорий, всегда лицеприятен пред ликом Господа, и я устремился к нему. И вот я здесь. Франция в опасности! Если бы слезы, пролитые добрыми христианами в сих пределах, собрать воедино и вылить в Луару, до самых отрогов Альп плескалось бы море. Святой престол не может потерять христианнейшее королевство в пучине слез и громе воплей! И ты, как утес, как остров, торчишь… Ну, в смысле, возвышаешься над бездной греха, над Тартаром, в который рушится милая сердцу нашего великого понтифика Франция. Он призвал меня и сказал: «Погляди на этот утес! На этот остров! На эту кручу и высь! Вот тот камень, на котором воздвигнем мы храм веры! Вот чем спасется христианнейшее королевство! И пусть враги ропщут и клевещут, но мы-то знаем! Нам там, – Гринрой кивнул в сторону, где, по его прикидкам, должен находиться Ватикан, – между прочим, открыты пути грядущего. И всякий, кто усомнится, будет гореть в геенне огненной и на Страшном суде окажется в конце очереди!

Столь неожиданный образ потряс аббата и заставил его задуматься. Тщетные усилия!.. Гринрой отлично понимал – всякая попытка настоятеля Клерво осмыслить весь тот бред, который скороговоркой вываливался на его голову, – и голова самого «легата» очень скоро может расстаться с телом.

– Ты пришел в мои объятия, – с надрывом продолжал посланец Его Святейшества. – И Франция спасена! Я верую в это! Верую! Верую! Аллилуйя! А-ли-лу-йа! – Последние слова неожиданно радостно подхватили все свидетели необычайной встречи. – Предлагаю объявить интердикт, – стремительно перешел к делу ободренный всеобщей поддержкой Гринрой. – Пока не одумаются, не приползут, как император Генрих в Каноссу.

Бернар хотел что-то вставить, но гул радостных голосов заглушил его неуверенную попытку.

– Только тебе и тем, кого пошлешь ты, я разрешаю вести службу. Остальные же у-у-у! – Гринрой потряс кулаком. – В Каноссу!.. Ладно, я вижу, ты согласен. Где тут свеча и книга – приступим, помолясь. Ибо есть время разбрасывать камни, есть время собирать их. Но если уж собрали мы достаточное количество, то что нам мешает отстроить храм? За дело, дети мои! С нами Бог и небесная рать!

Совместный молебен был отслужен в Клервосской обители. Сославшись на почтение к хозяину и усталость, Гринрой на первый случай отказался читать проповедь. Но день сменил день, и теперь папскому легату уже нечем было крыть – желающие послушать его вдохновенную речь собирались в Клевро со всей округи.

– Пора уносить отсюда ноги, – разглядывая сквозь оконце чуть освещенные лесные кроны, бормотал под нос Гринрой.

– Брат мой, – в дверь тихо постучали.

– Час от часу не легче, – скривился легат. – Принесла нелегкая Бернара. Не спится же ему! – Он спрыгнул на пол и тут же рухнул на колени перед висевшим на стене распятием.