Чтение 26–й страницы книги ~Земля наша велика и обильна~

– Ты хуже чем жид, – прошипел Игнатьев сквозь зубы. – Они враги, а ты – прихвостень, шабес-гой. Ты мельче и гаже…

– Мне разбираться некогда, – ответил я, – дурак ты или китайско-японский шпион. Или засланный казачок из мусульманского мира. Сейчас ты враг, следующая пуля – в лоб. Или между ног. Где Дятлов?

– Жидовский прихвостень, – сказал он. – Грязь, о которую жидовня вытрет ноги, когда пойдет к мировому господству!

Ствол моего пистолета поднялся чуть выше. Грянул выстрел. Вадим закричал, ладони соскользнули с залитого кровью колена и накрыли пах. В колене пламенела дыра с темными краями. Толчками била кровь. Вроде бы в костях и суставах крови нет, но у китайского шпиона или русского дурака есть.

– Скажешь?

– Да здравствует Россия! – прохрипел он. – Да сгинут все жиды на свете…

Я поднял пистолет, спросил, не поворачивая головы:

– Согласны?

Дрожащий голос Лукошина проблеял за спиной:

– Да, но… лучше бы этого не видеть…

– Что скажут наши товарищи, – поддержал Лысенко угрюмо. – Своих же соратников по партии…

– Не мы убили Беловича, – напомнил я. – Мы лишь пришли с возмездием. Мы что, будем суд присяжных созывать? Мы – суд присяжных!

– Виновен, – донеслось из-за спины безжизненное, я с трудом узнал голос Лысенко.

– Виновен, – услышал я и голос Лукошина.

Игнатьев все еще не верит, видно по лицу. Меня трясло от бешенства, я не политик, не приму аксиомы, что надо обязательно, как пауки в банке: холодно и безжалостно, без эмоций, прицелился Игнатьеву в середину лба.

– Скажешь?

Он покачал головой. В глазах горит ярость, священный огонь мученичества.

– Россия воспрянет!

– Как китайская провинция?

Выстрел раздался негромкий, просто хлопок, но Игнатьева отшвырнуло, он упал на спину вместе со стулом. Пуля разворотила переносицу, кровь потекла густая и неожиданно прекратилась, словно изнутри перекрыли заслонкой.

Валентин всхлипывал, я перевел пистолет в его сторону, чтобы черное дуло смотрело прямо между глаз.

– Сперва колени, – сказал ему жестко. – Потом сам знаешь что… А затем… хотя, может быть, последнюю пулю оставлю в стволе. Тебе хватит пуль в локтях, коленях и гениталиях.

Он взмолился:

– Погоди, не нужно! Я случайно знаю, что Дятлов сейчас на даче у Ротмистрова.

За моей спиной тихонько ахнул Лукошин. Я переспросил недоверчиво:

– У Ротмистрова? Сбреши что-нибудь получше.

– Правда, – заговорил он торопливо, глаза не отрывали взгляд от черного дула пистолета. – Я сам не поверил! Но Вадим звонил Дятлову, они говорили долго, спорили, ругались, потом помирились. Я услышал, когда заходил в комнату… Связь хорошая, и я ведь музыкант, у меня слух! Дятлов сказал, что они с Уховертовым остановились именно у Ротмистрова. Там их никто не обнаружит, это кооперативный поселок, все друг у друга на виду, но к Ротмистрову можно пробраться лесом, так что никто из охраны поселка не заметит!

Я молчал в затруднении, Лукошин проговорил за спиной:

– Слишком невероятно…

Лысенко добавил:

– Если бы этот дурак хотел соврать, придумал бы поубедительнее. Я ему верю.

– Но проверим, – бросил я. Повернулся к неподвижным телохранителям. – Возьмем этого с собой. Если соврал, так легко не отделается, как эти двое.

Его подхватили, вывернув руки, я пошел вперед, за мной Лукошин и Лысенко, но один из телохранителей, бросив пару слов в воротник, выскользнул вперед. Две машины у самого подъезда распахнули двери, как только мы показались на ступеньках. Я с Лукошиным и Лысенко сел в головную, пленника затолкали в другую, машины тут же сорвались сместа.

С нами сел Куйбышенко, лицо каменное, но в запавших глазах я чувствовал одобрение.

– Вы хорошо держитесь, – сказал он, – однако этого мало, если собрались ехать на дачу. Я примерно знаю те места, там хорошая охрана. Подойти, минуя охрану, можно со стороны леса, как сказал этот, так и запланировано, чтобы принимать гостей, которых не хотят показывать охране, но там каждый дюйм просматривают телекамеры хозяина.

Притихший Лукошин проблеял робко:

– Ты того, Борис Борисыч… не наше это дело! Пусть этим ребята занимаются. Ты весь как железный, а мне теперь всю жизнь будут сниться… Сегодня всю аптечку опустошу.

Я ответить не успел, с другой стороны Лысенко сказал просяще:

– В самом деле, отвел душу, чего тебе еще? Не насытился?.. Я тоже, это и мой друг был… но давай все-таки не как драчливые дети.

Сердце мое все так же било в ребра, однако жар в самом деле начал остывать. Все мы драчливые дети, в любом возрасте и в любом положении, только дети позволяют драчливости выплескиваться безудержно, а мы, взрослые, уже биты жизнью, осторожнее и осмотрительнее, думаем о последствиях, часто сам организм о них думает, останавливает, предостерегает. Только одних раньше, как вон Лукошина и Лысенко, других позже, как сейчас меня.

– Да, – ответил я, – да, Глеб, ты прав, и ты, Дима, прав. Но и Дятлова наказать надо. Не просто наказать, это просто месть, но убрать его из простой целесообразности. Ведь он, если начал, на этом не остановится. Действуйте, ребята. Вы сами знаете, что нужно делать и как делать.

Лысенко сказал тихонько:

– Если что, советуйтесь с Борис Борисычем. Он знает, что делать.

Лукошин тихонько хмыкнул. Я покосился на его лицо, краска уже вернулась, оживает. Белович хоть и мертв, но отомщен, душа чувствует какое-то удовлетворение, законченность дела. А вот если бы Игнатьев и его команда продолжали топтать землю, нас бы это довело по меньшей мере до язвы желудка.

Часть III

ГЛАВА 1

Зима наступала вроде бы всерьез, засыпала улицы снегом так, что на проезжей части останавливалось движение, а ГАИ обращалась к населению с просьбой сидеть дома и не выезжать со своим транспортом, но на Новый год, как часто бывает, все стаяло, пошли дожди, затем ударили морозы, народ калечился на обледенелых тротуарах, люди натягивали поверх сапог и ботинок шерстяные носки и так ходили по ледяной корке.

Едва дворники закончили скалывать лед, потеплело, остатки льда стаяли, запахло весной, на крышах повисли сосульки, началась капель, и тут снова выпал снег, даванул морозец, снег сыпал и сыпал, за всю зиму столько не выпадало, сколько за одну неделю февраля.

Мы работали как машины, я с горечью заметил, что и гибель Беловича потрясла всех нас только в первый день, потом почти забылось, как и то, что как-то незаметно исчез снашего горизонта Дятлов, а я все больше начал полагаться в вопросах охраны и обустройства своего быта на Куйбышенко и его службу.

На самом деле все верно: что Дятлов, гораздо опаснее Карельский, Троеградский, Цуриков. Эти в рамках, бомбы не подкладывают и убийц не подсылают, во всяком случае, пока еще не замечены, зато все трое развили опасно кипучую деятельность, почти перекрывая мне кислород на будущее.

Карельский отметился даже в международной дипломатии, хотя вроде бы никакого статуса за ним нет, но сейчас мир таков, что больше смотрят на реалии, чем на звания. Правда, вся дипломатия Карельского в поездках по Китаю и Японии, но оттуда сразу потекли денежные потоки в приграничные районы Дальнего Востока. По всему Приморью появились группы предпринимателей, а местные власти как один заявили, что не видят повода для беспокойства из-за наплыва нелегальных иммигрантов из Китая: все работают, ведут себя тихо, оживилась торговля, появились новые рабочие места.

Мое одиночество в кабинете кончилось, сюда чуть ли не переселился весь наш оперативный штаб. Да и весь офис гудит, как переполненный улей перед роением. Появилось множество народу, часть из них патриоты, принявшие нашу идею, часть бизнесмены и менеджеры Союза промышленников. Кто-то прислал техников, те протянули оптоволокно, теперь можно в режиме реального времени переговариваться, не теряя качества изображения на широком экране.

Я вырубил звук, надо работать, новости уже из ушей лезут. Лукошин проследил за мной, вздохнул тяжко.

– Ну да, новые места!.. – произнес он с сарказмом. – Дальневосточники, как и москвичи, сопьются вдрабадан, но не возьмутся за «грязную» работу, если можно спихнуть на китайцев, корейцев, вьетнамцев. Откуда при таком отношении новые рабочие места?

– Ему заплатили, – буркнул Лысенко. – Плюс – те же китайцы дачу построили.

– Теперь не дачи строят, – напомнил Лукошин. – Особняки!

– Да я по привычке, – сказал Лысенко. – Старого пса новым словесам учить трудно. У него сейчас такой особняк, какого у Сталина не было. Словом, Карельский помогаеткитайским группам брать под контроль районы Сибири и Приморья?

Вопрос был ко мне, я ответил осторожно:

– Да, готовит плацдарм. Проба сил, первые шары. Проверка, как отреагирует правительство.

– Плацдарм для китайской армии?

– Да, хотя он думает, что это будет ядро его великой евроазиатской державы.

Лысенко сказал зло:

– Правительству все по хрену, президент в панике, заметался, ах-ах, не пройдет на второй срок, какой позор! Сейчас только о выборах и думает. Вся его команда тяжеловесов, малость запоздав, начинает перенацеливать орудия главного калибра на вас, Борис Борисович!

Лукошин сказал с удовольствием:

– А ведь раньше вас, Борис Борисович, и не замечали! В самом хвосте политиков вы плелись, уж извините, как курьез какой-нибудь.

Я поморщился, возразил:

– Чему радуешься? Теперь шарахнут! Все, что приписывали братве из лидирующей группы, присобачат одному мне. Найдутся свидетели, как спаривался с козой, как принимал участие в сатанинских оргиях, а там и еще один тайный счет в швейцарском банке отыщут…

Лысенко сказал рассудительно:

– А это смотря сколько на том счету! Может быть, и не стоит отнекиваться. Признаться, что да, мои деньги. И бросить их на предвыборную подготовку. Это значит, вам половину, мне почти половину, а Власову и Лукошину по ломтику.

– А почему тебе половину? – поинтересовался Лукошин.

– За идею, – пояснил Лысенко хладнокровно. – Теперь знаешь, сколько умные идеи стоят?

Власов кряхтел, долго смотрел в окно, рискуя получить пулю в лоб, какой-то снайпер может сослепу решить, что это я выглядываю из-за плотной шторы, наконец сказал с натугой:

– Борис Борисович, нравится тебе это или нет, но встречаться с народом придется. Что делать, сейчас эту черную скотинку приучили как за рубежом, так и у нас не мыслить самостоятельно, а просто-напросто ориентироваться на впечатление.

Я не слушал, Власов умеет говорить правильно и очень нудно, я с неприятным чувством вспомнил недавно показанные архивы теледебатов, что были впервые устроены между кандидатами на пост президента Соединенных Штатов Ричарда Никсона и Джона Кеннеди. Телевизоры в ту эпоху даже в Америке были не у всех, многие все еще слушали по радио, и вот все, кто слушал, поняли, что Никсон говорит умнее, ярче, речи его можно назвать речами дальновидного политического деятеля, в то время как Кеннеди говорит как неопытный мальчишка, излишне самоуверенный, недостаточно умный и поверхностный. Однако большинство уже были с телевизорами и увидели, что Никсон перед объективом скован, потеет, часто вытирает лицо платком, в камеру смотрит как-то испуганно, в то время как Кеннеди – орел, смотрит с улыбкой, в кресле развалился по-хозяйски, отвечает уверенно… и неважно, что он там говорит, кто этих политиков слушает! – но голос звучит красиво, мужественно, а сам Кеннеди часто улыбается в экран, к такомусразу чувствуешь расположение…

С предсказаниями результатов потому и случился казус: все социологи, кто слушал, предсказали победу Никсона, в то время как смотревшие – Кеннеди. С той поры и начали уделять особое внимание имиджу, будь это президент, кандидат или соискатель на какую-то должность. Особенно если планируешь выставить свою кандидатуру на избираемый пост. Народ не слушает речи: все звучат красиво, но все брешут, каждый избиратель предпочитает кандидатов увидеть, почему-то кажется, что так с одного взгляда сразу поймем человека и решим безошибочно, кто сволочь, а кто сволочь поменьше.

Не знают, наивные, плохо в школе учились, что еще в дочеловеческом мире возникла мимикрия, когда безобидные мушки умело прикидываются грозными осами. Люди сумели создать целую науку, как с помощью имиджа таких вот ядовитых пчел замаскировать под трудолюбивых пчелок, которые только и думают, как неустанно носить мед для своегонарода, для ненаглядных избирателей!

Служба охраны категорически противилась, чтобы я выступил на митинге прямо на площади. Одно дело – в здании, неважно каком, можно проверить входящих, пропустить через металлодетекторы, подозрительных взять под особую опеку, а то и вовсе не пустить, пошла она на хрен, эта демократия с ее свободами личности, не фиг выглядеть подозрительными личностями и кавказцами, другое – на площади, когда в толпе десятки тысяч человек, когда так легко выстрелить по неподвижной цели.

Я возразил:

– Прошли те времена, когда наши могли вот так жертвовать собой!

– А если шахиды?

– Тех по мордам узнают, – сказал я, но сам ощутил, что прозвучало не очень убедительно. – Ладно, быть убитым – профессиональный риск всех президентов. К тому же движение за вхождение в Америку приняло такой размах, что уже не остановить. Буду я президентом или нет, но Россия на этот раз и запряглась на диво быстро, теперь попрет и без меня.

Куйбышенко спросил недоверчиво:

– Вы вправду такой… самоотверженный?

Я развел руками.

– Конечно, общечеловеческая зараза и меня покоррозила, очень хочется быть живым… но когда такие ставки, то отдельной жизнью можно и, как говорится, пренебречь. Хотя, конечно, свою почему-то жалко.

Терещенко, мой нынешний начальник охраны, сказал примирительно:

– Хорошо, трибуну привезем с собой.

Охранники переглянулись, один сказал задумчиво:

– Да, это хоть и мелочь, но все-таки…

– А что за трибуна? – осведомился я. – Если в универе, где я планирую сделать первое выступление, то там все есть…

– Наша не простая, – сообщил Терещенко, – с виду обычная, но на самом деле из прочнейших кевларовых листов с титановыми прокладками. Из гранатомета не пробить, разве что из танка… И размеры хороши, будете не до пояса, как вы любите, а только голова и плечи. Уверяю вас, это все равно опасно. Очень.

– Вы мне еще каску или шлем предложите, чтобы посмешищем был!

– Никто нашу трибуну не отличит от обычной!

Я устало махнул рукой.

– Ладно, тащите свою. Но выступать буду.

Первое программное выступление я в самом деле решил сделать в стенах родного университета, где преподавал лет десять, где знаю все старшее руководство, да и меня многие помнят, хотя часть этих многих вспоминает с тихим ужасом.

Репортеры ждали у центрального входа, но служба безопасности провела меня через черный ход, там нет посторонних, а оттуда мы проследовали в кабинет ректора. Он вышел встретить, мы подали друг другу руки, я не был с ним дружен раньше, но смутную взаимную симпатию испытывали, хоть и принадлежали к несколько разным философским школам.

– Борис Борисович, – произнес он с чувством, – вот уж не ожидал, что один из наших профессоров пойдет в политику! Я имею в виду, так высоко. Да еще так стремительно и сенсационно. Все-таки от профессорского состава все ждут солидности, окаменелости, даже ископаемости…

Он проводил меня в кабинет, там уже расположились Когут, проректор, филолог номер один в России, и Уланцев, декан философского факультета.

Ректор объяснил:

– Пока там заполняется зал, успеем чайку или кофейку. Или предпочитаете поэкстраординарнее?

– Что вы имеете в виду? – спросил я.

– Теперь в моде всякие добавки…

– Професору надлежит быть старомодным.

– Тогда кофейку?

– С превеликим удовольствием.

Мы обменялись рукопожатиями с Когутом и Уланцевым, шевельнулось теплое чувство к этим недавним коллегам, хотя оба смотрят, как на опасного зверя, вселившегося в шкуру нормального по всем показателям профессора.

Незнакомая девушка внесла на подносе чашки с дымящимся кофе, сливки, сахар, фруктозу и с десяток крохотных бутербродов.

Мы расселись, даже здесь соблюдая иерархию, раньше я никогда в этом кабинете не сидел так высоко. Пару минут прихлебывали кофе молча, все поглядывали на меня с осторожностью. Я вроде бы прежний Зброяр, но того знали как облупленного, хоть и несколько сторонились из-за радикальных взглядов, но сейчас я вообще непонятная и грозная величина, вроде приближающейся к Солнечной системе темной звезды. То ли разнесет все вдрызг, то ли разнесет не все, или же в лучшем случае пройдет мимо, вызвав только магнитные бури, наводнения и гибель каких-нибудь динозавров.

– И что будущее нам готовит? – заговорил с осторожностью Когут. – Учить мне английский, китайский или автомат Калашникова?

– Что-то слишком часто об этом спрашивают, – заметил я. – Когда люди еще не могут оформить чувства в ясные четкие мысли, а только ощущают приближение грозы или потрясения основ, это проявляется в виде аллергии, псориаза или чесотки – я имею в виду, как вы уже поняли, анекдоты.

Это они не поняли, но, когда разъяснил, закивали, что да, понятно, именно в анекдотах и проявляется первичная реакция общества на приближающиеся потрясения, социальные сдвиги, изменения в моральных ценностях.

– А насчет языка, – произнес я с осторожностью, – то красив наш русский язык, очень красив. Даже наряден… Я понимаю, что преподавать его – одно удовольствие.

– Не могу не согласиться, – сказал Когут с превеликим удовольствием. – Но почему так печально? Есть причины?

Сам знаешь, мелькнуло у меня в голове, но ответил вежливо:

– Потому что это язык песен. Это язык большой и вольной души! В русском языке особая красота, которой нет в английском, красота звучания, когда смысл неважен, когда,как у нас верно говорят, «душа поет». Пение души заменяет смысл, что единственно верно для поэзии, ведь поэзия – это голос сердца, но ни в коем случае не ума, ум только все портит…

Когут слушал с удовольствием, переспросил:

– А где же «но»? Я отчетливо слышал его в интонации.

– Вот-вот, – сказал я, – в интонации. Интонациями русский язык тоже богат, как никакой другой. Однако же за последние десять лет, едва подняли железный занавес, в русский язык хлынуло столько английских слов, что их уже половина, если не больше…

Уланцев фыркнул:

– Мода!

– Если бы, – сказал я невесело. – Увы, английский язык куда больше подходит для общения в научной среде… да что там научной. Мы сами не можем обходиться без этих «менеджментов», «ваучеров», я уж не говорю про «коммунизмы» или «капитализмы». У каждого у нас на столе комп, все принимаем факсы, отправляем емэйлы, ходим на сайты, скачиваем драйверы… И не потому, что русских слов таких нет, мол, опередили, но по-русски все будет длинно и неуклюже.

Ректор прислушался к разговору, вставил:

– Был я в Прибалтике, а потом еще и в Финляндию заехал по делам наших соотечественников. Ну, скажу вам, и языки там… Понимаю, почему там вымрут первыми, как бы ни цеплялись за свои национальности! У них слова, как железнодорожное полотно, безразмерные. Молодежь, что из-за этого с родного языка переходила на русский, теперь старается даже между собой шпрехать на английском. Ну пусть спикать. А русский язык по длиннотам как раз посредине между финским и английским. Что делать, все мы стараемся выбирать слова покороче, так речь звучит умнее, энергичнее.

Когут сказал с неудовольствием:

– Что-то вы в не ту степь заехали. Все наши классики говорят о красоте русского языка! О его богатстве, певучести и звучности. Даже многозвучности!

– Он и хорош, – согласился я. – Для того времени, когда жили те классики. Тогда компьютеров не было, только батраки да кареты. Русский язык хорош для простых понятий, для вещей, для описания погоды. Но для науки, философии, техники – нужен точный и емкий язык, желательно – с короткими словами. Думаю, для языка науки ни одно словоиз финского не подойдет, в то время как в английском языке трехсложное слово уже редкость! А у нас… вы же помните старый анекдот, когда англичанину дали выучить одну только фразу: «Берег был покрыт выкарабкивающимися лягушками». Так вот тот англичанин до сих пор выкарабкивается.

Когут пару раз отхлебнул кофе, поморщился, спросил невесело:

– И что же, Борис Борисович, нам всем переквалифицироваться?.. Или из действующего филолога я стану специалистом по мертвым языкам?

Остальные молча занимались кофе, я сказал с горечью:

– Зачем так трагически? Русский язык будет жить еще долго. Но не вечно.

Уланцев кашлянул, деликатно вклинился в разговор:

– Простите, что перебиваю, но давайте признаем честно, что, несмотря на прекрасное… даже прекраснейшее прошлое, у русского языка достаточно грустное настоящее. Согласны? И нет будущего. Ладно, не буду говорить о его бедности, чтобы не задевать ваших и наших чувств, но, скажем, он останется таким же прекрасным, как латынь или древнегреческий, его будут изучать так же тщательно, как хеттский… нет, на русском все-таки намного больше памятников мировой литературы, философии… его будут изучать на историческом факультете, нет, на факультете исторической филологии. Но – и только! В мире науки, технологий, компьютеризации – у него нет будущего. Так что я поддерживаю нашего Бориса Борисовича с его дикой и вместе с тем трагически правильной идеей сдаться Западу.

Я передернулся.

– Я так не говорил!

Он повернулся в мою сторону, красивый и печальный, как отголосок Серебряного века русской поэзии, от всего облика повеяло грустью.

– Да ладно вам, – проговорил мягким певучим голосом чтеца стихов. – Мы здесь все свои. Это для электората красивые отмазки, но себе-то зачем врать? Мы трезво оцениваем возможности российского общества и выбираем лучший из немногих оставшихся у нас вариантов.

Ректор сказал весомо, как и надлежит говорить руководителю крупнейшего в России университета:

– Русский язык начал стремительно терять свои позиции с приходом НТР. А до нее, пока в мире господствовали религия и литература, русский язык не только великолепно справлялся с ролью великого и могучего, но и был, возможно, самым лучшим выразителем. Недаром же великий Ломоносов с восторгом говорил о богатстве и красочности русского языка, а потом так же восхищенно говорили Пушкин, Тургенев, Толстой, Достоевский… но когда пришла, повторяю, научно-техническая революция, русский язык ощутил, что это не его поле, он начал принимать массу английских слов, усваивать, включать в оборот. В конце концов этих слов стало столько, что русский язык уже наполовинуанглийский!

Некоторое время пили кофе молча, Уланцев порывался что-то сказать, но уловил движение ректора, деликатно умолк, а тот заговорил невесело:

– Я вот с вами общаюсь на русском, хотя все употребляем немало иностранных слов, но вот сын общается на языке, где английских слов – половина, а внук вообще лопочет почти что на английском, разве что концовки узнаю русские, всякие там суффиксы. Я слышал, компьютерщики говорят только на английском! Это правда? Что делать, сами видим, что бизнесмены и ученые тоже переходят на английский, а русский язык постепенно остается только за теми носителями языка, что без мата двух слов не свяжут.

Уланцев сказал философски, на то и философ:

– Русский язык уйдет без боя, сперва в низы и деревни, а потом и вообще… Вон в Индии на родных языках говорят только в деревнях, а английский язык стал языком просвещенного слоя. То же самое практически в России уже в среде ученых, компьютерщиков и бизнесменов. Постепенно круг будет расширяться, пока не останется в изолированных деревнях староверов или каких-нибудь сект.

– Языки все уходят, – согласился я. – Нет ни одного из древних языков, уцелевших до наших дней. Мы не знаем даже, как говорили египтяне, ассирийцы, скифы, гиксосы, хетты – а они когда-то создавали исполинские государства!.. Остался в документах язык Эллады и гордого Рима, исчезли все языки Европы, а то, что имеем сейчас… Вон даже английский – смесь немецкого с французским! Так же и русский войдет в английский, обогатив его множеством русских слов. Хорошо бы, это были такие слова, как «спутник», «космонавт», а не «пьянство», «косорукость»…

ГЛАВА 2

В кабинет заглянул молодой препод, этого поколения я уже не знаю, взглянул на меня блестящими от любопытства глазами.

– Всеслав Тихонович, – обратился он к ректору, – в зале уже собрались… Можно, так сказать, начинать.

– Тогда и начнем, – ответил ректор и взглянул на меня с вопросительным выражением, – да, Борис Борисович?