Чтение 16–й страницы книги ~Близнец Бешенного~

В первый момент, когда новый сосед остановился рядом с ним, Гасантулеев поднял голову, с явным желанием облаять его, но, столкнувшись с его взглядом, вдруг ощутил какойто странный, необъяснимый, просто животный страх. Почемуто тело мгновенно стало ватным, перестало слушаться, на спине мгновенно выступил липкий пот, а язык одеревенел. Молча и безропотно, словно сомнамбула, Гасантулеев спустил ноги на кафельный пол, поднялся со шконки, быстро свернул матрац с подушкой и закинул его на шконку над ним.

Бандит Гудильников, лежащий там, открыл глаза, нахмурил брови, хотел чтото возразить или спросить, но, перехватив взгляд новичка, почемуто промолчал и передвинул свой матрац на пустующее место рядом, затем расправил матрасовку, лёг и вновь закрыл глаза.

– Ты чего это, земляк? – с лёгким акцентом угрожающе проговорил Датаев – сосед только что согнанного Гасантулеева.

Он даже привстал со шконки, с явным желанием вступиться за своего приятеля.

Серафим молча перевёл взгляд на него и Датаев тут же скукожился, словно встретился с чемто страшным. Он суетливо подхватил свою постель и бросил Гудильникову:

– Слушай, Гудок, а ну вали отсюда!

– Вы чего тут раскомандовались? – не выдержал тот. – Сначала один, потом второй…

– Ты чо, не понял, что ли? – Гасантулеев, сидящий сзади Гудильникова, легонько шлёпнул его по затылку. – Сказали тебе, сквозани, значит, сквозани!

На этот унизительный хлопок по своей голове Гудильников никак не мог не отреагировать: он быстро соскочил сверху на кафельный пол:

– Вы чо, чурки, совсем, бля, оборзели? – зло выкрикнул он. – На русского руку подняли?

– Ты кого чуркой назвал, лапоть драный? – воскликнул Датаев и выставил вперёд сжатые кулаки.

К нему на помощь спрыгнул и Гасантулеев: ещё мгновение, и могла начаться драка. Силы, если механически сложить габариты сторон, примерно были равны: два тщедушных наркомана против плотного Гудильникова. И ещё неизвестно, кто мог оказаться победителем. Но Серафим не стал дожидаться, чем закончится это национальное противостояние: он легонько взял Гудильникова за локоть и спокойно повернул лицом к себе.

Уверенный, что его за руку схватил один из приятелейнаркоманов, Гудильников резко взмахнул кулаком, но его рука неожиданно была перехвачена второй рукой новичка. Он попытался освободить её, но не смог ею даже пошевелить: рука была зажата словно тисками. Гасантулеев поморщился от боли, а его глаза округлились от страха. И он, словно увлекаемый какойто неведомой силой, быстро свернул свою постель, перенёс её на свободную верхнюю шконку напротив, расправил матрац, улёгся и молча отвернулся к стене.

Сидящие под ним «Братья на крови», Сыромятин и Тараньков, ничего не понимая, переглядывались между собой, недовольно качали головами, шептались о чёмто, однако, сами не зная почему, вмешиваться не захотели.

Не обращая на них никакого внимания, Серафим вёл себя так, словно ничего не произошло. Он спокойно расстелил свой матрац, сверху расправил матрасовку, поставил на батарею под окном свою кружку, сунул в неё ложку с отломанной наполовину ручкой.

Какойто зэкшутник метко окрестил её «веслом». Менты отламывали у них ручку специально, чтобы из неё невозможно было сделать заточку.

Серафим улёгся на спину и с удовольствием расслабил всётаки уставшее, за время нахождения в «стакане», тело. Конечно же, ему хотелось отдохнуть после того испытания, устроенного старшим Кумом. Все это Серафим проделал медленно, как бы смакуя каждое своё движение. Однако чисто интуитивно, а может быть и помня о предупреждении старшего прапорщика, он понимал, что полностью забываться в данной ситуации не стоит. А потому контролировал все происходящее в камере, внимательно наблюдая изпод наполовину прикрытых ресниц за своими соседями.

Почти суточное бдение в «стакане», как ни странно, оказалось полезным для Серафима. Находясь в нём, он мог спокойно осмыслить все происходящее с ним. Конечно, ему хотелось, уже с первого момента несправедливости, допущенной в отношении него со стороны старшего Кума, подключить свои умения и все прекратить, но Серафим отлично помнил слова учителя Такеши, сказанные на прощанье.

Прежде, чем Серафим сможет по полной использовать то, что ему передал старый японец, он обязан пройти испытания. Да, некоторые испытания он прошёл на афганской войне, но те испытания были рутинными, а задача проста: не подставлять голову под пули и тщательно взвешивать любое действие, чтобы сберечь от пуль своих солдат.

Тем не менее, афганская война заставила Серафима развивать свои природные данные и уроки, полученные от Такеши. А теперь ему предстоят новые испытания: тюремные!

Кто знает, вполне возможно, несправедливый арест и испытания тюрьмой, в которую он попал при прямом содействии Рыжего Коляна, ниспосланы ему Судьбой специально, чтобы, вопервых, проверить его на прочность, и, вовторых, чтобы он смог определить своё место в жизни.

* * *

Если и были у Серафима какието сомнения в отношении Рыжего Коляна, когда тот неожиданно оказался приятелем Катерины, работавшей нянечкой в злополучной квартире: это вполне могло быть совпадением. Однако все сомнения отпали, когда Колян появился в зале судебных заседаний. Когда Серафима ввели, Рыжий Колян уже находился там и, увидев своего давнего врага, с таким ехидством посмотрел на него, что Серафим понял, что ни о каком совпадении речи не идёт!

Что ж, нужно отдать должное Рыжему Коляну: обещал отомстить и отомстил…

* * *

Сначала, оказавшись в «стакане», Серафим хотел не вмешивать свои способности, решив, что пусть всё идёт своим чередом: в крайнем случае, отобьётся. Однако тщательно пораскинув мозгами, пришёл к выводу, что рассчитывать на справедливое следствие не приходится и ему придётся сидеть в этой тюрьме до самого суда, а значит, необходимо чтото предпринять, чтобы обезопасить хотя бы свою жизнь в тюрьме, а что ему делать дальше – будет видно.

Серафиму пришло в голову, что жизнь в следственном изоляторе, в сущности, мало, чем отличается от жизни в детском доме. Разве только тем, что проживая в детском доме иногда можно вырываться на свободу. А всё остальное…

Кто сильнее, тот и прав!.. Как в детском доме, так и здесь, в тюрьме нельзя показывать свою слабину: стоит прогнуться хотя бы раз, и на тебе будут ездить все, кому не лень.

Поначалу размышления в «стакане» привели Серафима к тому, что он постарается отрешиться от всего, уйти в себя и никого не будет допускать в свой мир. Да, конечно, придётся общаться с соседями по камере, но это общение необходимо свести до минимума: «Да и нет» – вот его ответы на все вопросы сокамерников. Пусть окружающие примут его за молчуна или придурка: ему все равно.

Именно так и думал Серафим до тех пор, пока старший прапорщик Никитич, проникнувшись к нему отцовскими чувствами, открыто не предупредил его о тех, кто обитает в сто девятой камере. Если старый прапорщик говорил правду, то уйти в себя, чтобы его никто не трогал, вряд ли удастся.

Серафим и верил, и не верил, что в одной камере администрация тюрьмы может собрать только самых оголтелых отщепенцев. Но когда он вошёл в сто девятую, ощутил нутро и мысли каждого из будущих соседей, ощутил гнетущую атмосферу, Серафим мгновенно все оценил и понял, что необходимо сразу расставить все точки над «i». Нужно в каждом из этих омерзительных особей насадить чувство, которое, зачастую, руководит поступками человека: страх…

* * *

Наверняка многие из Читателей уверены, что именно Любовь и ничто другое заставляет человека совершать безумные поступки: иногда Любовь действительно совершает чудеса и спасает любимого, а иногда толкает даже на убийство.

Автор же считает подругому.

Во многих бедах каждого человека, если не во всех, виноват Страх.

Страх толкает человека на самые безумные поступки, в том числе и на убийство.

Страх потерять родного и близкого человека: родителей, детей, друзей, может довести человека до безумия.

Страх потерять работу, состояние, привычные блага – всё это заставляет человека совершать безумные поступки, бегать, как белка в колесе.

А уж о Страхе потерять Любовь и говорить не приходится: вот где проявляется палитра всех человеческих страстей. Ради любви люди идут на предательство, убийство, развязывают войны. Хорошо локальные, на уровне коммунальной квартиры, двора или небольшого коллектива, а если война между государствами, когда гибнут тысячи и тысячи ни в чём не повинных людей, тогда как?

А вспомните свой детский страх, когда вам неожиданно стало известно, что когданибудь вы тоже умрёте! Сколько слез и переживаний принесло вам это открытие!

Некоторые люди утверждают, что со страхом можно бороться. Полнейшая чушь! Со страхом бороться невозможно, а главное, и не нужно! Почему? Да потому, что это пустая трата времени! Да, в какойто момент может показаться, что ты победил страх, и можно кричать и радоваться этой победе. Но это кажущаяся победа, Пиррова. На самом деле тебе удалось не победить страх, а загнать его в угол, в самый отдалённый уголок своего подсознания. И можете быть уверены: рано или поздно этот страх вырвется наружу и ещё наломает дров.

Конечно, резонно задать извечные русский вопрос: «Что делать?»

По мнению Автора, со страхом не нужно бороться: с ним необходимо сродниться и попытаться ужиться с ним.

Нет ни одного человека, который не боялся бы. Можете поверить, если ктото утверждает, что он ничего не боится и никогда не боялся, этот человек внаглую врёт!

Не боятся только две категории всего живого на земле. Вопервых, дети: они не имеют жизненного опыта, а потому и не ведают, что такое страх. С приходом опыта – появляется и страх.

Вот ребёнок обжёгся огнём: начинает бояться огня и постарается держаться подальше от него. Обжёгся кипятком, начинает дуть на воду, прежде чем попытается ею утолить свою жажду.

Наверняка каждый из читателей видел, как ребёнок безо всякого страха шагает по краю дивана, скамейки, спокойно смотрит вниз с балкона высотного дома и не боится. У ребёнка совершенно отсутствует страх высоты. И только со временем, набив себе определённое количество шишек, у ребёнка развивается чувство опасности, то есть, появляется страх.

Вовторых, не боятся умственно отсталые люди, то есть дебилы. Но и у них, как и у детей, иногда появляется страх, правда, на уровне звериного инстинкта, хорошо изученного Павловым в опытах над собаками.

А страх есть у всех, причём не только у разумных существ, но и у животных. Примеров тому сотни! Недаром существует выражение «животный страх».

Именно поэтому Автор и призывает сродниться со своим страхом и постараться не загонять его внутрь, не ударяться в панику и кричать: «Всё пропало: я – трус и мне стыдно!», а спокойно задуматься и разобраться в причинах вашего страха, а потом найти способ, как можно избежать его проявлений.

Мы боимся огня, боимся упасть с высоты, боимся утонуть, боимся, наконец, смерти, но не делаем же изо всех этих страхов вселенской проблемы. Мы ужились, как бы сроднились со всеми этими страхами и живём, вопреки всем законам…

* * *

Войдя в сто девятую камеру, Серафим первым делом определил наиболее слабых сокамерников. Именно с них начав, он поселил в них чувство страха к самому себе: хотя бы на первое время. При этом в душах других появилось сомнение: что это за «пассажир», с такой наглостью вторгшийся в их жизнь? Почему эти трое безропотно подчинились ему и безропотно уступили свои места? Может, он блатной или и того больше: Смотрящий за камерой, тюрьмой или краем?

У каждого из них наверняка промелькнуло в голове: посмотрите, как уверенно новенький вошёл в хату, как занял блатное место. Этот парень ведёт себя так, словно имеет на это полное право. А любое сомнение, тем более в местах лишения свободы, как правило, вызывает страх. Страх ошибиться, то есть, «запороть косяк», за который рано или поздно придётся держать ответ.

Однако могут возникнуть и сомнения: почему о нём никто им не сообщил? Может, о его появлении ещё не знают и его прямо с этапа в хату кинули? Спросить, что ли? А что спросить? Можно и «косяк» запороть…

«Братья на крови» перекинулись между собой вопросительными взглядами, недоуменно пожали плечами и взглянули на бандита Гудильникова. Тот молча покачал головой: мол, не нужно торопиться. Тогда один из «Братьев», тот, что постарше, Павел Сыромятин, кивнул на окно, пожал плечами, потом приставил кулак к уху. Этот знак у арестантов означает вопрос: «позвонить» или отправить «коня»?

* * *

«Позвонить», как вы понимаете, означает вовсе не телефонный звонок, хотя в данном случае «абоненты» и слышат голос друг друга, а «позвонить» по трубам отопительной системы. Дада, по обыкновенной отопительной системе, которая соединяет между собой все помещения любого здания. Вызывающий стучит кружкой по трубе: первое количество стуков определяют номер камеры, второе – номер вызывающей камеры. Если вызываемая камера готова слушать, раздаётся количество ударов, соответствующий её номеру камеры, если нет, слышится один удар, означающий «отбой». «Отбой» может прозвучать и неожиданно: во время переговоров. Такой «отбой» предупреждает о неожиданной опасности, то есть о «ментовском расходе», разговор сразу прекращается, и «абоненты» юркают по своим шконкам.

Но вот, вы получили от вызываемой камеры «добро» на разговор. Вы ставите алюминиевую кружку донышком на трубу отопительной системы и начинаете говорить прямо в кружку, то есть напрямую вызываете того, с кем хотите говорить. Тот, кто слушает, держит кружку наоборот, приставив ухо к её дну. Он приглашает вызываемого, и вы приступаете к разговору. Закончив говорить своё, вы стучите дважды по трубе, поворачиваете свою кружку и сами слушаете. Можете поверить на слово, слышимость не хуже, чем в обычной телефонной трубке.

Совсем подругому обстоит дело с «конём». «Послать коня» означает послать «почту». Чтобы иметь возможность посылать и принимать почтовые послания, нужно оказаться в «почтовой системе» данной тюрьмы. Такая система, чемто напоминающая сеть интернета, существует в любой тюрьме испокон веков. Практически из любой камеры можно отправить «коня» и переправить послание в любую, даже самую отдалённую камеру. Послание путешествует из камеры в камеру до тех пор, пока «конь» не доберётся до нужного адресата. Как? Да очень все просто!

Первым делом нужно построить «дорогу». Для строительства этой «дороги» нужны свои «строительные материалы», в данном случае, верёвка и «удочка». Верёвка свивается из нитей свитеров, носков, шарфов, то есть из всех тех вещей, которые можно распустить на эти самые нитки, из которых и плетётся прочная верёвка.

Кроме верёвки, как уже сказано, обязательно нужна «удочка». Этой «удочкой», на конце которой прикрепляется крючок, подхватывается верёвка и втягивается внутрь камеры до тех пор, пока не появиться привязанный к верёвке пакет или мешочек, то есть «конь». «Удочка» изготавливается из проволоки, деревянного черенка, в крайнем случае, из газет, листы которых пропитывают хлебным клеем и скатывают в длинную трубочку, а конец, при отсутствии другого материала, сгибают в своеобразный крючок. Получается довольно прочное приспособление для перехвата верёвки.

* * *

Гудильников вопросительно взглянул на кружку: «Может, позвонить?»

Сыромятин отрицательно покачал головой, ткнув палец в ухо и кивнув в сторону Серафима: «Новенький может услышать!», хотел чтото добавить, но в этот момент раздался характерный скрежет открываемого замка камеры.

Дверь распахнулась, и внутрь вошли двое: высокий сухопарый, с начищенными до зеркального блеска сапогами, старший лейтенант и толстый старший прапорщик с мощными длинными до колен руками, дежурный контролёр на продоле (зэки называют их вертухаями, но у этого было личное прозвище – Горилла).

– Встали на проверку! – рявкнул старший прапорщик.

Все спустились со шконок и заняли места возле них. Презрительным взглядом осмотрев подследственных, старший лейтенант сказал:

– Я ваш новый Корпусной, старший лейтенант Никита Сергеевич…

– Хрущёв! – договорил за него один из «Братьев».

– На первый раз делаю вид, что не заметил, – взглянув на посмевшего прервать его речь, сказал Корпусной. – Так вот, зовут меня Никита Сергеевич Заварзин, – спокойно повторил старший лейтенант. – Но это только в том случае, если ктото из подследственных решит обратиться ко мне с письменной жалобой или предложением, в устной форме обращаться ко мне – гражданин начальник. Понятно?

Никто не проронил ни слова, с любопытством оглядывая нового Корпусного.

И тот с удовлетворением продолжил:

– Молчание рассматриваю, как знак согласия, – он взглянул на свою пластиковую доску, на которой карандашом был нацарапан списочный состав по каждой камере корпуса, и начал называть фамилии. – Сыромятин!

– Павел Георгиевич, шестьдесят четвёртого года рождения, статья сто вторая, пункты «Г» и «З», – привычно ответил один из «Братьев на крови»

– И много трупов на тебе, Сыромятин?

– Шьют четырех, но я согласен на одного, – осклабившись, ответил Сыромятин.

– А на самом деле, небось, с десяток, – заметил старший лейтенант.

– Сколько на самом деле, ведает только сам Господь Бог, – он вздел глаза кверху.

– Нуну… – брезгливо поморщился Корпусной и назвал следующую фамилию: – Тараньков!

– Федор Сергеевич, шестьдесят второго года рождения, статья сто вторая, пункты «Г» и «З», – дословно повторил и второй из «Братьев на крови».

– Вы что, Тараньков, подельники с Сыромятиным? – свёл брови в кучу старший лейтенант.

– Никак нет, гражданин начальник! – возразил Сыромятин. – Простое, хотя и удивительное со стороны, совпадение. До ареста мы даже не были знакомы.

– Что ж, бывает и такое, – с улыбкой заметил Тараньков.

– И тоже только один труп? – усмехнулся новоиспечённый Корпусной.

– Так точно, гражданин начальник, один! – нарочито вытянувшись, ответил Тараньков, даже и не думая стирать с лица хитрую улыбку.

– Ладно, проверю, – угрожающе произнёс Корпусной.

– Проверите, один ли труп?

– Проверю, не подельники ли вы с Сыромятиным! – терпеливо ответил старший лейтенант и снова взглянул в свою доску. – Гудильников!

– Валентин Павлович, пятьдесят третий, статья семьдесят седьмая.

– Бандитизм, вроде бы? – вопросительно произнёс новый Корпусной.

Но Гудильников не стал помогать ему: даже глазом не повёл.

– Так точно, товарищ старший лейтенант! – угодливо подтвердил старший прапорщик.

– Нуну… – несколько минут старший лейтенант смотрел на Гудильникова потом продолжил: – Гасантулеев!

– Аликбек Алимович, шестьдесят восьмой, статья сто вторая, пункты: «Г» и «З», статья сто семнадцатая, часть три и четыре.

– Ты гляди: не только убийца, но ещё и насильник, – Корпусной покачал головой, снова назвал: – Датаев!

– Айсым Шаймиевич, шестьдесят восьмой, статья сто вторая, пункты: «Г» и «З», статья сто семнадцатая, часть три и четыре, – слово в слово повторил тот.

– Как, опять? – не выдержал Корпусной. – Подельники и в одной камере?

– У нас следствие закончено, дело в суде рассмотрено… – пояснил Гасантулеев.

– Даже своё последнее слово уже сказали… – тут же добавил Датаев.

– Ладно, проверю, – Корпусной снова чтото пометил в доске карандашом. – Рычков!

– Анатолий Егорович, сорок пятого года рождения, статья сто вторая, пункт «Е».

– Ну и камера: одни убийцы и насильники, – брезгливо поморщился старший лейтенант. – Понайотов!

– Серафим Кузьмич, шестьдесят седьмой, статья сто сорок пятая, часть два, – доложил Серафим.

– Слава Богу, грабёж… – с какимто даже облегчением заметил Корпусной, словно «грабёж» детская шалость. – Хотя бы ты не убил никого… – старший лейтенант придирчиво осмотрел камеру и тихо спросил: – Кто дежурный по камере?

– А для чего вы интересуетесь, гражданин начальник, у нас что, грязно, что ли? – спросил Сыромятин. – А может, вы хотите узнать, кто у нас за шныря шнуркует и «стукачком» его назначить? – он ухмыльнулся. – Так ничего у вас не получится: мы просто не сорим, и каждый убирает за собой…

– Спрашивать будешь тогда, когда тебе разрешат! – рыкнул на него старший прапорщик. – А сейчас к тебе обращается гражданин начальник, понял?

– Ты не рычи на меня, Горилла, и зенками не сверкай, а то Кондратий хватит! А за «поняло» я уже отсидел своё, понял? – спокойно заметил Сыромятин и вопросительно повернулся к Корпусному.

Покраснев от злости, старший дежурный по продолу хотел разразиться матом, но старший лейтенант успокаивающе поднял руку и все также тихо, безо всяких эмоций, спросил:

– Товарищ старший прапорщик, вы, вроде бы, утром докладывали, что не вышел один из подотчётных вам дежурных контролёров, или я ошибаюсь?

– Так точно, товарищ старший лейтенант, не вышел прапорщик Булдаков: грипп у него!

А это означает, что на все камеры контролёров явно не хватает… – он покачал головой, картинно вздохнул и с нескрываемым ехидством проговорил. – Не повезло вам, сто девятая камера: сегодня вы останетесь без прогулки, – на его лице было написано столько сострадания, что глухому вполне могло показаться, что ему действительно жаль жителей этой камеры.

– Не имеете права! – возмутился Гасантулеев. – Нам положено по закону, значит, обязаны предоставлять!

– Представляете, товарищ старший прапорщик: и завтра на прогулку сто девятая не пойдёт! – тут же отреагировав на его эмоциональный всплеск, все также невозмутимо распорядился старший лейтенант.

– Слушаюсь, товарищ старший лейтенант! – воскликнул довольный старший прапорщик.

– Чо ты лезешь? – прошипел Тараньков на Гасантулеева.

– А чо я? Я ничего, – стушевался тот.

– Два дня без свежего воздуха… – уныло протянул Сыромятин. – Может, одного хватит, гражданин начальник?

– Ещё слово, и к двум добавится ещё один день! – бесстрастно ответил Корпусной.

Он явно упивался своей властью. Сделал паузу, как бы предоставляя возможность подследственным осознать его слова и принять решение, но никто не произнёс ни слова. Удовлетворённо кивнув, старший лейтенант вышел из камеры.

– Теперь ты рычи в камере… сам на сам! – ехидно усмехнулся старший прапорщик, вышел и закрыл дверь на замок…

– От подлюга! – выругался в сердцах Тараньков и добавил. – Горилла безмозглая…

Конечно, Корпусной, по большому счёту, нарушил закон: часовая прогулка в тюрьме считается чемто святым, как пайка, баня, «магазин», но кому жаловаться? Хотя нет, не совсем точно: не кому жаловаться – есть кому – а кто из этих убийц и насильников решится жаловаться? Вот в чём вопрос…

Глава 17
Я – СЕМА ПОИНТ!

– Ты чо, баклан, лезешь со своими правами? – решил сорвать зло Тараньков на Гасантулееве.

– А чо этот мент борзеет? – попытался отмазаться тот.

– На то он и мент, чтобы борзеть! Ты бы ещё за европейскую хартию прав человека ему прогубошлепил! – ухмыльнулся Тараньков. – Может, тебе напомнить, что ты в советской тюрьме паришься?

– И что с того?

– В советской тюрьме у зэка есть только одно право: сидеть на своей заднице и посапывать в две дырочки! Сиди теперь двое суток без свежего воздуха, – он зло прищурился.

– Я хотел…

– Хотеть будешь Машку на воле или пидора в тюрьме! – перебил Тараньков.

– Ладно, Федя, не хватало, чтобы мы меж собой цапаться начали, – примирительно заметил Гудильников.

– Вово, менты только этого и добиваются, – подхватил Сыромятин.

– Такая у них сучья работа, – неожиданно проговорил молчаливый Рычков.

– Ты погляди: нашего молчуна прорвало! – воскликнул Тараньков и расхохотался.