Чтение 27–й страницы книги ~Сын погибели~

– Да, это так…

– И вот это мне представляется вопиющей несправедливостью – из-за нечестивца, возомнившего себя пророком, все ваши завоевания грозят пойти прахом. Святейший Папа, опасаясь, что язва христианского мира, именуемая Бернар из Клерво, разрастется и даст новые язвы в прочих землях, благословил моего супруга на императорском тронеи вручил ему меч для поражения врагов нашей веры. Я знаю, мой друг, что вы добрый христианин. Интердикт, наложенный стараниями коварных прислужников Велиала, есть страшное преступление, название которому трудно сыскать. Мой супруг уже написал об этом Его Святейшеству, и со дня на день мы ожидаем ответа из Рима. – Она пылко ухватила короля за руки. – Я верю, мой друг, что скоро это недоразумение разрешится!

Людовик Толстый недоуменно глядел на ромейку, пытаясь совладать с участившимся сердцебиением.

«Похоже, она говорит правду. Черт возьми, кто бы мог подумать – я числил ее, а заодно и Конрада, своими врагами, а она такого высокого мнения обо мне! Да что там мнения… Если император написал в Рим… – Людовик поймал себя на слове. Прежде он никогда не именовал императором короля алеманнов. Уж, во всяком случае, в мыслях. – Девочка права, – согласился он, – единая могущественная Империя была бы куда предпочтительнее нынешних ее огрызков. И в ней чиновники, посаженные на местах верховной властью, не посмели бы своевольничать. Не то чтосвоекорыстные вассалы. Правда, что мудрить, в такой стране лучше всего быть императором… Но злая судьба есть злая судьба. И коли это уже так, лучше быть первейшим из палладинов, чем потерять то, что есть, бесконечно сражаясь с императором и мятежниками».

– Мы с мужем так молоды, так нуждаемся в мудром совете человека знающего и опытного, человека высокой чести – настоящего палладина, – точно подслушав мысли Людовика, завершила Никотея.

– И ты, и твой муж всегда можете рассчитывать на меня! – Людовик растроганно утер слезинку. – Я благодарен Всевышнему, что дожил до новых времен, и клянусь своим венцом, клянусь мощами святого Дионисия и святого Ремигия – крестителя Франции, что, покуда жив, я буду вам верным другом и соратником!

– О! Как я счастлива и рада слышать это! – Никотея сделала безуспешную попытку обхватить мощный торс монарха и, не преуспев в этом, чмокнула его в щеку.

Королю показалось, что он краснеет – таких ощущений он не испытывал лет двадцать. Между тем императрица любезно кивнула стоявшему в одной из ниш галереи рыцарю в алом сюрко с изображением золотого надкушенного яблока, и тот, ответив на поклон, немедленно поспешил к лестнице, ведущей во двор замка.

– Я обещаю вам, мой добрый друг, что и в нас с мужем вы будете знать вернейших друзей. Прямо сейчас мы готовы помочь вам наказать ваших… да что я говорю – наших! – общих врагов.

«А я-то, старый дуралей, еще возмущался, ставить ли этому ангелу во плоти трон в переговорной зале. Вот уж, воистину, кого Господь хочет наказать, он лишает разума».

– С кого же вы предполагаете начать? – предвкушая наивность рассуждений юной императрицы, спросил Людовик.

– Я бы заключила мир с королевой Матильдой, предложив ей заново присягнуть вам в вассальной преданности – за Нормандию. Сейчас она не сможет сделать этого, поскольку обручена с королем Гарольдом Заморским, а тот недавно отбыл к себе на родину. Без его дозволения Матильда не принесет клятву.

– Пожалуй, – согласился король.

– Но и в этом случае, если королева согласится на предложенные условия, мятеж в этих землях сам по себе быстро сойдет на нет. Без поддержки Англии тамошние бароны долго не протянут. Правда, в Нормандии найдется множество дворян, желающих иметь над собой не герцогиню, а герцога.

– Так и есть…

– В этом случае пообещайте ей, что готовы признать герцогом Нормандии – на условии составленной нами вассальной клятвы – ее сына или мужа. Если он вернется. Хотя яв этом очень сомневаюсь.

– Осмелюсь узнать почему?

– Он унаследовал трон своего брата. А должна заметить, Русь много больше и благодатней, нежели Англия.

– Гонец из Рима, – раздался крик из двора замка.

– О господи, я не ослышался? – Людовик Толстый бросился к бойнице, прорезанной в каменной толще, с легкостью, не предполагавшейся в его объемистом теле. – Неужели дождались?

– Быстрее, быстрее, с дороги! – кричал всадник, спешиваясь у крыльца.

– Ба! Да это же барон ди Гуеско! – радостно потирая руки, воскликнул король.

Через пару минут запыхавшийся Анджело Майорано стоял перед Людовиком и Никотеей.

– Послание Его Святейшества, – задыхаясь, объявил капитан. – Я должен передать его императору. Но… – Он поглядел на Никотею.

Та молча протянула руку и, приняв опечатанный пергамент, взломала красный воск.

– Господи, славен Всевышний в сиянии мудрости предвечной! Мой друг, интердикт с Франции снят!

Людовик внезапно почувствовал, что вот-вот лишится сознания от счастья.

– Я… Я сейчас покину вас. Мне… аббат Сугерий… Франция… Я не забуду… – Он никак не мог подобрать слова и потому сделал то, что хотел с самого начала, едва увидев императрицу – сграбастал ее в объятия и щедро поцеловал в губы.

Глаза Никотеи испуганно расширились, она так и осталась стоять как вкопанная, когда венценосный толстяк, нимало не смущаясь посторонних взглядов, побежал по галерее, крича во все горло:

– Снят! Интердикт снят!

Консьержери наполнялся ликованием, и вопль, созвучный королевскому, уже был слышен далеко за Сеной.

– Ваше величество, – к Людовику Толстому подбежал Фульк Анжуйский, уже не напоминающий заскорузлого рыбаря, – позвольте, я отправлюсь в Сен-Дени оповестить преподобного аббата Сугерия!

– Да, конечно! – воскликнул король, но тут же поменял решение. – Нет, стой! Ты сейчас же едешь в Англию.

– Зачем, мой король?

– Затем, что мне как можно скорее нужен сын.

– Но у вас есть сын!..

– Молчи, дурак! Сын твой и Матильды Английской.

Уже неделю Лангр был в осаде. Все те, кто осмелился поднять оружие по зову преподобного Бернара, все те, кто не покинул графа Шампанского после ужасного разгрома при Труа, находились сейчас в стенах крепости, уповая лишь на свою храбрость да волю Божью. Ждать подмоги было неоткуда, да и надеяться, что объединенная армия императора, короля Франции и герцога Аквитании отчего-то вдруг снимет осаду, не приходилось. День за днем лучники пускали стрелы в подступающего к стенам крепости противника. Ополченцы лили вар, бросали камни. Немногочисленные рыцари – оруженосцы и сержанты Тибо Шампанского и Гуго де Пайена – стояли в наиболее опасных местах, готовые с мечами в руках отразить вражеский штурм.

Вылазки осаждавших происходили ежедневно, но словно бы нехотя. Ни один из полководцев союзной армии еще не ввел в бой свои основные силы. Каждый новый день приносил защитникам очередные жертвы, в то время как по ту сторону полузасыпанного рва и разбитого палисада все прибывали и прибывали войска. И снова люди короля Людовика гнали шампанских крестьян с вязанками фашинника заваливать ров, снова били по башням и куртинам из катапульт, аркбаллист[77]и требюше.[78]

Особенно защитникам досаждали требюше, или «чертовы ложки», как окрестили их горожане. Пущенные осадными машинами огромные валуны, подчас до трехсот фунтов весом,раз за разом разбивали зубчатые парапеты стен и проламывали башни.

Чуть сгущались осенние сумерки, атакующие придвигали к стенам «котов» – крытые деревянные галереи, обтянутые сырыми бычьими кожами, – и под прикрытием их долбили таранами мощную кладку. И снова вниз летели камни и факелы, падали на крепостных галереях сраженные стрелами защитники, а утомленные работой осаждающие без суеты откатывались прочь. За ночь проломы перекрывались деревянными щитами, и величественные еще недавно стены Лангра превратились в заплатанное рубище нищего.

А войска императора, короля Франции и герцога Аквитании все прибывали и прибывали.

Отрешенная мрачность на лицах защитников, казалось, запечатлелась в них навек – ни удивления, ни улыбки в крепости не было видно уже давно. Все понимали, что падение цитадели – дело времени, и союзники, явно получая удовольствие от процесса, медленно затягивают удавку на шее обреченных.

– Лангр не удержать, – на восемнадцатый день осады констатировал Тибо Шампанский. – Люди измотаны. Если бы враг шел на штурм, можно было бы ожидать, что близкая опасность пробудит храбрость в тех, в ком она жива. Но все эти… – Граф сделал широкий жест рукой в сторону крепостных стен. – Они не ищут чести и славы! Они медленно разрушают город. Жители устали, забыли о сне, не в силах больше заделывать дыры и тушить пожары. Не сегодня-завтра начнут бунтовать, а чтобы заставить их держаться, нам нужна хоть какая-то победа.

– Ты предлагаешь совершить вылазку? – устремляя на собрата по оружию тяжелый взгляд, спросил Гуго де Пайен.

– Да, ночную вылазку. Чтобы сжечь эти чертовы требюше! Это придаст сил защитникам.

– Может быть, – согласился предводитель крестоносного воинства. – Но есть два вопроса. Первый: что будет после того, как радость защитников вновь угаснет? Долго ли мы собираемся удерживать крепость?

– Иной у нас не осталось, – скорбно напомнил граф Шампанский.

– Да, это верно. Но тут кроется второй вопрос: что, если противник только и ждет, когда ты неосторожно откроешь ворота? Что, если тебя намеренно выманивают из крепости, зная твою горячность? Что, если враг как раз и желает вовлечь нас в бестолковую схватку, а тем временем ворваться в беззащитный город. Сил для полевого сражения нет – мы не можем и удерживать стены, и всерьез думать о том, чтобы ударить по вражескому лагерю.

– Я каждую ночь слежу за ними. Выставив луну сторожить, они упиваются допьяна и горланят нечестивые песни.

– Горланят, – подтвердил Гуго де Пайен. – Я тоже хожу полюбоваться шатрами неприятеля с боевой галереи. Но вот какая странность – среди осаждающих я видел гербы многих весьма опытных и умелых рыцарей. Каждый из них знает, сколь пагубны бесчинства и беспечность на войне. И наверняка каждый из них не помедлил бы пресечь сие непотребство, когда бы…

– Что «когда бы»? – нетерпеливо воскликнул Тибо.

– Когда бы враг не старался убедить нас, что он легкая добыча. Вчера на закате, уже после начала завывания этих пропойных менестрелей, я выцелил из аркбаллисты однуиз вражеских катапульт и пустил в нее огненную стрелу.

– Надеюсь, удачно?

– Да, она вспыхнула. И тут же, как из-под земли, рядом с ней появились люди с водой и песком и сбили пламень. Скабрезные песни, надо сказать, при этом не прерывались нина миг. Тибо, друг, поверь моему опыту – нас ждут. Выманивают, как мышь из норы кусочком сыра. Кроме того, даже при абсолютной нашей удаче, построить новые требюше – два, от силы три дня. У нас же каждый воин – настоящий воин – на вес золота!

– Ты можешь предложить что-либо лучше?

– Лучше – нет. Другое – да. Мы ударим на рассвете, когда эти крикуны наконец устанут. Ударим всеми силами, какие только имеются в наличии.

– А как же город?

– Засада, увидев, что мы клюнули на приманку, незамедлительно ворвется в открытые ворота. Все прочие, или большая их часть, сосредоточатся у требюше и катапульт, но они устанут после бессонной ночи и вряд ли смогут быстро реагировать – это даст нам шанс выиграть немного времени, и мы ударим через лагерь.

– Ты, видимо, хотел сказать – удерем через лагерь?

– Я хотел сказать – прорвемся через лагерь. Даже это будет стоить немалых жертв, но так есть хоть какой-то шанс.

– Но ты забыл, мой славный де Пайен, что нам некуда прорываться.

– Ерунда! – сжал кулаки крестоносец. – Мы уйдем в Бургундию, в Гельвецию. Если действовать решительно и быстро, нас никто не успеет остановить. А в горах мы соберем новое войско.

– Вряд ли мы соберем войско в горах. Там и жителей-то немного. А уж тех, кому господь предначертал носить оружие, так и вовсе…

– И все же другого выхода нет!

Тибо взглянул на отрешенно молчавшего Бернара:

– Не уверен… Рассудите нас, святой отец. Быть может, от наших глаз сокрыто то, что открыто вам.

– Я скажу вам, – тихо промолвил Бернар Клервосский. – Скажу… Но чуть позже. – Он повернулся и, устало пошатываясь от недельного недосыпания, побрел к молельне.

В храме царил полумрак, сгущающиеся вечерние сумерки приглушали последние солнечные лучи, лившиеся в окна. Среди огарков свечей на алтаре стояла нетленная святыня – дарохранительница с усекновенной главой. Серебряный лик, взиравший на посетителей, дышал покоем и мудростью.

Бернар преклонил колени, невольно придерживаясь, чтоб не упасть.

– За что оставил ты меня, Господи? За что караешь меня и вернейших дома Твоего? Отнял ты десницу свою от чела моего, и сухая земля воспылала огнем под стопами моими. Воинства всех царей земных – щепоть праха в перстах Твоих, но ведь не сравниться мне с могуществом Твоим, и ничто человечье хотенье пред волей Твоей. Коль суждено мне принять венец мученический, дай знак, что путь мой верен, и не ропща приму я любую муку! Спаси уверовавших, жизни кладущих во имя Твое! Дай силы рукам их, храбрости –сердцам и покой – душам. Не за себя прошу, Господи! Смилуйся надо мной, грешным!

– О милости умоляешь? – раздалось из полумрака, и над алтарем тысячи светящихся пылинок сложились в фигуру Антанаила. – Что ж прежде-то не уповал на милость мою? Что ж прежде не вопрошал, каков путь твой – в те часы, когда владыки земные стояли пред тобой коленопреклоненно? Иль вздумал ты, что возвысился над ними? Гордыня свилазмеиное гнездо в сердце твоем. Понадеялся ты на стены крепкие, на мечи булатные, понадеялся на власть и силу. Но где же Божий промысел? Где служение имени Творца предвечного? Его изгнал ты из души своей – изгнал и сам не заметил того. Что же нынче просишь о милости?

– Мой грех! – распластался крестом на полу преподобный Бернар. – Казни меня! Испепели молнией небесной! Сожги пламенем адским! Об одном молю – спаси пошедших за мною, ибо я лишь плоть от плоти человеческой, ты же – дух от духа Господнего! Не за мной, но за тобой шли они!

– Знаю я, что праведен ты, Бернар, что не желал иной власти на земле, кроме власти Господа. И коли неверно истолковал волю мою, то не из каверзы, а по скудоумию. Сей день и дни до сего дня – урок тебе. Ныне же явлю я тебе и всем истинно верным силу мою, дабы посрамить ковы земные и восславить имя Божье. Иди и скажи: пусть вложат мечи вножны, пусть молятся, пусть слова молений их рождаются в душе, как дитя рождается в чреве матери. Те, в ком сильна вера, спасутся.

Сияние исчезло, и тьма окончательно заполнила часовню.

То, что произошло дальше, было записано у аббата Сугерия в дневнике такими словами: «И лишь погасло дневное светило, и колокола зазвонили к всенощной, раздалось надЛангром стройное пение, точно сонмы ангелов во облацех согласно восславили имя Божье. И яркий свет залил город, и воздух наполнился ароматом роз и лилий. Затем же вдруг все исчезло, будто привиделось. А вскоре, еще не успели мы опомниться, врата Лангра отворились, и жители города, в смущении разводя руками, объявили, что ни Бернара, ни присных его чудесным образом в городе не стало. Неведомо – воля то Божья, или же дьявольские козни, ибо так хитер и могущественен враг рода человеческого, что иной раз непросто разгадать каверзы его».

Сжатое ячменное поле, представшее взорам Гарри и его спутников, сейчас мало напоминало мирные крестьянские угодья. То здесь, то там по всей ширине его лежали трупы воинов, судя по доспехам – из тех самых отрядов, которые недавно промчались мимо пилигримов.

– О-ля-ля, – прищелкнул языком проводник, – а вот, кстати, и кони. – Он указал на породистых скакунов, понуро бродивших рядом с убитыми.

– Не только. – Гарри наклонился и, разжав пальцы одного из мертвецов, вытащил меч. – Теперь это тоже может пригодиться. Хорошо бы понять, что здесь произошло, – оглядевшись, бросил он. – Ни крестоносца, ни его дружка с перебитой носопыркой, ни, слава богу, Федюни тут нет. Но гнались точно за ними.

– Мой принц, – крикнул переводчик, – один жив, поспешите! У него кишки вывернуты – скоро помрет!

Гарри бросился к лежащему в кустах воину.

– Пилигрим… – чуть приоткрыв глаза, прошептал тот, – на поясе кошель – забери, помолись за меня.

– Что здесь было? С кем вы сражались?

– Ступай к герцогу Саксонскому, скажи… – Он замолчал и закрыл глаза.

– Что сказать? Не умирай! Что сказать?

– Скажи – мы славно дрались. Люди императрицы все остались здесь. Наших… и тех… тоже немало. – Воин сжал губы, удерживая стон. – Остальные ушли с графом. Они дойдут до Бернара.

– А где мальчишка? Мальчишка где? С ними был мальчишка! – кричал Гарри, не обращая внимания на то, что умирающий не понимает его наречия.

– Мой принц, это бесполезно – он мертв.

Глава 29

– Правда ли, что на зло надо отвечать добром?

– А чем же ты будешь отвечать на добро? Нет, на зло надо отвечать по справедливости.Конфуций

Никотея знаком отпустила стражу, желая побыть наедине с доблестным родственником. Это нарушало веками заведенную традицию, по которой дама не могла оставаться без сопровождения ни с кем из мужчин, кроме отца, мужа или родного брата. Степень родства между императрицей и герцогом Сантодоро была куда более отдаленной, но уж как-то так само получилось, что перечить юной очаровательной хозяйке Империи никому из окружающих и в голову не приходило. Стража удалилась, покорная жесту госпожи, и Никотея заговорила, на всякий случай по-ромейски:

– Мой дорогой Симеон! Трудно найти слова, чтобы высказать мою благодарность тебе за помощь! За то, что твоя доблесть и воинское искусство вознесли имя нашего отечества столь высоко, что теперь никто не осмеливается распускать нелепые слухи об изнеженных и слабых воинах державы святого Константина. Воистину, кто, как не ты, заслуживаешь воссесть на трон, связующий в единое целое Европу и Азию? И я верю, мой милый друг, что тебе уготована эта судьба.

– Но Иоанн…

– Иоанн смертен, и Мануил смертен. Твой брат Алексей был совсем юн, моложе кузена Мануила, но злая доля не пощадила его…

При упоминании о младшем брате глаза Симеона Гавраса вспыхнули, а рука легла на эфес меча.

– Возвращайся к отцу, – любуясь произведенным эффектом, продолжала Никотея. – Передай, что все сказанное мною прежде остается в силе, как верно и всегда будет верно то, что я говорила тебе. Поезжай, испроси у отца дозволения на брак с Адельгейдой Саксонской. Но лишь об одном заклинаю тебя – не торопись со свадьбой. – Она порывисто схватила руки Симеона и прижала их к своей груди. – Прошу тебя, не торопись!

– Да… Конечно, – пролепетал герцог Сантодоро, боясь открыть рот, чтобы сердце, прыгающее в грудной клетке, как бешеная мартышка, ненароком не выскочило наружу.

– Ступай, милый, – нежно прошептала Никотея, простояв так пару минут. – Казначей передаст дары для твоего отца. Скажи – как только будет возможность, я сама не премину навестить его.

Симеон Гаврас низко поклонился и, пятясь, чтобы подольше лицезреть императрицу, вышел из приемной залы.

– Вразуми меня, Господи, – горько вздохнула Никотея. – Ну почему этот мир не создан для таких, как он? – Она хлопнула в ладоши, призывая стражу.

– Барон ди Гуеско прибыл по вашему распоряжению, – доложил караульный начальник.

– Он весьма точен. Зовите его.

Анджело Майорано быстрым шагом вошел в залу и чуть поклонился императрице. Она сделала вид, что не заметила этого вопиющего нарушения этикета – от любого другого барона Империи требовалось бы изъявление куда большего почтения, но Майорано… Никотея поймала себя на мысли, что ей нравится глумливая ухмылка Мултазим Иблиса, искривлявшая его губы всякий раз, когда он не был озабочен новым коварным планом и притворством.

– Вы желали видеть меня, государыня?

– Хотела узнать, достаточно ли тебя наградил король Людовик.

– У меня нет оснований жаловаться на его скупость. Король распорядился высыпать овес из лошадиной торбы и доверху засыпать ее золотом.

– От себя я прибавлю столько же, – пообещала Никотея. – Однако, мой славный барон, у меня к тебе будет одна небольшая просьба.

– И тоже на две торбы золотом?

– Кто знает, кто знает… Возможно, две торбы покажутся тебе мелочью и черной неблагодарностью.

– Это столь опасно?

– Не опаснее того, что тебе уже приходилось неоднократно предпринимать.

Брови Майорано заинтересованно приподнялись:

– Я нынче собирался вернуться к Его Святейшеству, но, похоже, в дороге меня свалил ужасный недуг. Остается выяснить, моя госпожа, надолго ли.

– Сегодня в Херсонес отбывает мой дорогой родственник, Симеон Гаврас. Я была бы весьма благодарна, если бы ты отплыл вместе с ним и растолковал моему дяде, архонту, что в скорейшем времени я планирую сокрушить дядю Иоанна, и дяде Григорию следует быть готовым выступить с нами.

– Он об этом знает?

– Знает. Но я не доверюсь с этим Симеону.

– Затея и впрямь щекотливая. К тому же море начинает штормить…

– Это говорит мне капитан «Шершня» Анджело Майорано?

– Это говорит барон ди Гуеско. – Старый пират отвесил насмешливый поклон. – Я так свыкся со своей короной, пусть и не столь массивной, как ваша, что начал чертовски дорожить частью тела, на которую ее надевают.

– Мне представляется, что твою голову более украсит графская корона, например, графа Лигурии?

– Но в Лигурии нет графства. – Майорано искоса поглядел на собеседницу.

– Но ведь и ты еще не вернулся с приятными новостями.

– Тоже верно, – согласился Мултазим Иблис. – Итак, договорились. Я передаю архонту сигнал к восстанию, получаю его согласие и возвращаюсь к вам графом Лигурии.

– Не совсем. После Херсонеса следует найти короля Гарольда, вновь ставшего Великим князем Мстиславом, и передать ему изъявления моей искренней привязанности и предложение выступить разом против коварных убийц его брата Святослава.

Майорано скривился, вспоминая, должно быть, неприятные подробности своего пребывания на Руси.

– Думаю, граф Лигурии будет с почтением и щедростью принят при императорском дворе, – с убедительной многозначительностью произнесла Никотея.

– Лестно это слышать.

– Ты должен при случае рассказать Великому князю, что моя служанка Мафраз была подослана Иоанном Комнином, который желал сделать Мстислава послушной игрушкой в своих руках. Она собиралась устранить дочь короля бриттов, дабы та не стояла на пути Мстислава к английскому трону. Но я об этом тогда совершенно ничего не знала! Мафраз хотела, чтобы я стала женой Мстислава, и Мстислав хотел того же… Да разве я была против? – Она потупилась. – Впрочем, – Никотея остановилась, понимая, что зашла в своей откровенности чересчур далеко, – я отпишу ему.

– Моя государыня, вам, конечно, видней, но я бы не стал ничего писать: буквы – коварные друзья.

– Пожалуй, ты прав. – Никотея на минуту задумалась. – Ты расскажешь все на словах. А чтобы добавить веры речам, я дам тебе золотую гривну – дар Мстислава. Помнишь ее? – Никотея мило улыбнулась.

– Уж как забыть, ваше величество… Сегодня прямо день воспоминаний. Кстати, в Херсонесе у меня и поныне остался неоплаченный должок…

Дверь кельи распахнулась.

– Батюшка добрый, отец Амвросий, – на пороге стоял запыхавшийся молодой послушник, – приехал! Господин наш приехал! Свершилось чудо дивное!

Отец Амвросий с трудом открыл глаза. Жизнь оставляла его, и он понимал это со всей неотвратимостью. Пожалуй, и до этого часа он не надеялся дожить, но, видать, костлявая, разомлев на позднем осеннем солнышке, прохаживалась где-то по желтым и багряным опавшим листьям и не торопилась лишний раз махнуть косой.

«А может быть, то знак мне? – подумал старец. – Может, для того Господь продлил терзания мои, чтобы покаялся я, повинился пред сыном духовным, в каком лукавстве минули годы мои?»

– Зови, – половиной рта прошептал Амвросий.

Вторая половина тела больше не слушалась его, он ощущал ее, как неподъемную гирю, наподобие той, которую вешали каторжным галерным рабам.

Отрок опрометью бросился за Великим князем. Тот вошел как есть: в кольчуге, боевом поясе, запыленном плаще, только что без меча и шелома. Лицо его, прежде дышавшее молодецкой удалью, теперь осунулось и было исполнено мрачной решимости.

– Огня! – потребовал Мстислав, и убогая келья старца наполнилась светом массивных факелов. – Благослави, отче! – Великий князь преклонил колени пред ложем старика.

Тот сделал слабую попытку поднять руку, но пальцы лишь едва шевельнулись.

– Господь да пребудет с тобой, – прошептал он.

– Сие мне ныне более всего потребно, – горестно вздохнул повелитель Руси. – Не чаял я в дому такое застать. Брат голову сложил. Ты – отец мой во Христе… – Он снова вздохнул и не стал продолжать скорбную речь, боясь не удержать слезы.

– Помираю я, – чуть слышно произнес Амвросий. – Совсем уж скоро помру.

– Ну, ты-то раньше времени себя не хорони. – Мстислав стиснул пудовые кулаки, будто надеясь отогнать ими хворь. – Я велю во всех церквях и соборах киевских за здравие твое молиться, в колокола бить, бесов пугать… Да что там Киев – по всей Руси велю!

– Пустое это, не молись за грешника.

– Да коли ты грешник, кто ж тогда свят?