Чтение 10–й страницы книги ~Земля наша велика и обильна~

Я чувствовал по оборвавшемуся дыханию, как он отшатнулся или же отвел руку с мобильником, словно заподозрил в нем замаскированную гранату.

– Что? Да чтоб я когда-то перестал гордиться победой русских войск под Бородином? Или на Куликовом поле?

Я смолчал, что в битве под Бородином была не победа, а полный разгром русских войск: половину истребили, а остальные разрозненные части еще несколько дней пробирались лесами к новому месту сбора. Да и на Куликовом поле мы ценой потери почти всего русского войска одолели только один из татарских отрядов. Но пришел второй, и Дмитрий Донской бросил Москву и ударился в бега…

– Надо переставать, – ответил я с неловкостью. – Думаешь, у немцев, англичан или французов нет побед? Да побольше, чем у нас… Но как хвастаться, когда сидят за одним европейским столом?

Он на миг замолчал, подумал, а когда заговорил, в голосе послышалось недолгое колебание, затем снова такой же напор, словно перепрыгнул барьер и понесся галопом:

– Ладно, с французами не будем о Наполеоне…

– А с татарами, – добавил я, – о Казани. Разве что хвастаться победами над половцами и печенегами, те не ответят? Но тем более недостойно попирать мертвых. Мы все садимся за общий стол, сливаемся в один человеческий род, как можно бахвалиться кровопролитием в семье?

В трубке послышалось сердитое сопение, донесся недовольный голос:

– Все вроде бы правильно, но это слишком… правильно. Для таких людей, которых еще нет. И для будущих отношений. А мы – политики! Что значит – живем сегодняшним днем и дело имеем с сегодняшним народцем, из которого говнецо еще давить и давить. Так я готовлю массовое зрелище?

– Готовь, – согласился я.

Мобильник отключился, я некоторое время смотрел невесело на экранчик. Ладно, вернемся к нашим баранам. Бритоголовые уверены, что нация – это чистота крови, чуть более продвинутое большинство уверено, что нации – это этносы, но самые продвинутые понимают, что в этом случае из русских пришлось бы исключить очень многих, в первую очередь миллионов двадцать татар, потому эти продвинутые утверждают безапелляционно, что нация – это языковая общность. То есть все, кто говорит на русском, – уже русские.

Ерунда, конечно. На английском говорят в Канаде, Новой Зеландии, Индии и даже в Черной Африке, на немецком – не только в Германии, вот Швейцария тоже считает его родным языком, словом, язык тоже ни при чем.

А при том только созданные писателями легенды о великом происхождении, о божественных предках, о величайших подвигах, которые, оказывается, совершили наши далекие, очень далекие герои-прародители. Никакая экономика не в состоянии создать нацию, но ее создают такие, как тот умелец со «Словом о полку Игореве» или другие с «Велесовыми книгами», этрусками и херусками, пеласгами и троянцами, арийцами и гиперборейцами. Создают так, как нацию поляков создал Сенкевич своими великолепнейшими романами о героическом прошлом Польши, как создал нацию финнов Леннрот эпической «Калевалой», немцев – Шиллер и Гёте, а евреев – Сидор Перельман из Одессы, придумавший и навязавший группке энтузиастов так называемый язык иврит.

Все они выискивают в прошлом великие деяния потомков, спорят об их национальности, принадлежности к племенам, ибо чем больше у нас в прошлом героев и великих деятелей, тем мы сами лучше, понятно. У кого-то корни в самом деле уходят глубоко, евреям в этом повезло, русским куда труднее доказывать свое родство с гиксосами, как делают это украинцы, а теперь уже и туркмены, но творят легенды все. Я помню дебаты, когда подвергалась сомнению подлинность «Слова о полку Игореве», это было очень важно для самосознания русских, страсти кипели нешуточные, точно такие же кипят со времен Ломоносова и до наших дней о происхождении Рюрика: немец или славянин?

На сайтах наиболее крайних националистических обществ в русские безоговорочно записаны скифы, сколоты, росколаны и все-все сарматские племена, которые хоть каким-то боком касались славян или проходили по их территории, а также упорно ведутся дискуссии и выискиваются доводы, чтобы причислить к русскости протоарийские племена. Да, конечно, славяне вышли тоже из арьев, как и, скажем, германские народы, но здесь важно доказать, что арьи – это именно славяне, а германцы – это так, отколовшаяся веточка и впоследствии заговорившая на другом языке, а вот арьи и говорили все на русском!

Начало созданию русской нации положил Пушкин, первым заговоривший на придворных балах на русском языке, создавший литературный язык, заставивший всю образованную Россию вдруг ощутить, что вовсе не обязательно отказываться от русского языка и говорить на французском, чтобы чувствовать себя культурным человеком. По его примеру писатели и поэты начали создавать скелет новой нации, заново писать, а кое-где и переписывать историю, именно тогда было найдено «Слово о полку Игореве», Афанасьев и Даль начали записывать русские сказки и легенды, Даль составил свой знаменитый словарь, композиторы дружно написали героические оперы на историческую тему: «Хованщина», «Иван Сусанин», «Борис Годунов»… и с этого начала создаваться русская нация. Кстати, немало для ее становления сделал еврей Гильфердинг, собравший на русском Севере массу уже утерянных в центральных областях героических былин о киевских богатырях и Владимире Красно Солнышко. Правда, в наших кругах принято считать его немцем, но в данном случае это неважно: главное то, что нация может создаваться даже представителями другой нации.

Собственно, началом отсчета возникновения русской нации можно считать тот день и час, когда вслед за Пушкиным в великосветском салоне какой-то княгини решились заговорить вместо «приличного» французского на языке слуг, извозчиков и крестьян. Россия – не исключение, абсолютно во всех странах национализм начинался с культурологической работы писателей и поэтов. Нация возникает из культурной общности, потому те армяне, что живут в Москве уже века, давно русские… Стоп-стоп, здесь подходим к очень важному моменту. Нация, следовательно, не врожденное нечто, как группа крови, нацию можно оставлять в прошлом, переходить в другую, то есть нацию можно выбирать! К примеру, десятки тысяч человек ежегодно оставляют Россию и переезжают в те же Соединенные Штаты, а там у них в паспортах появляется новая национальность: «американец».

Однако что делают эти одиночки, могут сделать и миллионы. Более того, могут переехать в другую страну не только с тощим чемоданчиком, но со своей долей богатств, какв бумажнике, так и в имуществе, земле, природных богатствах. То есть переехать со всей Россией!

Можно сколько угодно смеяться над апологетами «Велесовой книги» или активными поисками корней русских среди древнеарийских племен или пеласгов, но разве не то жесамое сделали немного раньше создатели, к примеру, германской нации? Любой историк скажет, что тевтоны – чистокровные кельты, однако создатели германской нации объявили их древними немцами, воспели им славу и… прошло, так и закрепилось. Разница только в том, что тогда некому было поднять их на смех, а сейчас историческая наука весьма сильна, подобные штуки не пройдут, и попытки русских отыскать русские дружины, берущие штурмом Рим, Афины или Иерусалим, – моментально встречают квалифицированный отпор. Все, поезд ушел. Со «Словом о полку Игореве» прокатило, а с «Велесовой книгой» опоздали. Правда, рыцари короля Артура с каждым годом все героичнее, доспехи у них все круче, вот уже за Круглым столом появились два негра, что значит – подготавливается почва для создания новой английской нации: с включением негров, индийцев, турков, курдов. Надо ожидать, что скоро среди рыцарей, на самом деле не знавших, что за соседним лесом тоже есть жизнь, появится индус, турок, а там и женщина-рыцарь, как уступка феминизму.

Собственно, наций не существовало в аграрном мире, где человек жил в своей деревне, пахал землю и пас скот, для него и соседняя деревня была уже другим миром. Но великие проекты потребовали притока масс народа в одно место, как, к примеру, строительство Петербурга, этим людям было страшно и одиноко, когда порвались все связи с их привычным миром, пришлось как-то уживаться с чужими людьми, и тогда обнаружилось, что и с ними есть нечто общее: язык, вера, песни…

Это общее скрепило узы и дало ощущение силы, братства, намного более могучее, чем родство с двумя десятками семей в родном селе. Принадлежность к нации дала сразу миллионы родственников, а в ответ не потребовала ни денег, ни поклонов, только быть родней, а если придет враг, то вместе со всеми миллионами встать на защиту.

Дятлов долго крепился, наконец взял тарелку в одну руку, стакан с компотом в другую, приподнялся, поймал мой взгляд.

– Борис Борисович, можно к вам?

– Если не трусишь, – ответил я.

– Да ладно вам, – сказал он и торопливо перебежал к моему столу, сел напротив. – Все уже привыкли, что вы огорошиваете неожиданными поворотами.

– Боюсь, – сказал я, – этот поворот очень уж… крут. Многие слетят на зигзаге.

– Не слетят, – сказал он неуверенно.

– Или меня спихнут, – проговорил я и ощутил, что это случится вернее всего. Как-то уж укоренилось, что для русского националиста обязательно не только любить Россию, но и ненавидеть Америку, хотя в упор не вижу здесь связи. Но другие видят.

– Да, эти понятия как-то сцепились, – признался Дятлов.

– Поэтому вывод, – продолжил я, приводя в порядок мысли. – То, что одни люди сделали, другие могут отменить, разрушить или переделать. Русскому народу больше тысячи лет, а русской нации – едва двести… с хвостиком. Нет, даже без хвостика. Отменить ее будет труднее, чем «советскую общность», что пытались сделать новой нацией, но… нужно. Хотя не уверен, что труднее.

Дятлов смотрит ошалело, еще не врубился, да я и сам еще не до конца осознал, что именно рождается во мне, что на ходу стараюсь оформить, понять, облечь в понятные слова и фразы. Почему-то ощутил привкус горечи во рту, все-таки я сам принадлежу к этой нации, но я политик, а политик – это не только та грязная сторона, которую усилиями прессы видит простой человек, это прежде всего человек, воспринимающий мир реально, оценивающий его трезво, верно понимающий расстановку сил на мировой шахматной карте и делающий верные выводы в отличие от простого человека, что берется вершить и политику, и лечить СПИД, и учить писателей, как писать книги, а композиторов писать музыку.

Расстановка сил такова, что у России не то что мало шансов выбраться из этой ямы, они есть… есть даже неплохие шансы снова стать сверхдержавой. Это сейчас в России уныние, но стоит появиться энергичному лидеру, все переменится, наша земля в самом деле велика и обильна, нам ничего не надо ввозить в страну, как делает Япония, нам только приложить руки, пусть даже из-под палки, как в России совершались все великие деяния… потом забывается, как построен Петербург, как объединил Россию Иван Грозный, как Сталин получил разоренную аграрную страну и оставил ее сверхдержавой с ядерной бомбой.

Увы, сейчас не только ушло в прошлое противостояние идеологий, но уходит и противостояние наций. Можно бы еще потягаться, кто кого: русские или американцы, ведь при всей своей кажущейся мощи американцы очень уязвимы из-за своей политкорректности и прочих тупиковых ходов, а Россия, которая всегда готова пойти на гораздо большиежертвы и пролить больше крови, как своей, так и чужой, могла бы выиграть… Но сейчас не до игр, наступает иное противостояние, гораздо более грозное. Именно в нем решится, быть нам или не быть вовсе.

Я снова проскроллировал по мысленному экрану бесстрастные столбики статистических отчетов, нарочито отделив их от комментариев. Ничего не имею против китайцев или индийцев, ни в чем не уступают белым, в отличие от негров, которых зря силой тащили в университеты. Они и там предпочитали играть в бейсбол и петь рэп. Нет, индийцы и китайцы становились прекрасными учеными, проводили собственные исследования, раскрывали тайны материи, делали открытия.

Задержав дыхание, я попытался увильнуть от необходимости сказать неприятную истину, все же я человек… но в то же время я и политик, так что выдохнул и сказал как можно более ровным голосом:

– Знаешь, Игорь Николаевич, Запад есть Запад. Даже индийцы и китайцы только там успешно работали в университетах, научных центрах. То есть в христианском мире, которому по своей вере присущ анализ, поиск. Ни буддизм, ни конфуцианство, ни ислам, никакая другая вера не способствует развитию научной мысли. Напротив, все религии, кроме христианства, полностью отрицают научный поиск, научную мысль.

Дятлов сказал робким голосом:

– Но как же… в Китае крупнейшие фабрики компьютеров, еще раньше это в Японии… А японские автомобили, бытовая техника…

Я покачал головой.

– Да, выпускают эту продукцию и даже модернизируют иногда, совершенствуют в мелочах. Но ни в Японии, ни в Китае, ни в одной стране внехристианского мира не проводится фундаментальных исследований в области науки. Все, что там делают, это выпускают готовое. Созданное научной мыслью христианского мира. Почему? Не способны, как в случае с неграми? Нет, с мозгами все в порядке. Но там господствует где буддизм, где индуизм, где конфуцианство, а где и вовсе ислам.

– Ты считаешь…

– Да, – сказал я. – Считаю. Считаю, что если верх возьмет Китай, то современная цивилизация застынет не на века – на тысячелетия! И через сто тысяч лет у нас будут выпускаться все те же пентиумы, будем ездить на таких же автомобилях и даже одежда застынет, неподвластная моде. То же самое будет, если победит Индия или Арабский халифат. Сейчас они развиваются только за счет усилий Запада, за счет внедрения передовых технологий, к тому же внедряют их западные специалисты, и все эти китайские заводы, где выпускаются сверхсовременные компьютеры, – это на самом деле островки западной жизни, куда буддизм или конфуцианство не пропускают дальше проходной!

Он покачал головой.

– У тебя такое лицо…

– Что с ним?

– Не скажу, – ответил он. – Подойдешь к зеркалу – увидишь.

– Еще чего, – сказал я. – Я хоть и политик, но у меня чувствительное сердце. Еще брякнусь на бок!

– В самом деле можешь, – ответил он серьезно. – Господи, да у тебя и в глазах такое… такое…

Он запнулся, не в силах подобрать слово, я кивнул, но в зеркало смотреть все равно не стану. Во рту горечь, будто из печени выплеснулась желчь, в желудке печет каленым железом. Дятлов еще не догадывается, какая ужасная мысль зреет в моих извилинах. И если не задохнется под тяжестью текущих дел, скоро даст ужасный росток.

Я заканчивал кофе со сливками, доедал булочку, когда в кафе вошли Белович, Бронштейн и Лукошин, огляделись, сперва было направились к Лысенко, там взрывы хохота, Орлов развлекает анекдотами, затем заприметили меня с Дятловым в уголочке под стеночкой, подозвали официантку, нагрузили заказами и подсели ко мне. Белович сразу же взял быка за рога:

– Еще не передумали, Борис Борисович?

– О чем? – поинтересовался я.

– О поддержке юсовцев?

– Юсовцев я поддерживать никогда не буду, – ответил я, – а вот американцев… Когда-то мы их уже поддерживали, это случилось при Екатерине, она послала военный флотна помощь Америке, когда те боролись с Англией за независимость. И сейчас в Америке юсовцам приволье, а вот американцам тяжко.

Белович поинтересовался:

– А не боитесь, что, если с ними хоть чуть-чуть плотнее завязать контакты, нас сожрут и даже косточки не выплюнут?

Я горько усмехнулся.

– А помните страхи первых лет перестройки, когда все были в панике, что, мол, если разрешим покупку частным лицам заводов и фабрик, а то и земли, то иностранцы тут жевсе скупят и будут править Россией?

Бронштейн поправил педантично:

– Насколько я помню, имелось в виду продавать соотечественникам. А иностранцам – с ограничениями. Очень и очень большими.

Я отмахнулся.

– Неважно. Боялись и своим, мол, у наших денег нет, будут служить подставными ширмами для иностранцев. Было такое?

– Было, – подтвердил Белович.

– Было, – согласился с широкой мечтательной улыбкой Дятлов.

– Золотое время, – вздохнул Бронштейн.

– Так вот, – сказал я горько, – и как все жестоко просчитались! Никто не ринулся в Россию скупать заводы и фабрики, а когда разрешили свободную продажу земли, оказалось, что и она никому за рубежом не нужна. И я сейчас спрашиваю: есть ли у нас вообще шанс, что нами заинтересуются?

Все молчали, отводили взгляды. Наконец Белович, самый прозорливый, спросил негромко:

– Признавайтесь, Борис Борисович… что у вас на уме?

Я оглядел их лица, жесткие профессионалы, трезвые и беспощадные умы, каждый с сильной волей и крепким характером.

– Держитесь крепче, – предупредил я. – Возьмитесь за стулья, сейчас тряхнет. Раз уж мы пришли к выводу, что с нашим русским народом надо сделать что-то совсем уж экстраординарное, чтобы он изменился… а в таком виде, каков он есть, обречен на вымирание, то что можем? Ничего экстраординарного на ум не идет, а все экономисты и футурологи предлагают только неработающие модели. Точнее, они бы работали, если бы касалось французов, немцев, голландцев… да любых жителей Западной Европы, воспитанных в католических принципах уважения к труду.

Я умолк, не в состоянии выговорить тяжелое, страшное и даже предательское, если посмотреть с определенных позиций, выговорил:

– Есть только один выход…

– Какой? – спросил Белович. – Объявить войну Голландии и тут же сдаться?

На некоторых лицах появились слабые улыбки, другие смотрели серьезно и настороженно. Я договорил:

– Найти дорожки, чтобы мы могли влиться в Европу. На этот раз – на любых условиях.

Наступило настороженное молчание, вроде бы в моих словах ничего нового, мы давно уже ломимся в Общий рынок и Объединенную Европу, затем Дятлов спросил осторожно:

– На любых – это как? До какой степени – любых?

Я поднял голову и прямо взглянул в его серые беспощадные глаза.

– На любых – это значит на любых. Вплоть до потери суверенитета. Мы обязуемся принять внешнее управление. Вся Россия станет, к примеру, одной из областей Германии. Или Франции. На всех должностях в России встанут европейцы с их менталитетом. Хотя, конечно, если уж идти до конца, то надо интегрироваться со Штатами. Хотя бы потому,что Штаты смогут защитить эти земли от Китая и Японии. Понимаю, Европа нам приятнее, ближе, с нею мы не враждовали… так. Да, с некоторыми странами даже воевали, но вражды, как ни странно, нет, а вот со Штатами хоть и не воевали, однако…

Они помолчали, ожидая продолжения, но я молчал, страшные слова сказаны. Дятлов проговорил негромко:

– Как шуточку, как экстравагантную гипотезу… почему не принять? Но всерьез?

– Когда все это завершится, – ответил я с непонятным мне самому убеждением, – все скажут: да, а как же иначе? Все сделали правильно, только запоздали. Надо было еще раньше. Сейчас же нам такое, согласен, кажется диким.

– Но как же, – воскликнул Дятлов. – Но ведь это невозможно!

Он взмахнул руками, едва не опрокинув свой стакан с йогуртом. Я спорил, доказывал, объяснял, сам из своих объяснений начинал видеть выступающую из тумана истиннуюкартину мира и понимать расстановку сил на планетарной карте, снова доказывал, уже нащупывая новые доводы, все более устойчивые, не противоречащие моему патриотизму, национальной ориентированности, Белович и Лукошин смотрели, вытаращив глаза, возражали сбивчиво, но я не уверен, что так уж переубедил, просто я всегда был с логикой дружен, а мои противники чаще всего напирали на эмоции.

Официантка принесла им салаты-ассорти, но Белович и Лукошин выглядели настолько подавленными, что не притронулись, хотя в другое время смели бы вместе с тарелками.Бронштейн поглядывал на меня искоса, с подозрением, но подать голос не решался.

Белович долго откашливался, а когда заговорил, голос вздрагивал:

– Это слишком… понимаете, слишком! Если вы это всерьез, если будете и дальше высказывать… такое, то я просто настаиваю, чтобы мы собрали бюро партии.

Лукошин сказал поспешно:

– Разумеется, втайне?

– Да, конечно, – ответил Белович. Он прямо взглянул мне в глаза. – Если вы, Борис Борисович, решитесь повторить все, что сказано сейчас.

Я чувствовал, как стены стали дырявыми, сквозь них пронесся ледяной ветер, пронизал меня до мозга костей. Кровь застыла, я представил себе, как это: сказать такое вслух членам бюро, старым деятелям движения, заслуженным ветеранам партии.

Пересиливая страх и неуверенность, я заставил себя кивнуть, сказал ровным голосом:

– К тому времени я смогу сказать больше.

Они смотрели молча, наконец Дятлов проговорил, все еще колеблясь:

– Если у вас это, Борис Борисович, не спонтанное нечто, а… словом, я объявлю экстренный созыв. Во многих партиях уже начинают собирать плановые, начинается подготовка к выборам. Так что мы, собственно, не слишком уж и будем выделяться. Вернее, совсем не выделимся.

Но в словах его звучало сильнейшее сомнение, а на лицах Беловича, Лукошина да и остальных – полная безнадежность. Как ни мала наша партия, но к ней приковано ревнивое внимание правительства и прессы, и хотя ее стараются всюду замалчивать, однако такой поворот не просто заметят, о нем раструбят, подадут как полное и окончательное поражение русских патриотов и националистов! А обществу представят как предательство верхушки РНИ, дескать, такие же продажные, как и правительство, как и все партии, нечего их выделять и считать лучшими, у них такие же раскол, брожения, переход на сторону более сильного…

– Надо спешить, – ответил я. – Все партии озабочены только дракой за места в парламенте, никому нет дела до России как России, и только мы… Эх, будем готовиться.

Они смотрели на меня, не сводя вопрошающих взглядов, я сглотнул ком и ответил им слабой улыбкой. Лукошин, Бронштейн и, конечно, Дятлов именно те люди, которым я мог все это выложить. Особенно Белович, он был моим учеником еще в университете, потом моим аспирантом, защищался у меня, верил мне безоговорочно, принимал мои идеи, однако не слепо, а всякий раз пропуская через призму анализа. Просто редкий человек, который руководствовался умом, а не конъюнктурой, предрассудками, страстями, гороскопами, сиюминутной выгодой, стремлением сделать карьерку.

Однако на пленуме придется говорить с другими людьми. И хотя это мои сторонники, а партия у нас сплоченная и, как говорим, монолитная, однако и для них идея поддержать Америку окажется чересчур радикальной. Даже – дикой.

Боюсь, кому-то покажется вообще предательской.

ГЛАВА 14

Простой народ стремится жить в Центре, что значит – в районе Садового кольца. Когда-то это считалось престижным, да и сейчас многие по инерции уверены, что жить в центральной части – шик. Но если в той же Америке, на которую все время оглядываемся, в центрах всех крупных городов самая что ни есть беднота и негры, а приличные людитолько на окраинах, то и у нас с некоторого времени начали строить целые районы, ориентированные на «приличную публику».

Один из таких районов – Южное Бутово. Расположен по ту сторону МКАД, что для многих вообще уже не Москва, хотя сюда ходит метро. Многие магазины осуществляют доставку товаров «только в пределах МКАД», так что я удивился, когда позвонили Белович и Лукошин и попросили о срочной встрече.

– Ладно, – сказал я, – давайте, жду. Только я уже не на Малой Грузинской, тот адрес вычеркните к такой матери. Придется ехать, как вы говорите, на край света. Записывайте, как добраться.

Пока едут, зашел в Инет и порылся в гугле и яндексе, ужаснулся. Теперь, когда обратил наконец-то внимание на эту проблему, понял, насколько болезнь запущена. Это как с раковым больным, что радуется жизни, строит планы на далекое будущее, не подозревая, что метастазы уже по всему телу. И что, как бы ни дергался, не спасет даже операция. Только чуть отсрочит летальный исход. Как аннексия Китаем и Японией Сибири и Дальнего Востока не спасет Россию. Увы, я даже не думал, когда брякнул внезапно вродебы пришедшую мысль, что на самом деле все куда запущеннее… А я, как и все население России, размышлял, какие туфли купить: остроносые или тупорылые, на шнурках или на липучке, а то и на «молнии», строил планы на несколько лет вперед…

Звонок в дверь раздался, когда я еще торчал в Инете. В прихожей взглянул в глазок, Белович и Лукошин переминаются с ноги на ногу на площадке. Ехали с разных концов города, но постеснялись тревожить порознь, один дождался другого.

– Привет, – сказал я, открывая дверь. – Как справились с входной?

– В подъезде? – фыркнул Белович. – Настежь, хоть коней воруй.

– А консьержки нет, – добавил Лукошин злорадно. – Самое время бомбу подкладывать.

Белович засмеялся горько, а что консьержка: дверь открывают всем, консьержка сидит в глубине каморки и смотрит телевизор или вяжет, бомбы можно подкладывать хоть прямо ей под кресло. А если не телевизор и не вяжет, то у нее толпа подруг, чешут языками. Если же не очень старая – там обязательно попойка.

Оба разулись, как в Японии или при входе в мечеть, я махнул в сторону кухни.

– Проходите. Там чай, кофе, печенье, орехи. Коньяка не обещаю.

– А мы с собой привезли! – ответил Лукошин бодро.

– С собой и увезете, – сообщил я. – У меня и вечер будет непростой. Эх, если бы князь Владимир принял христианство с мусульманским уклоном… Глеб, ты что, опять пил?

Лукошин в унынии развел руками.

– А что делать? Построил дом, посадил дерево, воспитал сына… теперь вот пью от отсутствия определенных целей в дальнейшей жизни. Штаты пошел бы мочить, да не достанешь проклятых.

Белович принюхался к нему, поинтересовался:

– Ты же за рулем. Чо делаешь?

– Я за рулем не пью, – ответил Лукошин солидно. – Останавливаюсь и выхожу из машины. И пока все не допью, за руль не сяду.

– А-а-а, ну тогда другое дело. Я тоже так делаю. Пьяным вообще за руль никогда не сажусь… ну разве только погонять.

На кухне чинно уселись рядышком, я засыпал зерна в кофейный агрегат, включил. Под мерное жужжание Лукошин поглядывал на экран крохотного кухонного телевизора, проворчал:

– Что делают, гады, что делают!

Белович сказал раздраженно:

– Да что хотят, то и делают, сволочи.

Лукошин добавил с горечью:

– И никакого укорота им. Как там сказано про злую тещу?.. не помню, но про тещу, что везде сует нос…

Белович сказал с тоской:

– Да что ты ворчишь на свою тещу! Она у тебя золото, я же видел, как она тебе блины пекла!.. Эх, мне бы твои проблемы… Тут вообще зверею от ее поучений, наставлений, всеучит жизни, вмешивается во все наши дела. Замочить ее на фиг, так без нее будет еще хуже… Что делать, Борис Борисович?

Я отмахнулся:

– Поменяйся с Глебом. Может быть, твоя теща его устроит.

Белович опешил:

– При чем здесь теща? Я говорю про эту гребаную Америку! Это она везде лезет, сует свой нос. Порнухой да бивисами все у нас развратила. Сами у себя вкалывают, а нас приучают к халяве!

Посмеялись вместе, я наполнил чашки, Белович помог высыпать из пакета печенье на тарелочку, придерживая края пакета, сказал, впрочем, без всякой убежденности:

– Америка Америкой, но это коммунистический режим развратил людей. Отучил работать. Никто не хотел работать на неизвестно кого, вот и возвели в культ увиливание отработы.

Лукошин покачал головой.

– Увы, это началось намного раньше. Я даже не смогу сказать, когда.

– Но ведь при царе работали?

– И при царе самые популярные герои были те, кто не работал, кто умел увильнуть от труда. Так что Борис Борисович во многом прав, мы всегда отлынивали от работы. Наверное, еще до Рюрика отлынивали, это он со своими немцами приучал нас к работе. Как мог, конечно.

Белович с задумчивым видом насыпал в чашку сахар, задумывался, потом снова сыпал, то ли потерял счет, то ли пытается сорвать железку. Сказал нерешительно:

– Если уж в самом деле сдаваться… то я предпочел бы… предпочел, уж простите за откровенность, сдаться Израилю.

Лукошин отшатнулся:

– Эт почему же такая дикая идея? То-то смотрю, у тебя и нос крючком…

Белович ахнул:

– У меня?

– Был, – поправился Лукошин, – пока не расплющили. Или это пластическая операция?

Я кисло усмехнулся.

– Идея неплохая, только израильтяне не примут. Не захотят плодить евреев вот так… гм, массово.

Белович сказал кисло:

– Сам знаю, что не примут. Да и мы не сможем. Думаю, что и немцами вот так сразу не сможем, как и французами. А евреями быть еще труднее.