Чтение 24–й страницы книги ~Сын погибели~

– Ты обернулся куда быстрее, чем я полагала, – похвалила Никотея. – Но где дон Анджело?

– Барон ди Гуеско с отрядом мчит с докладом к Его Святейшеству, спеша поведать благочестивому понтифику о том, что Бернар принудил легата объявить интердикт, а затем злодейски умертвил его, а тело дел неизвестно куда… Может, даже съел. Этот добрый малый – барон ди Гуеско – умеет быть убедительным. Готов биться об заклад, что Святейший Папа не замедлит снять интердикт, и тут уж задача моего дяди – чтобы высочайший эдикт попал именно в ваши руки, а не в чьи другие. Зная преподобного Эрманна,можно не сомневаться, что в скором времени только от вас будет зависеть судьба французского королевства.

– Прекрасно, – мило улыбнулась Никотея, – вы сделали все, что было можно, и даже несколько более того. Поверьте, я не забуду этой услуги.

– Моя госпожа, хорошо бы вспомнить о ней немедленно – я порядком издержался в дороге. Да и то сказать: ношение сутаны настолько возвысило мой дух, что мне все время кажется, будто я пощусь уже не меньше двух недель. Позвольте же мне вернуться на путь истинный – путь смиренного и ревностного служения вам и моему славному герцогу.

– Мошенник, – усмехнулась Никотея, – на вот, держи, – она стянула с пальца массивный перстень с яркоцветным рубином. – За эту милую вещицу Ламборджини отвалит тебе не менее пятидесяти золотых. А если посмеет рассказывать, как он неслыханно обеднел, или говорить, что камень нехорош, или золото не слишком чистое, – скажи, что я сама к нему приеду, дабы выслушать претензии. Но прежде чем отправляться к ювелиру, тебе следует закончить начатое. Ты сделаешь вот что. – Она склонилась к уху бывшего легата…

– Для меня это высокая честь! – Гринрой сжал перстень и, кланяясь, поспешил к выходу, прихватив по пути еще одно яблоко.

– Все идет отлично, – тихо проговорила Никотея, – но времени совсем мало. Действовать надо прямо сейчас. Незамедлительно.

Конский топот в который раз сотряс ристалище. Послышалось ржание, удар, треск ломаемых копий, грохот падающего тела и восхищенный рев трибун.

– А наш-то, лихой! Уже шестого валит!

– Ага, – кивнул в ответ другой.

Рыцарь в белой котте с алым крестом, торжествующе подняв руки, возвращался к своему шатру. Зрители восторженными криками приветствовали его триумфальный проезд. Каждому было ясно, что рыцарь воинства Бернара Клервосского – один из несомненных фаворитов турнира.

– Как думаешь, – обратился первый нищий к своему молчаливому спутнику, – кому он теперь вызов кинет?

Вопрошаемый из-под руки поглядел на выставленные эмблемы защитников поля и ткнул заскорузлым пальцем в одну из них, выложенную серебряными и лазурными ромбами.

– И я так думаю, – согласился первый. – Этот не хуже нашего. Уже девятерых из седла выбил. Сразу видать, не зря к шлему своему льва приделал. Значит, давай так: пробираемся к шатру, я отвлекаю на себя оруженосцев и пажей, а ты вот этим ножичком подпругу – чик! Только смотри, чтоб хоть на одном волоске, но она держалась. Тут важно, чтобы этот с львиной головой на коня взгромоздился и в поле выехал, но чтоб упал он не после сшибки, а до нее. Уразумел?

– Ага.

– Вот и молодец. А дальше – отойдешь от коновязи и ножик этот на землю бросишь, будто случайно выпал. Тут вот герб имеется… Руку на отсечение даю – нашего лорда! Я эту вещицу утром у рыцаря в оружейном тюке нашел, пока он умывался да руками-ногами размахивал.

Говоривший протянул собрату кинжал, на пяте которого красовался выгравированный герб с огрызающимся леопардовым львом.

– Давай ты пока туда к шатру пробирайся, а я на всяк случай вызнаю, что у сэра рыцаря на уме.

Народ, восседавший на струганых скамьях трибун, привстал и, замирая, следил, как шагом проезжает рыцарь в белой котте с алым крестом, как приближается он к шатрам защитников и с вызовом наносит удар по щиту, стоящему меж двух одетых в львиные шкуры пажей Генриха Баварского. Взрыв радостного возбуждения заглушил и чуть слышные слова молитвы, которую шептала в этот миг севаста Никотея, и торопливые понукания первого нищего:

– Давай, давай скорее! Пока тот, со львом, снаряжается.

Оба валлийца со всех ног припустили с ристалища туда, где в стороне от арены высились шатры доблестных рыцарей, принявших вызов защитников поля.

Федюня, с интересом глядевший на искусных наездников, лучников и борцов, радостно внимавший миннезингерам и жонглерам, отчего-то наотрез отказался смотреть на то, как забивается гвоздь программы – на схватки конных рыцарей. И как ни объяснял ему дядька Лис, что это всего лишь учебные бои, Федюня Кочедыжник, которому случалось наблюдать и вполне реальные сражения, пожелал остаться в шатре.

Нищие попутчики Сына погибели и не надеялись, что им выпадет такая удача, но увидели в этом отказе явную благосклонность небес к их замыслу и теперь спешили, не чуя ног, воспользоваться отдаленностью «объекта охоты» от стражи ристалища. Миновав скучавших у шатра херсонитов, они ворвались под матерчатый купол и бросились к мальцу, вычерчивавшему на земле прутиком знак трех переплетенных спиралей.

– Уходить надо! – запричитал говорливый. – Там недоброе случилось! Идем-идем, по дороге объясним… Рыцаря нашего схватили, он будто бы противнику до сшибки подпругу… того… подрезал. Да скорей же! Бросай все – не ровен час всех, кто с ним, в темницу кинут! Они там драку устроили, за мечи схватились! Давай же!..

Нищий осекся – Федюня глядел на него большими, чуть печальными глазами, не проявляя никакого намерения куда-то идти, а уж тем более бежать.

– Ну, что же ты? – недоумевающе спросил он.

– Ничего этого не было, – не сводя с «верных последователей» взгляда, тихо промолвил Федюня.

– Чего не было?

– Да ничего. И рыцарь подпругу не резал, и супротивник его с коня не падал, и ратники наши за мечи не хватались. Слышите, – он поднял указательный палец, – как ликуют? Это дядька Вальтарий немчину из седла выбил.

Первый нищий зыркнул на своего молчаливого друга.

– Пустое, – с мягким укором сказал Кочедыжник, – он подпругу резал. Вот этим, – он достал из-за голенища сапога кинжал. – Это я упряжь обратно срастил.

– Ты что же, следил? – Первый нищий привычно схватился за висевший на поясе нож, но отпустил рукоять. – Не следил… Даже из шатра не выходил. Ведь так?

– Так, – подтвердил Федюня.

– Неужто все наперед знал?

– Знал. Как не знать?

– И с какого часа?

– Да, почитай, с того самого, когда вы в лесу с меня, спящего, амулет снять хотели.

Глаза побирушки испуганно расширились. Его товарищ, не нарушая молчания, рухнул на колени, демонстрируя покорность судьбе и готовность к справедливой расплате.

– С первого дня знал?! – нервно сглотнул голодранец. – Отчего ж не покарал сразу-то? Отчего поил-кормил, от напасти берег?

– Что толку мне от смерти вашей? Что толку вам от жизни такой? – пожал плечами Сын погибели. – Разве сладок был вам хлеб в эти дни? Разве мягка была постель ваша? Страх вертелом раскаленным терзал вам души. Я говорю – избавьтесь от страха, ибо с ним ни живы вы, ни мертвы. Против меня ополчась, облеклись вы броней незримой, да только к чему тот доспех, когда души ваши трепещут всякий час и всякий день?

Первый нищий, не сводя удивленно-испуганного взгляда с сидящего на корточках Федюни, тоже преклонил колени.

– Пустое это все. – Кочедыжник махнул прутиком крест-накрест, точно перечеркивая вину изменников. – Ступайте, да не убоитесь вы жизни земной, ибо не придет вам ничто иное, покуда ее не проживете от первого вздоха до последнего.

– Так что, идти? Мы свободны? – вдруг спросил молчаливый.

– Лишь утратив страх, обретете свободу в сердце своем, – вновь повторил Сын погибели и вернулся к рисованию спиралей.

– Пойдем. – Молчун потряс за плечо своего товарища, замершего коленопреклоненно.

– Нет, – резко мотнул головой первый нищий, – не пойдем. Я тут останусь. Отныне и до последнего часа. Когда б ни настал этот последний час.

– Настал последний час, – неожиданным эхом отозвался купол шатра.

Говоривший схватился за ухо и, взвыв от боли, упал наземь. Крошечное темное существо чуть больше горошины скатилось с него на землю и, обернувшись вихрем, заполнилосиянием весь шатер.

– Настал ваш последний час, – громыхнуло снова под сводом, и широкие мощные крылья распластались за спиной нового гостя. – Дважды предали вы хозяев своих и не укрыться вам от обещанной кары! Сказано было, что заставлю я кровь в ваших жилах обратиться в пламень, и быть по тому!

– Да будет так, – сквозь сцепленные от боли зубы простонал первый нищий.

Его собрат рухнул на пол и начал извиваться, силясь унять сжигавший изнутри пламень.

– Огонь да будет холодным! – поднимаясь на ноги, властно сказал Сын погибели. – И станете вы жить, не ведая страха, рождаясь и умирая, пока не избудете предначертание свое!

Повинуясь его словам, тела нищих вдруг удлинились, одежда распалась в прах. И спустя мгновение две крупные змеи с шипением подняли головы у ног Федюни.

– Ты мешаешь мне, Андай, брат мой! – пророкотал ангел. – Ты стоишь на пути справедливости, ибо что может быть справедливее воздаяния за преступление? Лишь страх пред воздаянием удерживает этих двуногих тварей от того, чтобы не обратиться в стаю хищников, пожирающих друг друга! Ты, Андай, холодный змеебог, лишаешь их страха и, стало быть, обращаешь в хаос Срединный мир! Заливаешь его кровью, ибо сила, лишенная страха, есть сила, несущая смерть!

– Ты лишен страха, брат мой Антанаил, тебе неведомо, что такое бояться наступления завтрашнего дня и молить за ближнего, который дороже тебе себя самого. Ты не знаешь, что есть страх знать истину и радость упиваться ложью, лишь бы сохранить в неприкосновенности покой свой. Ты – сила, тебе неведом страх, Антанаил. Никогда, ни в малой степени. Значит, ты смертен?

– Узнаю змеиный след твоих речей, Андай! Ты все юлишь, крутишь, сбиваешь с толку… Яд твой дарит облегчение от боли, а затем – и облегчение от жизни. Я ли смерть или же ты?

– Пожар! Пожар!!! – донеслось из-за стен шатра. – Там внутри горит!

– Мы договорим, Андай. – Ангел вдруг сложил крылья и, повернувшись на месте, словно ввинтился в землю. – Оставляю тебе этих гадов. Они есть суть деяния твоего.

Ворвавшиеся в шатер херсониты от неожиданности уронили наземь ведра с водой: среди палатки как ни в чем не бывало сидел Федюня Кочедыжник и рисовал прутиком замысловатые спирали на сухом песке. Два огромных питона лежали рядомё водрузив головы на колени мальчика.

– А что горело? – наконец смог выдавить из себя один из воинов.

– Ничего, – спокойно ответил Федюня. – Не вернулся ли еще славный витязь наш с поля ратного?

– В шатре отдыхает, – не спуская глаз с лежащих питонов, ответил херсонит. – Он самого Генриха Льва из седла выбил! Шутка ли!

– Передай ему, что завтра поутру нам следует отбыть во франкские земли к аббату Бернару из Клерво.

– Но к чему же?

– Ибо так должно быть, и так будет.

Над шатром, где совсем недавно развевалась баньера с белыми и голубыми ромбами Баварии, теперь красовалось белое знамя с алым, расширяющимся к концу лопастей крестом. Победив одного из защитников поля, доблестный Вальтарэ Камдель, граф Квинталамонте, рыцарь Священного воинства бернарианцев, занял опустевший шатер непобедимого прежде Генриха Льва.

Толпа, бурно реагировавшая на яростную схватку двух славных рыцарей, невольно притихла, когда победа, неизменно сопутствовавшая герцогу Баварии, вдруг оставила его. Причем оставила лежащим на земле без чувств. Небывалое свершилось. И простой люд, и знатные бароны понимали это, с нетерпением ожидая, что будет дальше.

Быстроногие оруженосцы герцога поспешили на ристалище помочь господину подняться. Никогда славнейший из рыцарей Империи не ощущал спиною землю ратного поля. Получить удар в шлем, потерять стремя – это еще куда ни шло. Но такое!

Генрих Лев очнулся от удара оземь и некоторое время лежал неподвижно, собираясь с силами. Сквозь узкие смотровые щели виднелось синее, в белых облаках небо, напоминающее герб его родной Баварии. Он тихо зарычал от боли и досады и согнул колени, пытаясь встать. Публика на трибунах радостно вскрикнула, приветствуя своего любимца. Голова кружилась, но Генрих поднялся на ноги до того, как к нему подбежали оруженосцы, что снова было встречено восхищенным ревом трибун.

– Мой господин, – оруженосец, подставив плечи под руку герцога, помог ему вновь залезть в седло коня, – прикажете развернуть перину для отдыха?

– К черту перину! К черту отдых! Воды. Сменить шлем. Новое копье!

– Но ваше падение…

– Заткнись и делай, что я тебе говорю!

– Неужели вы снова хотите сразиться с рыцарем Бернара Клервосского? Говорят, сам Господь направляет удары его воинства! Они непобедимы!

– Ты вздумал мне перечить? Я непременно брошу вызов этому крестоносцу, будь в его копье хоть сам дьявол, но чуть позже. А сейчас, благодарение Всевышнему, я имею прекрасную возможность вызвать на бой выскочку-херсонита! Этого мерзкого Сантодоро, оскорбившего моего друга Лотаря и, по слухам, похитившего у меня любовь его дочери!

– Это лишь слухи… Они могут быть лживы. К тому же есть еще завтрашний день. Если вы так желаете…

– Воду, новый шлем и копье!

Когда Генрих Лев снова выехал на ристалище, публика просто взвыла от восторга и начала скандировать его имя. Ни у кого сомнений не было, что крестоносцу, по нелепой случайности захватившему его шатер, недолго греться в лучах славы. Но не тут-то было. Проехав мимо своей недавней «резиденции», герцог Баварии приблизился к щиту, накотором расправил крылья двуглавый орел, очень похожий на того, что украшал трон блистательной Никотеи, и с силой ударил острием копья туда, где должно было находиться сердце ни в чем не повинной птицы.

Публика вновь огласила округу ревом. Гость из далекого Херсонеса – родич очаровательной герцогини Швабской – уже несколько раз успел порадовать толпу как храбростью, так и мастерским владением оружием. Предстоящий бой сулил превосходное зрелище.

Надеждам зрителей было суждено оправдаться с лихвой: трижды Симеон Гаврас и герцог Баварский съезжались посреди ристалища, и трижды обломки копий разлетались в стороны под восхищенный гул счастливчиков, купивших себе места на трибунах. Герцог Конрад Швабский нервно стучал кулаками по подлокотникам и прикусывал губу, мечтая в этот миг оказаться в доспехах на ратном поле, а не здесь – на резном троне. Тонкие пальчики Никотеи чуть заметно коснулись его щеки, и она прошептала на ухо досадующему супругу:

– Я выходила замуж за герцога, который мечтал стать императором всех христиан, а не за рыцаря, желающего одерживать победы на ристалище.

Конрад метнул было на нее негодующий взгляд, но тут же страдальчески закрыл глаза, чтобы не видеть битвы.

Трижды кони уносили Симеона Гавраса и герцога Баварского к исходным рубежам. Ни доблесть, ни удача не даровали победы кому-либо из них. Посланные гербовым королем Швабии герольды осведомились у поединщиков, не желают ли они закончить бой, признав ничейный результат.

– Нет, – отрезал Симеон Гаврас.

– Нет! – взрычал Генрих Лев. – Я хочу продолжить схватку на том оружии, которое предпочтет херсонит.

Толпы зевак, окружавшие ристалище снаружи, рыдали, осознавая, что подобного боя им, быть может, не доведется увидеть никогда. Рыцари вновь съехались и начали осыпать друг друга градом ударов. Их тяжелые полутораручные мечи крутились мельничными крыльями, ища лазейку в защите противника.

В какой-то миг Симеон Гаврас улучил момент и, атакуя, умудрился опрокинуть коня баварца своим более крупным и тяжелым скакуном. Кому другому это грозило большими неприятностями: приваленный конем рыцарь – легкая мишень, но не тут-то было. Каким-то чудом Генрих Лев соскочил наземь за долю секунды до падения. Его положение продолжало оставаться критическим, но под крики неистового восторга публики Симеон Гаврас остановил скакуна и тоже спрыгнул наземь, не желая пользоваться честно завоеванным преимуществом.

И вновь посыпались удары. Сидящие на трибунах и особенно в ложах готовы были поклясться, что нет на свете воина, способного выдержать, а тем более парировать яростную атаку Генриха Льва. В какой-то миг разъяренный герцог Баварский взмахнул мечом, желая раскроить упорного противника на две половины, но тут…

Симеон Гаврас вдруг ослабил клинок, пропуская ритершверт[67]соперника мимо себя и, оказавшись вплотную к Генриху, всунул яблоко рукояти меж его кольчужными рукавицами и с силой дернул вперед и вниз. Баварец крутанулся на месте, пытаясь удержать равновесие, но мощный удар по шлему опрокинул его.

Кузнецы, сковавшие защиту «львиной» головы, по праву могли гордиться делом рук своих – шлем смягчил удар, но все же клинок разрубил и его, и подшлемник, и оставил довольно серьезную ссадину на макушке герцога. Кровь обильно залила ристалище, а баварец снова пытался встать. Симеон Гаврас повернул меч острием вниз и занес его над противником.

Белый платок, вылетев из руки Никотеи, опустился на поле неподалеку от Генриха Льва.

– Герольд! – скомандовала герцогиня Швабская. – Я беру его под защиту!

Глава 26

Пока не попадешь в историю – не попадешь в историю.Ксенофонт

Гонец быстро спрыгнул с коня и бросился в ноги полководцу:

– Милорд принц, Бристоль наш!

– Замечательно. – Гарри поднял с колен воина, доставившего ему радостную весть, и впечатал ему в ладонь золотую монету. – На вот. Заслужил!

Сделав это, он повернулся к стоящему рядом человеку в духовном одеянии, но без наперсного креста, и сказал насмешливо:

– Ну что ж, преподобный Кеннет, вы проиграли спор. Ни стены, ни копья не остановят Истину, время которой настало. Теперь у нас есть столица. Отсюда – из Бристоля – мызавоюем весь Уэльс. И будь на то воля Спасителя, то и всю Британию. Вместе с Шотландией. Весь остров станет единой крепостью истинной веры!

Аббат Кеннет укоризненно покачал головой:

– Ты богохульствуешь, призывая на помощь Спасителя и Всевышнего. Сын погибели – лжепророк, и учение его – ложное золото.

– Ты опять за свое? – нахмурился предводитель мятежников. – Когда наконец уймешься? Я не просил и не прошу тебя принять нашу веру, но к чему ты хулишь то, о чем не ведаешь?

– Ты, видно, запамятовал, Гарри. Я пошел с тобой затем, чтобы унять кровожадность змеева пламени, выпущенного тобой из душ таких же нищих, каким был ты. Но я ни на миг не отрекался от своего истинного служения – служения Господу – Триединому Спасителю человецей, распятому и снова воскрешенному. И потому всякое слово и деяние моенаправлено к одному лишь – восстановлению христианского мира и покоя в отчих землях.

– Проклятие! Ты решил испортить мне день такой славной победы? Клянусь своими золотыми шпорами – тебе это не удастся!

– Твои золотые шпоры – тщета и тлен, – неумолимо продолжил аббат Кеннет.

– Мой конь ближе знаком со шпорами. Он не стал бы разбрасываться такими словами. – Гарри скривил губы.

– Шипы терний лишь напомнят мне об участи истинного Спасителя, и нет мученического венца, которого бы не снес верующий во славу Божью.

– Что ты болтаешь? Противно слушать! Ты не раз уже видел – повинуясь данному тебе слову, я не истребляю тех, кто верует подобно тебе, а лишь удваиваю налоги им, дабы возложить тяжесть войны более на их плечи, чем на плечи моих сторонников. И что же? Сотни и тысячи вчерашних прихожан спешат признать себя моими единоверцами, чтобы сохранить мошну. А ты мне твердишь о терниях…

– Они вероотступники, – не меняясь в лице, вздохнул аббат. – Душам их суждено гореть в аду. Впрочем, как и твоей, Гарри. И помни, изменив праведной вере за жалкие сребреники, твою ложную они бросят даром. Так что, стоит ли хвалиться победой?

– Стоит, чертов святоша! Стоит, очень даже стоит! Мой жребий – это дело! А слово… Не бойся, слово придет! Спаситель понес его за море, но оно вернется сюда, я уверен в этом! Вернется и сокрушит твои словеса. Как змей Моисеевой веры, пришедший по его зову, пожрал священных гадов египетских жрецов.

– И тогда, и поныне племя аспидово пожирало друг друга. Веришь ли сам ты словам о возвращении Сына погибели? Измена и коварство следуют за ним, как страх и ужас шли, сопровождая языческого бога Марса. Эти спутники неминуемо приведут его к бесславному концу.

Гарри заскрипел зубами, осознавая, что упомянутые собеседником измена и коварство действительно вполне могут привести Спасителя к концу. Славному или бесславному – какая уж тут разница…

– Господь на моей стороне, – досадливо буркнул полководец, давая шпоры коню. – Самое время осмотреть будущую столицу.

Гнедой жеребец, почуяв непреклонную волю хозяина, рванулся в галоп. Ветер развевал длинные волосы принца нищих, остужая раскрасневшееся от ярости лицо.

«Кеннет прав, – думал Гарри, – эти иуды убьют мальчишку. Конечно же, он Спаситель, но ведь совсем ребенок. Как же я, глупец, просмотрел-то? Что теперь делать? Сколькобы я здесь ни побеждал, сколько ни сокрушал рыцарских отрядов, Его слово и вправду превыше моих побед. И Его гибель обратит во прах деяния мои!»

Толпа у распахнутых ворот криком и звоном оружия приветствовала неистового апостола. Стоящие на коленях пленники ожидали своей участи, надеясь на лучшее.

С той поры, как аббат Кеннет стал ближним советником и канцлером принца-змееносца, сдавшиеся на милость победителя обрели шанс на спасение. Лишь те, кто упорно не желал сложить оружие, попадали под беспощадную расправу. Теперь многие замки попросту открывали ворота, спеша присягнуть завоевателю, чтобы избежать разграбленияё а то и полного разрушения.

– Мой принц, – один из соратников Гарри, некогда командовавший отрядом лучников у всеми забытого барона, присоединился к въезжающему в город предводителю воинства новой веры, – в лагерь только что прибыли высокие послы.

– Вот ведь новость! – удивился Гарри. – Что им нужно?

– Я не могу сказать, но верительные грамоты, привезенные ими, адресованы принцу Гарри ап Эдинвейну.

– Даже так? Занятно! А ну-ка, зови их!

– Куда?

– Да откуда я знаю! Найди самый роскошный дом в Бристоле и веди их туда. И поторопи аббата Кеннета – я желаю, чтобы этот святоша тоже присутствовал на приеме официальных послов.

Не успели помилованные защитники Бристоля отряхнуть придорожную грязь с колен, не успели победители отполировать запятнанные кровью мечи, а под сводами замка, служившего некогда королевской резиденцией, звучали медоточивые речи гвинеддского вельможи:

– Мой государь, славный и могущественный Гриффидд ап Кинан, шлет привет и поздравления своему доблестному собрату, принцу Гарри ап Эдинвейну с великой победой и возвращением на земли его благородных и доблестных предков.

– Я тоже приветствую принца Гвиннеда, – важно склонил голову Гарри. – Однако уверен, не только желание приветствовать меня заставило вас проделать столь долгий путь.

– Мой господин прослышал о величии замысла твоего. И хотя сам он не разделяет твоей веры, но полагает, что можно решить миром проживание твоих единоверцев в землях Гвиннеда, а христиан – в тех провинциях, что находятся под твоей рукой.

– Быть может, – согласился Гарри.

– Он также предлагает справедливый раздел земель Уэльса. Те земли, которые ныне взяты твоим мечом, останутся за тобой. Те же, что состоят во власти Гриффидда, сохранятся при нем. Все прочие валлийские территории мой повелитель готов разделить между тобой и им к взаимному удовлетворению по нерушимому договору на вечные времена. На том он целовал крест и клялся в братской дружбе во имя Отца, Сына и Святого духа.

– Гриффидд Мудрый недаром получил свое прозвание. Он правил Севером еще в те годы, когда отец мой был молод. И потому хорошо знает жизнь и умеет отличить козлищ от овец. Я верю, что в словах его нет лукавства. Но мне все же следует подумать, прежде чем дать ответ. Ступайте, вас напоят, накормят и разместят как почетных гостей. – Гарри сделал повелительный жест, отпуская высокое посольство. – Ты слышал? – забывая о достойном принца величии, крикнул Гарри, срываясь с импровизированного трона и бросаясь к аббату Кеннету. – Слышал? Они именуют меня принцем и готовы признать за мной весь Южный Уэльс, а вместе с ним еще и половину Западного!

– Прискорбно, но это правда, – опустил глаза его канцлер. – Что ж, ликуй. Время собирать камни пока не пришло.

– Заткнись и слушай! Мне нет дела до твоих камней! Сегодня же ты вступишь в переговоры. Ты будешь торговаться за каждую болотную кочку, за каждую метлу на лесной ферме. После разгрома под Бристолем враги попритихли и нескоро поднимут головы. Мне нужен месяц: армия должна отдохнуть, а жители – свыкнуться с мыслью, что мы пришли навсегда, и им ничего не угрожает. Но мне нужен месяц, – повторил он. – Я уеду, меня не будет. Не спрашивай куда – не твое дело. И никто не должен знать об этом. Для всех– я заперся во дворце и никого не принимаю. Я повелю, чтобы тебя слушали, как меня, а ты сам придумай, чем я занят. Ясно? Если попытаешься изменить мне – найду даже под землей и придумаю что-нибудь такое ужасное, что мученический венец покажется тебе пастушьей шляпой. Вдобавок я прихвачу с собой здешних монахов. Если замыслишь недоброе – они пойдут на корм рыбам. Ты хорошо меня понял?

– Я понял тебя, принц Гарри, – тяжело вздохнул канцлер. – Иди, я не предам и буду торговаться за каждый куст, за каждую ветку и листик на этом кусте. И да закончится,наконец, долготерпение Господне, да ниспошлет он гибель на пути твоем!

Рыцарь чести, выбранный прекрасными дамами суда Любви и Красоты, возложил белый плат Никотеи на голову Генриха Льва.

– Да будет признан сей рыцарь непобежденным, да будет прославлена доблесть герцога ди Сантодоро!

Объявленное решение вызвало ликование трибун и шквал неконтролируемого обожания у тех, кто еще несколько минут назад с подозрением взирал на ромейскую севасту. Никотея сделала знак гербовому королю, тот скомандовал герольдам, и тут же по четырем сторонам ристалища взвыли трубы, силясь заглушить одобрительный крик толпы. Когда все утихло, герцогиня Швабская поднялась с места и заговорила. Публика, сызмальства привыкшая к луженым глоткам персевантов,[68]невольно привстала с мест, прислушиваясь к спокойному негромкому голосу заморской красавицы. Странное дело – она не кричала, но всякое слово, четко и властно произносимое ею, достигало слуха каждого, у кого имелся слух.

– Есть ли здесь кто-нибудь, кто хотя бы на миг может усомниться в храбрости и воинском искусстве герцога Баварии? Есть ли здесь такие?

– Нет! – взвыли трибуны.

– Есть ли кто-нибудь, кто приписывает сегодняшнее поражение этого великого воина его слабости или же неумению владеть оружием?

– Нет!

– Есть ли кто-нибудь, полагающий, что своею доблестью Генрих Лев уступает более счастливым противникам?

– Нет! Нет! Нет!

– Так не усомнимся же мы в том, что лишь злая судьба была причиной столь плачевного случая. – Никотея указала на герцога, накрытого белым платком. Она не видела еголица, но готова была поклясться, что слышит зубовный скрежет. Взятый под защиту рыцарь был вынужден молча внимать речам спасительницы. – И не поставим мы в упрек доблестнейшему Генриху Льву это несчастное поражение!

– Не-е-е-ет!!! – неистовствовала толпа.

–Вальдар, мальчик мой, ты посмотри, как эта юная девица ловко держит зал, – послышался на канале связи голос Джорджа Баренса.

–Эта юная девица много чего ловко держит. И в первую очередь, как мне представляется, она держит за горло своего мужа, а с ним – всю имперскую знать.