Чтение 20–й страницы книги ~Я

– Жизнь – копейка, – провозгласил Барабин бодро, – судьба – индейка!

Я не понял, к чему такое брякнуто, но все снова заулыбались и закивали. Хотя редкая хрень, придумана каким-то полевым командиром, чтобы легче гнать солдат на убой. Насамом деле те, кого гнали на убой, говорили, судя по Далю, совсем другое. Жуткой безнадегой тянет от таких слов, и видно, как не хотят умирать те, кто не брешет, а говорит правду. Но правду говорить страшно и жутко, потому и придумываются это «либо грудь в крестах, либо голова в кустах».

Люша, как бы подводя итог, сказал веско:

– Никогда и никто не согласится вставить в прекрасное тело…

– …созданное Господом Богом, – быстро вставила Василиса, в последнее время она решила, что модно носить крестик на шее и называться христианкой, – а Господь Бог знал, что делал!

Люша кивнул, но поморщился, с его фигурой можно быть только атеистом.

– Прекрасное тело, – повторил он, – созданное природой или даже Богом, неважно! Все равно мы – венец творения и вершина эволюции! А кто согласится себя изувечить?Никто и никогда не заставит меня…

Я вздохнул, сказал громко:

– Люша, я никогда тебя не прерывал, ты знаешь. Но когда такую хрень гонишь…

– Я? Хрень?

– Ты, – сказал я. – Из непонятно каких ложных предпосылок делаешь хрен знает какие выводы. Кто тебе сказал, что тебя кто-то будет заставлять вставлять в твое прекрасное тело какие-то железки? Да упаси боже! Трансгуманисты самые ярые сторонники личной свободы. Кто хочет использовать достижения технологий для расширения своих возможностей – тот делает, кто не хочет – не делает!

Он проворчал рассерженно:

– Да ну? А я считаю, что начнется нажим. И будут принуждать…

– Зачем? – удивился я. – Люша, сейчас тебя кто-нибудь принуждает получать докторскую степень? Посещать занятия аэробики? Бывать на раутах, где собирается высшее общество?..

Барабин первый врубился в комизм ситуации, вкусно и с удовольствием заржал.

– Да, Люша, будь за себя спокоен. Нас туда не позовут, это точно! Будем здесь гулять и горя не знать.

Я вежливо улыбался, кивал, а в черепе стучало: до чего же тупые, господи, неужто и я таким был? Как не понимают, что их не только тащить в бессмертие никто не будет, но даже не пустят, когда эти вот захотят туда войти!

– Извини, Люша, – сказал я вежливо, – но, когда грянет сингулярность, так зовется следующий этап развития, вся цивилизация гавкнется. Прекратит, говоря учеными словами, существование. Вся! И в первую очередь исчезнет интерес ко всей этой ерунде: картинам, древностям, египетским пирамидам, тутанхамонам, поездкам в Египет…

Лицо Люши угрожающе побагровело.

– Никогда! – заявил он патетически. – Слышишь, никогда!.. Люди будут всегда людьми! Люди, а не эти… атомные вихри! Люди не захотят ими становиться!

– Да? – переспросил я. – Ты уверен? Я вот хочу. Уверен, я не один такой.

– Ты урод! Остальные – нормальные.

Я развел руками:

– Ладно-ладно, я урод. Но когда вставлю себе микрочипы, которые никто и не заметит, смогу лазить в Инете без всякого компьютера. Одним усилием мысли! Смогу переговариваться с себе подобными через любые расстояния, смогу видеть сквозь стены, мое здоровье улучшится в сто тысяч раз… И тогда другие, кто и не хотел бы, но чтобы не отставать, вставят себе такие же…

– Да никогда!

– Уверен? Зачипизованные с легкостью выполнят любую работу, хоть физическую, хоть интеллектуальную. И вот «простые» вынуждены будут вставить чипы и себе, чтобы конкурировать. Не так ли? А дальше – больше… Одни и дальше станут заменять живые мускулы стальными канатами с удовольствием, другие – вынужденно, чтобы не остаться за бортом. И так все мясное тело станет кремниевым, а потом и вовсе силовым полем.

Он орал и брызгал слюной:

– Никогда! Слышишь, никогда!!!

– Да слышу, слышу… – ответил я мирно, чувствуя под собой твердую почву: нарыл в Инете. – Даже могу предположить, что найдутся фанатики, кто не будет отказываться от чипизации. Религиозные или «культурные», неважно. Но я не представляю, чтобы кто-то из них отказался от чипа, что позволил бы напрямую подключаться к Инету!

Он сказал резко:

– Я! Я откажусь! Мне хватает экрана компьютера. Я согласен, чтобы компьютер уменьшился до размеров макового зерна на дужке моих очков и передавал картинки на сетчатку глаза, но я не позволю вставлять чип в голову!

Я сказал мирно:

– Ты хотел сказать «в мозг». Потому что в голову ты уже вставил… У тебя сколько зубов из керамики? Пока только парочка?.. Думаю, что все-таки ни одного не останется на Земле, кто не захотел бы перейти в силовое поле. Мы пойдем добровольно, а вы все потащитесь поневоле, только и всего.

Татьяна быстро окинула всех очень серьезным взглядом, разом растеряв лукавую улыбку соблазнительницы, постучала ножом по тарелке и предложила выпить за любовь.

На нее посмотрели с благодарностью: разговор почему-то начинает набирать обороты, ерунда какая-то, что это мы из-за какой-то ерунды спорим, было бы из-за проигрыша «Селтику», а то даже стыдно сказать, из-за чего…

Выпили за любовь, потом все разом сосредоточенно заработали ножами и вилками. С особой услужливостью передавали друг другу соусницы и специи, улыбались, возвращаясебе привычно ясное расположение духа.

Что вы понимаете, мелькнуло у меня. Вот прихожу уже с вмонтированными чипами, их не видно, это ж в старину рисовали жуткие штыри, что торчат из черепа, но теперь знаем, будут мельче макового зернышка, так вот прихожу и не только вижу все насквозь, у меня ж не меньше, чем восемь видов зрения, но и сразу определяю, кто что думает, что замыслил, где брешет, а где просто набивает цену…

Сам я, чтобы не отличаться, жру и пью все, что кладут в тарелку, мой организм тут же перерабатывает в энергию, а остальное – в кислород, выпуская излишки из того места, откуда выпускал сероводород.

Но вы все тут – недочеловеки, а я сверх, сверх… Вернее, вы все – человеки, а я уже сверхчеловек. Или хотя бы трансчеловек. Любого из вас могу умыть в любом деле, это все равно что быть умнее кошки!

Холод пробежал по коже, я вдруг подумал, что в самом деле трансчеловек будет умнее человека в той же пропорции, как человек рядом с кошкой. Но человеку не приходит в голову умничать перед кошкой, а я вот умничаю.

И вообще… Какого хрена я с ними сижу?

И все-таки нечто в нас гасит даже мысли, угрожающие нарушить стабильность. Только мелькнула острая идея, но вместо того, чтобы ее разрабатывать, я сладострастно представил, что вот пришел я с этими вживленными чипами, конечно, под кожей, чтоб не видно, это панки всякие начнут выставлять напоказ, так вот сижу в этой компашке и переключаю каналы жвачника мысленным усилием. Люша не понимает, жмет на все кнопки, а я отыскал «Дискавери» или «Новые технологии»… жаль, такого канала пока нет, но ктопервым создаст – озолотится… так вот я заблокировал на этом канале, и как Люша ни пытается переключить, как ни трясет пультик, даже стучит по ящику, но никакого тебе футбола, а только новинки генной инженерии, биосинтез, нанотехнология, крионика, когнитивника…

… – Да что за хрень! – заорал Люша в моих мечтах. – Этот гребаный пульт я две недели всего купил!

– А чем старый плох? – лениво спросил Барабин.

– Теперь вижу, что старый, – зарычал Люша, – лучше! А я, дурень, купился на рекламу…

– Дизайн лучше?

– Какой на фиг дизайн! Говорили, что здесь «все в одном»! И ящик, и маг, и ресивер, и саундбуфер, и даже пылесос!

– А что, у вас пылесос с программным?

– Нет, но Василиса хочет купить…

Барабин покачал головой, оттопырил авторитетно губу.

– Не стоит…

– Теперь и я вижу, – рыкнул Люша, – что не стоит! Ну, какая хрень, о стену шарахнуть?

– Не спеши, – посоветовал Барабин, – вдруг там просто кнопка залипла…

Но Люша, осатанев, в ярости швырнул пульт о стену. Я сидел вроде бы далеко, но успел податься в сторону и, вытянув руку, перехватил коробочку в воздухе. Все ошалели, я повернул его нужным концом к телевизору и пару раз кликнул. Каналы начали сменяться один за другим, Константин ошеломленно сказал:

– Даешь… Никогда не видел, чтобы двигались так быстро!

Люша выхватил у меня пульт.

– Заработало?.. Вот сволочь, это испугался, что об стену! Я ж чувствую, весь трясется, щас обгадится… Ну, гад, давай показывай…

Мы смотрели, как безуспешно жмет на кнопки, лицо наливается дурной кровью, глаза покраснели. Василиса, предупреждая новый взрыв гнева, сказала:

– Оставь. Ты же видишь, работает. У тебя пальцы толстые.

Люша зарычал:

– Так что, только для тонких? Это нарушение моих прав человека! Я их затаскаю по всем стратсбургам и гагеям… гагарам… словом, по международным! Я свои права человека знаю!

Дальше грезы прервались, пришла умная мысль, что сдула их, как холодным ветерком. Человечество, сказала умная мысль и мощно приложила меня мордой о стол, в целом подобно человеческому телу. Защищается от вирусов и бактерий толстой кожей, волосами в носу и слизистой оболочкой, а те немногие, что попадают в организм, становятся жертвой яростной атаки фагоцитов. Не будь иммунной системы, любой из нас откинул бы копыта, едва появившись на свет!

Точно так человечество устойчиво во взглядах. Что было бы, если бы слишком большие массы поддавались увещеваниям всяких пророков, агитаторов, мессий, революционеров, преобразователей, строителей нового мира… Человечество сгинуло бы уже давно.

Этот защитный механизм идеально работал миллионы лет, даже сотни миллионов, если брать предков человека. Но сейчас, на нынешней секунде развития, вдруг начал давать сбои. Все чаще и чаще. Мир изменяется стремительно, а консервативная иммунная система продолжает тупо отвергать пересаживаемые органы, хотя без них организм помрет. Точно так же человечество вцепилось в устойчивое: как наши отцы жили, так и мы будем. Подразумевая, что отцы жили благополучно и померли в своих постелях от старости, а вот с новыми идеями можно непонятно как закончить, а помереть можно куда раньше.

Итак, нужна более гибкая иммунная система. Иммунная система мышления. Совсем отвергать нельзя, тогда поверю любой глупости, но все же в двадцать первом веке надо быть гибче, гибче…

Увы, человек слаб и податлив. Все века и тысячелетия из-за неминуемости смерти, дабы не впасть в отчаяние, внедрялась идея не только потусторонней жизни, но и наплевательского отношения к земной:

«Умел пожить, умей и умереть!»

«Жизнь – копейка, голова – наживное дело».

«Всем там быть: кому раньше, кому позже».

«По дважды не умирают, а по одной не миновать».

«Один раз мать родила – один и помирать».

«Чем с плачем жить – лучше с песней умереть!»

Или, проще говоря: «Гуляй, Вася, один раз живем, а бога нет!»

Это наплевательское, ухарское, лихое и сейчас выражается хоть в беспробудных пьянках: а че, один раз живем, хоть в популяризации экстремальных видов спорта, мол, умирать надо на бегу, как и запорожская хвастливая поговорка: «Казак в постели не помирает».

Барабин ухмыльнулся мне:

– Что, Славик, положили тебя на все лопатки?

Я пожал плечами.

– Если хочешь, считай так. Помнишь, нас в школе заставляли учить что-то про собачек Павлова? А знаешь, как он умер?

– Нет.

– Академик Павлов прожил восемьдесят пять лет, – сказал я мирно. – Работал в полную силу до последнего дня. Когда умирал, позвал студентов на последнюю лекцию. Они сели вокруг его постели, а он диктовал им симптомы смерти: «Вот начинают холодеть пальцы ног… это кровь перестала туда поступать… пощупайте, проверьте… Та-ак, вот сейчас онемели лодыжки… записывайте, записывайте!.. Холодеют голени, а сейчас вот перестаю ощущать коленные суставы… Пишите, ничего не пропускайте!.. Холод с легким покалыванием поднимается выше, а там, где прошел, уже не чувствую тела… Когда доберется то груди, я перестану существовать…»

Барабин охнул.

– Да что же он за такой человек?

– Такой, – подтвердил я угрюмо. – У студентов дрожали руки, от слез ничего не видят, а любимый профессор диктует очень спокойно, давая им последний урок, как должен вести себя настоящий ученый. Не знаю, почему Люша уверен, что Павлов должен был обязательно умереть! Я уверен, что проживи Павлов и другие, ему подобные, хотя бы еще по сто лет, то Люша сидел бы перед экраном не в сорок два дюйма, а во всю стену! И смотрел бы трансляцию футбола со встречи сборной Земли и Марса. А Василиса набирала и сбрасывала бы вес просто по своему желанию, без всяких диет.

Люша буркнул:

– Павлова жаль, кто спорит? Но нельзя отменять законы природы.

– Почему? Мы их все время отменяем.

– А она за каждую победу мстит!

Понимаю же, дурак, спорить бесполезно, но по инерции я сделал последнюю попытку:

– И что, ты готов отказаться от бессмертия?

Он сказал гордо:

– Смотря какого!

– Это как? Бессмертие либо есть, либо…

– Я имею в виду, что если ученые придумают такую таблетку, чтобы проглотил – и все, или пусть даже сходить на укол, – это одно, это нормально, а вот если мне хотят всобачить в тело какую-то железяку – нет, ни за что!

Глава 8

Он подбоченился, смотрит таким гоголем, что я ощутил подступающую тошноту. Как будто его будут в самом деле уговаривать стать бессмертным, а он станет диктовать условия, на которых изволит великодушно принять! Совсем одурели эти демократы со своим вниманием к «простому человеку».

Барабин и Константин тоже смотрели на меня осуждающе, а на Люшу с явной поддержкой. Демьян и Лариска тихонько шептались, женщины держат настороженный нейтралитет, а грамотный Константин заверил Люшу:

– Будет простая операция на генах. Подправят пару генов – и мы никогда не будем стареть. И вечная жизнь будет обеспечена. Думаю, цивилизация пойдет таким путем.

Люша кивнул, хоть и с неохотой, но все же соглашаясь. Барабин и Василиса тоже заговорили, что это правильно, это верно, это нормально, это совсем не то, что бездушные железяки в благородное человеческое тело пихать, это ж так и сам человек станет бездушным. Я молчал, потому что если у Люши или Василисы тела – благородные, то я лучше весь стану железячным, упаси меня от такого благородства. На биологическую трансформацию они согласны, видите ли, потому, что это замораживает мгновение: можно остановить прогресс и жрать, жрать, жрать, а также совокупляться в промежутках между жратьем, и так до скончания века. Который наступит, когда какой-нибудь крупный астероид врежется в Землю.

Я слегка отодвинулся вместе со стулом, бокал красного вина в руке, рассеянно-благожелательная улыбка на морде лица, взгляд переползает с Люши на Барабина, на женщин, на всех-всех, а под спудом ворочается, просясь на поверхность, злая мысль: и что же, все это жруще-срущее большинство тащить в бессмертие? Да вы что, охренели?.. Только самое тупое животное, у которого даже спинной мозг на всякий случай изъяли, может предположить, что бессмертие будет доступно в с е м!

Зачем питекантропы в нынешнем обществе? Их даже асфальт не научишь укладывать. Вот так же в мире бессмертия абсолютно не найдется места всяким любителям смотреть по телевизору футбол, поставив перед собой ящик пива.

Внезапный холод прокатился по всему телу. Собственно, чем я лучше? Только тем, что не состоял, не был, не привлекался, не участвовал? Но отсутствие заметных недостатков – еще не достоинство.

Люша, чувствуя, что сказал меньше, чем мог бы, у него тоже сильно развито остроумие на лестнице, снова заговорил о проклятой науке и технике, что гробят духовную жизнь человека, но я наступил обеими ногами себе на горло. Смолчу, пусть говорит.

Он вещает с таким напором и пафосом, что любой довод против будет выглядеть жалким. Уже потому, что начну изобретать доводы вот сейчас, а за спиной Люши стена до небес из многовековой традиции, именуемой культурой, что, дескать, смерть – естественный и необходимый процесс, и его отменять ну никак низзя. Там доводов миллион, все отшлифованы за века до блеска и выгранены, сверкают остроумием, кажущейся глубиной и вообще выглядят сокрушающими.

А что вякаю я? Что автомобиль перспективнее телеги с лошадью? Так это стало понятно люшам лет через сто со дня, как первый автомобиль прокатился по дорожке. А я сейчас в такой ситуации, когда автомобиля еще нет вообще, а только изобретен двигатель внутреннего сгорания, начинаются первые робкие разговоры о возможности его применения в быту, на транспорте…

В этом случае, понятно, у сторонников тягловой силы все доводы и все козыри на руках, ибо преимущества коней отчетливо видны еще с Древнего Египта, а о какой такой замене этой единственной и прекрасной силы вонючими керосинками разговор? Да не смешите народ!

Вот и не хочу смешить… Правда, то и дело забываю о бесперспективности таких разговоров, только помоями обольют под видом моего просвещения, дурака такого, что не понимает простых вещей, понятных каждому ребенку…

Поглядывая с нетерпением на Лариску, я вышел на балкон. Свежий ночной воздух охладил распаренное жратвой и пьянкой лицо.

В уголке стоит Татьяна, непривычно серьезная, задумчивая.

– Привет, – сказал я. – Не вынесла душа наших заумных разговоров?

Она вяло усмехнулась:

– Да. Я просто ничего не поняла. А отсюда такой чудесный вид…

Я посмотрел вниз. Когда-то и меня восхищал вид с такой высоты, а сейчас поймал себя на том, что смотрю на копошащихся внизу существ и думаю с раздраженным недоумением: ну как они так могут? Живут себе, тупые, не понимают… Не понимают, не догадываются, а когда им начинаешь вещать истину, отмахиваются: что за хрень несешь? Наши предки помирали, и мы помирать будем! И все помрем. Пей или не пей.

Они все еще верят, что через тысячи лет компьютеры будут мощнее, автомобили будут меньше жрать бензина, а люди будут воевать за Марс и Венеру. Или за звездные системы. А космические пираты будут захватывать лайнеры с пассажирами и требовать выкуп. Еще побеги из космических тюрем, звездная пехота, проститутки в космических барах, заключение торговых договоров с разумными жуками, грибами, богомолами и крылатыми жабами…

Господи, неужели один я такой умный, а все дураки? По логике так, хотя я чаще страдаю заниженной самооценкой. Но все-таки жутковато понимать, а еще жутче – ощущать, что живу в стране дураков. Нет, в человечестве дураков!

Улыбнувшись Татьяне, я вернулся в комнату и молча показал Лариске на часы. Она кивнула: да, поняла, заканчиваю.

Люша посмотрел на меня угрюмо:

– Ну как, освежился?

– Да, – ответил я и улыбнулся светло, словно пробегающему через лесную дорожку ежу. – Да, конечно, ты прав.

Он замолчал, несколько ошарашенный быстрой и неожиданной победой, всмотрелся пытливо.

– Че, сдаешься, да?

– Сдаюсь, – признался я.

– Согласен, что я прав?

Я поднял руки:

– Стопроцентно.

– Что стопроцентно?

– Что ты прав, – сказал я. – А что ты ожидал? Ты привел убийственные аргументы. Неопровержимые просто. Вот и переубедил меня с ног и до головы.

Он все еще смотрел с сомнением.

– Что-то ты слишком быстро…

– Дык ты ж был неопровержим, – признал я.

– Это я знаю, – сказал он великодушно и значительно, – но ты обычно бывал крепким орешком.

– Увы, ты меня расколол, – сказал я. – Ладно, уже поздно, а завтра, увы, день рабочий. Нам пора.

Барабин сказал бодро:

– Ты чего? Я знаю, ты дома работаешь, а в фирму ходишь только за получкой!

– Твоими бы устами, – сказал я со вздохом, Барабин сразу насторожился, но не услышал привычное, что нужно делать его устами, а я поднялся, развел руками. – В самом деле, надо идти.

Лариска тоже поднялась, весело стрельнула в меня глазками.

– Да-да, нам пора.

– Ну вот, – протянула Василиса, – самая милая пара нас покидает…

Она бросила предостерегающий взгляд на сразу задумавшуюся Валентину, что не ее с Константином назвали самой милой парой, мол, это ж для дела, чтобы как бы закрепитьнас с Лариской.

Лариска мило улыбалась, первой прошла в прихожую, чтобы я не выскользнул раньше.

На обратном пути внезапно перед глазами всплыло лицо Люши. Как всегда: самодовольное, самоуверенное, я услышал его напористый голос, но во взгляде на какой-то миг промелькнуло совсем другое выражение. Не то победное, как обычно. Был бы я пьян, подумалось бы, что в глазах Люши трусливенько проглянула безумная надежда. Чуть-чуть выглянула и поспешно скрылась, мгновенно прикрывшись залихватским «гуляй, Вася, все одно помрем!».

Если бы не Люша, а Константин или даже Барабин, я бы удивился, но уцепился бы за шанс переубедить, постарался бы раскачать их твердолобость… однако, гм, Люша, который с таким напором высмеивает даже не бессмертие, а просто идею обычного продления жизни…

Всплыла пугающая по дерзости мысль: а что, если и у Люши это все то же: «А мне не больно, а мне не больно»?

Ведь страшно поверить, что шанс уцелеть все-таки есть, а потом увидеть, что, увы, нет этого шанса. Так лучше уж держаться прежних взглядов, что жизнь нам не дорога, потому пьем и гуляем, а кто не пьет – трус и предатель!

Возможно, Люша, как и другие, страшится на уровне подкорки. Страшится признаться, сказать правду. Это залихватское отношение к жизни вдалбливалось тысячелетиями, начиная с допещерных времен. Еще со дня, как человек слез с дерева и внезапно осознал ужасающую истину, что даже если удастся избежать всяких саблезубых тигров, то все равно помрет так же точно, как если бы попал в пасть пещерному медведю.

Лариска всю дорогу молчала и таинственно улыбалась. Я высадил ее возле ее дома, она поцеловала меня в щеку и юркнула в подъезд.

Я проводил ее взглядом, так принято, если уж лень провожать до двери, вырулил на шоссе, тут же подумав, что мы и сейчас оправдываемся, оправдываемся, оправдываемся!.. Как будто нечто трусливое и неполноценное, которому нужно доказывать право на жизнь вообще. Хоть на короткую. Доказываем, что жить долго хотим, чтобы можно было работать и творить, постоянно приводим в пример Пифагора, Павлова, Тициана и тех немногих, что жили долго и работали до конца дней.

И постоянно уверяем, что только ради этого и хотим жить долго, бесконечно долго. И что не хотим и никогда не согласимся на такую вечную жизнь, если это будет вечная старость.

Конечно же, это ложь, защитная реакция на все эти дурацкие гыгыканья: вечно жить хочешь, га-га-га, а хрена не хочешь, гы-гы-гы?.. На самом деле жить вечно жаждет все живое. Достоевский соглашался существовать в любой старости и даже вечно стоя на одной ноге над пропастью. Тот же ад и жуткие адовы муки придуманы в мечте о вечной жизни! Хоть в аду, хоть в котле с кипящей водой, но – жить!..

Жить вечно для того, чтобы работать, работать и работать, – это оправдание. Конечно, будем работать, работать и работать. Мы из тех, кому нравится работать и получать результаты, но все-таки это уже развитие идеи вечной жизни, а в основе просто желание не умирать. Жажда. Неистовое стремление. Сперва – просто не дать оборвать своесуществование.