Чтение 26–й страницы книги ~Я

Я покачал головой.

– Нам предлагают поверить, что один человек способен в наше время создать целую науку. И совершить в ней сразу несколько эпохальных открытий.

– Которые тупоголовые зажравшиеся академики, – добавил он в тон, – не хотят признавать.

– Точно.

– Ага, – сказал он, – я тоже так подумал. Знаете, только сейчас узнал, что этот конгресс имморталистов созван обществом тантрийской йоги.

Я ехидно улыбнулся:

– А то бы не пришли?

– Можно подумать, – огрызнулся он, – что вы попали сюда не случайно!

– Да, – признался я, – дурак, купился на само название «Первый международный конгресс имморталистов». Теперь буду в первую очередь смотреть, кто спонсирует.

Мы улыбнулись друг другу, хоть и вымученно, оба лоханулись, но уже как два собрата по несчастью.

– А вы сами по себе? – спросил он.

– Нет, – сказал я. – От общества трансгуманистов. Ищем себе подобных…

Он коротко хохотнул:

– И постоянно натыкаетесь вот на таких? Это знакомо. Интерес к продлению жизни велик, кто только не ловит рыбку в этой водице… Вы где располагаетесь?

– Сравнительно близко, – ответил я. – Записывайте адрес… а также аську и е-мэйл. Заодно и скайп.

Он записал, протянул мне руку.

– Спасибо. У вас, чувствую, побываю с большей охотой!

Директор медиацентра где-то узнал по своим каналам, что Тони Блэр готовится посетить Москву с деловым визитом, так что нам хорошо бы придумать что-то эдакое креативное.

Я скривился и передал высокое пожелание своей команде. Сам я вряд ли, вряд ли… Когда вижу этого успешного бывшего британского премьер-министра, который выходит к микрофонам и дает пространное интервью, почесывая яйца, то мне не надо объяснять, что он – глава победившей лейбористской партии, то есть рабоче-крестьянской, и соответственно у него мораль и манеры тоже рабоче-крестьянские.

Я часто видел, как Тони Блэр, который, да-да, премьер-министр и руководивший страной человек, разговаривая с женщиной-корреспондентом, держит обе руки в карманах. Я не знаю, что он там делает: играет в карманный бильярд или в «угадай, в какой руке?», но прекрасно понимаю, что та старая Англия, какой привыкли считать Англию, умерла, а на смену пришло то, что уже далеко не Англия, а даже не знаю, как это новообразование и назвать, пока ограничусь условным термином яйцечесучей тониблэрщины.

Но мы все так же считаем Англию заповедником для джентльменов, страной строгих манер, женщины там сплошь леди, хотя даже на любом телеканале, где показывают Англию,с экранов смотрят бородачи-мусульмане, женщины в чадрах, хиджабах, а то и в паранджах, и негры, негры, негры… то бишь афроамериканцы. Хотя если в Англии, то афроангличане? Но если эти негры вчера приехали из Африки, то они афро… кто? Или просто афры?

Ладно, буду звать их просто афрами. Так даже демократичнее и политкорректнее, чем деление на принадлежность к Америке, Англии или самой Африке.

Да только ли Тони Блэр… Все быдло чешет яйца перед объективами телекамер. Примета времени и признак освобождения от устоев, что раньше отделяли человека от животного. Теперь человек – всего лишь разумное животное. Точнее – животное, обладающее разумом.

Быть именно человеком оказалось необязательно. Более того, быть человеком – обременительно. А вот животным, обладающим разумом, – самое то. И чтоб никаких сдерживающих запретов. Сейчас освобождение от души пошло такими темпами, что дедушка Фрейд ужаснулся бы.

Словом, мир давно другой. Мы живем в другом мире, сильно изменившемся, но мышление наше отстает. Привычно меряем все теми же старыми знакомыми с детства мерками. Так, к примеру, только совсем туповатый не заметит, что литература доживает последние годы. Великое изобретение древних финикийцев послужило цивилизации несколько тысячелетий, конкурентов не было, только вот в последнее столетие появились фото, кино, магнитофоны, компьютеры, Интернет, что начали теснить с нарастающей скоростью…

Первыми получили тяжелейший удар бумажные книги, от которого уже не оправятся. Бумага исчезнет, какое-то время книги будут на электронных носителях, но изобретение неспешных финикийцев уже не может справляться с возросшими требованиями нового мира, и на смену буквам придут импы – гораздо более емкие, когда в каждом значке будет в сто тысяч раз больше информации.

Я могу только смутно представить себе книгу на таком языке, хотя это будет уже не книга, однако именитые футурологи с апломбом деревенских дурачков вещают, что бумажные книги – бумажные! – будут всегда, даже в сотом тысячелетии. Не могу врубиться, глупость это беспредельная или тайная политика, скрытая от простого люда вроде меня.

Но я не дурак и не политик, потому говорю то, что вижу, а вижу мир без прикрас. И, главное, вижу, куда он стремительно несется. Этого не видит Люша, ладно, но как этого не видят политики? Или видят, но… а что можно изменить, если выбирают на короткий срок?

Или… страшатся социальных последствий?

С обеда, раздав всем задания, я воспользовался правом шефа уходить когда заблагорассудится. Но если раньше таким правом пользовались, чтобы тут же по бабам, я тоже пару лет убил на такую ерунду, то сейчас вырулил на магистраль и понесся к своим трансгуманистам.

Когда я переступил порог, сразу ощутил знакомый, но странный именно здесь запах. На меня смотрели и улыбались, я повел взглядом по комнате… За самым мощным компом, который, кстати, привез я, сидит женщина с короткой прической, в пестрой блузке.

Она повернулась вместе с креслом, в огромных темных очках, закрывающих половину лица, вроде бы миловидная, почти не накрашенная, сиськи неплохой формы, хоть и мелковаты, лицо серьезное.

– Это Мила, – представил ее Чернов. – Мила, это Слава.

Мила протянула мне руку, рукопожатие ее было бесхитростным, но сильным.

– Много о вас слышала, – сказала она хрипловатым голосом. – Правда. Ребятам вы нравитесь.

– Если бы еще вам, – протянул я, спохватился, что автоматически вошел в один из вариантов, когда через полторы минуты придется лезть ей в трусы, так принято, – рад,что в нашем коллективе наконец-то женщина.

Она сдержанно улыбнулась одними уголками рта. Я понял, что, мол, да, вовремя я соскользнул с наезженной дорожки. Иначе бы поссорились.

Я прошел к столу, выложил печенье, булки и большую пачку хорошего кофе. Гаркуша, сразу оживившись, включил кофейник и сказал с наигранным удивлением, что да, работает, Знак распаковал покупки, только Мила снова повернулась к компу. На экране медленно поворачивается трехмерная модель ДНК, курсор выдергивает отдельные молекулы, в правой стороне нервно прыгают линии, словно отмечают музыкальные треки.

Когда Гаркуша начал разливать по чашкам, Чернов внезапно оторвался от экрана компа и заявил в пространство, что пьющих в сингулярность не возьмут. Сказал он так, словно спорил с невидимым собеседником, убеждал его, переламывал его доводы.

Пьющих не возьмут, автоматически повторил я про себя. Ну да, это же понятно. Даже не будут рассматривать их желания. Вернее, не возьмем, потому что я буду тоже там, среди определяющих, кого брать, кого нет. Не потому, что я такой вот замечательный, а потому, что хоть на сингулярность и работает вся цивилизация, но сознательно приближаем ее мы, сингуляры. Она наша, да. И возьмем туда только «своих», как в комнату для некурящих не пускают человека с сигаретой во рту.

– Надеюсь, – сказал Гаркуша опасливо, – эта пьющесть не относится к кофе? Или к чаю?

– Чай вреден, – заявил Знак безапелляционно.

– Опять? – воскликнул Гаркуша с ужасом. – Только вчера еще был полезен!

– А сегодня уже вреден, – сказал Знак твердо. – Новейшие данные!

Гаркуша с печалью посмотрел на чашку, светло-коричневая горячая жидкость источает нежнейшие ароматы.

– Ладно, – сказал он скорбно, – буду пить эти яды… и ждать, когда новейшие будут опровергнуты самыми-самыми сверхновыми. В какое страшное время живем, братцы? Всена нас, как на кроликах, обкатывается!.. А следующие поколения будут точно знать, что вредно, что полезно.

– Не будут, – заверил Чернов. – У них своих проблем хватит. Уже не с кофе… Так вот, не будем прикидываться лихими парнями, которые пьют и по бабам? Скажем честно: алкоголизм куда опаснее и отвратительнее курения. Но даже курение теснят во всех развитых странах с такой настойчивостью, что скоро исчезнет. Ну а кто продолжит курить, эти стопроцентно останутся по эту сторону Перехода.

Я пил кофе и хрустел печеньем молча. Уже и свое мнение есть, но эти ребята обкатали эти темы лучше. И потому формулируют лучше.

Знак повторил с недоверием:

– Пьющих в сингулярность не возьмут?.. Это как? Или ты имел в виду алкоголиков?

Чернов как будто заколебался, он же не экстремист, тем более – председатель должен быть центристом и вообще смягчать острые углы, но Гаркуша сказал с непривычной для него жесткостью:

– Он сказал верно, пьющих! Даже пьющих. Но ты пей-пей. За кофе, может быть, сажать не будут.

– Но у нас, – пробормотал Знак, – вообще-то кто не пьет всякое-разное покрепче кофе?.. Особенно на праздниках! Не пьют единицы.

– И что? – спросил Гаркуша.

Знак молчал так долго и загадочно, что мы все ощутили, как если бы распахнулись окна и пахнуло открытым космосом. Я внезапно почувствовал, что к нам мир приближается хоть и справедливый, но страшноватый… Именно построенный на разумных началах, каким мы и хотим его видеть, если верить нашим словам, но в реале, даже очень разумные, частенько срываемся в сладостную неразумность с пьянками, потными бабами, танцами на столе и траханьем чужих жен, что особенно лакомо… и, главное, уверены, что без этого враз превратимся в нечеловеки, а это ах-ах как плохо. Не знаем, что это, но срабатывает защитный механизм: плохо – и усе!

– Единицы и войдут, – проговорил Чернов наконец медленно и размеренно. – А мы как хотели?

Знак пробормотал:

– Но это… жестоко. Даже если и справедливо. Просто справедливость какая-то… математическая.

– Впервые мир построим, – ответил Чернов, – как нужно! А не как будто мы – стадо бабуинов, что обрели сознание. Нет, это не сознание, это просто инстинкт второго уровня.

Гаркуша поскреб репу и сказал нерешительно:

– Наверное, сперва все-таки надо в сингулярность взять и все инстинкты. Даже самые древние! А то хрен знает, что такое чистый разум. Может быть, он жить не восхочет – и все! А инстинкты такую дурь не позволят. Жажда жизни – это инстинкт, я отказываться от него не хочу и не стану. – Гаркуша поморщился.

– Кто сказал, что откажется от всех? У таких умников, как мы, инстинкты под железной пятой разума. Я о другом! Не возьмем в сингулярность тех существ, которыми инстинкты двигают, а разум только прислуживает.

– Да и самим придется почистить свои инстинкты, – уточнил Чернов. – Слишком уж командуют даже нами. От одних избавимся вовсе, другие урежем в правах. Ну там совещательный голос или место на галерке.. А то, как Слава верно говорит, даже нас, таких умников, некая сила нет-нет да и срывает в загулы. Сейчас вред только себе, а когда будем обладать мощью зажигать и гасить звезды?

Гаркуша напомнил:

– Разве мы не пришли к выводу, что в сингулярность нельзя брать недочеловеков? Виноват, человеков?..

Глава 3

Чернова я временно пересадил за свой ноут, у меня самый навороченный, Чернов чуть не расплакался от умиления, вот оно, близкое будущее, даже речь распознает и выполняет простейшие команды, а я в том старом компе, за которым обычно сидит Чернов, заменил видюху и добавил памяти, а то слишком отстает от красавцев, привезенных мной.

На Милу я поглядывал искоса, единственная женщина среди трансчеловеков с упоением расщипывает спиральную веточку на цветные шарики. Не слышит или просто не обращает внимания на мужские споры. У мужчин всегда больше времени, и чешут языками чаще, чем женщины.

В какой-то момент Гаркуша взглянул на часы, охнул:

– Ух ты! А я все думаю, чего это у меня, такого крутого и продвинутого сингуляра… ну, пусть пока трансчеловека, животный и весь из себя примитивный желудок волнуется? А он, оказывается, жратаньки хочет!.. Без всяких часов время обеда чует!

Знак тоже посмотрел на часы, потянулся.

– Кто бежит за пирожками?

– Я вчера ходил, – быстро сказал Гаркуша.

– А я позавчера, – сказал Чернов.

– Тогда Мила, – сказал Знак.

Все посмотрели в ее сторону, Мила вынужденно повернулась. Я наконец обратил внимание, что волосы напустила на лоб и глаза даже поверх солнечных очков, высокий ворот водолазки подпирает подбородок, а щеки усеяны крупными темными точками и даже бугорками.

– Я не могу, – произнесла она глухо.

– Почему? – спросил Знак.

– Не видишь? – спросила она раздраженно. – Я уколы сделала. Не люблю с фингалами показываться.

– Ты уже два раза пропустила, – обвинил Знак.

– А я и тогда делала, – напомнила Мила. – Чтобы стволовые клетки подействовали, надо пять сеансов из тридцати уколов!

– Может, и мне? – спросил Знак раздумывающе. – Толку все равно не будет, зато за пирожками не бегать… В прошлый раз вообще под дождем пришлось.

Гаркуша подошел к окну, изогнулся, стараясь увидеть небо.

– Да вроде пока нормально, – сказал он озабоченно. – Успею туда и обратно. Молитесь, чтобы не утоп.

– И не съел все пирожки, – добавил Знак.

Гаркуша остановился перед Милой, рассматривая ее с интересом.

– Дикий ты человек, Мила! И совсем оторвалась от жизни. Прятать следы уколов, подтяжек и всяких там липосакций нужно было в старое древнее время…

Чернов спросил с интересом:

– Это когда?

– Ну лет… – начал Гаркуша, подумал и сообщил: – Месяцев семнадцать-восемнадцать назад! А что? Все ускоряется. Это было старое дикое время. А сейчас женщина, что выходит на улицу без синяков, – признается, что не следит за собой, неряха! Все знают, что синяки у женщины только от уколов, подсадок, подливок, подтяжек и прочих гелейи ботоксов.

Она посмотрела на него с недоверием, но очки сняла. Под левым глазом расплывается здоровенный фингал.

– А так?

Гаркуша сказал проникновенно:

– Вот с ним всякая женщина скажет, что ты эта… ухоженная. Это не маникюр!.. Уколы – и дорого, и вообще высший класс. Это уже уровень. Так что такими фингалами хвастаться надо.

А Чернов добавил:

– Если без фингалов по всей морде, могут подумать, что пользуешься подтяжкой, а теперь это дурной вкус. В смысле, устарело.

– Или вообще ничем, – сказал Гаркуша с пренебрежением.

– Таких уже не осталось, – заметил Знак и мечтательно вздохнул.

Она поколебалась, наконец, буркнула:

– Ладно, схожу. Но если кто на улице хоть раз хихикнет, вернусь и всех поубиваю!

Она вышла, а Гаркуша, сразу забыв, что ему грозит убийство, повернулся к нам.

– Кстати, – сказал он живо, – очень мало таких, кто признает необходимость сингулярности или хотя бы ее приход! Но даже среди тех, кто признает, абсолютное большинство пальцем о палец не ударит, чтобы ее приблизить. В смысле, что-то полезное сделать для ее прихода. Поговорить да, могут. И будут ждать, что придет и сделает богатыми, красивыми, вечно молодыми и бессмертными.

Знак вмешался угрюмо:

– А я бы таких вообще в сингулярный мир не брал! Даже если попросятся. Пусть полуобезьянничают, как и раньше. Обеспечить им полные корыта еды, избавить от болезней, и пусть живут сами по себе. В сингулярность стоит брать только тех, кто хоть что-то делает для нее.

Гаркуша сказал ехидно:

– То есть нас?

Знак огрызнулся:

– А что, неправильно? Это будет только справедливо.

– Хе, ты забываешь про присущее нам милосердие.

Знак буркнул:

– Это смотря к кому. У меня к ним нет милосердия.

– Эх ты… милосердие не бывает избирательным. Оно либо есть, либо нет.

Знак сказал раздраженно:

– А я что, предлагаю перебить человечество? Напротив, если ты слышал, предлагал обеспечить едой и всеми материальными благами! А еще излечить от всех болезней, дать им все мыслимые развлечения… Но только не надо мне пьяненького дядю Васю-сантехника среди звезд, который и там будет искать, кого бы трахнуть в анус, какую бы телефонную будку разломать и где бы насрать так, чтобы гребаные профессора обязательно вляпались!

Гаркуша победно заржал, звучно хлопнул ладонью по столу. Испуганная мышка соскользнула с коврика и попыталась спрятаться за монитор.

– А я о чем всегда твердю? – спросил он с азартом. – В театр же не пускаем в тужурках и в кирзовых сапогах с налипшим на подошвы дерьмом? В хорошие рестораны – без галстука? И вообще сейчас все больше закрытых клубов, заметили? Потому что демократия демократией, но я не хочу, чтобы к нам вот сейчас ввалилось пьяное мурло с побитой мордой и недопитой бутылкой водки, мол, у нас же теперь простому человеку везде дорога!

Он горячился, размахивал руками, раскраснелся. Мы слушали сочувствующе, отводили глаза. Я поймал себя на том, что иронизирую, но сам-то вообще-то такой же. Раздираюсь между своим прошлым псевдоинтеллигента – а у нас в стране практически все интели как раз псевды – и своим новым бытием, в котором наконец-то начал смутно улавливать предначертание.

– Когда-то мы отказались от практики людоедства, – сказал Гаркуша с нажимом. – Потом отказались от владения рабами и публичных казней. Совсем недавно отказалисьот устаревших правил, что курица не птица, а женщина не человек, теперь уже и женщина… того, почти человек. Даже за пирожками отказывается! Но разве мир стал хуже?

– Стал, – заявил Знак. – Пусть и она за пирожками бегает! Что за привилегии среди сингуляров?

– Я вообще про мир, – сказал Гаркуша сердито, не давая себя сбить с твердой дороги. – Мир стал лучше!

Чернов заметил с покровительственной усмешкой:

– Длинное предисловие. Это к чему?

Знак буркнул:

– Это он отрабатывает выступление перед неофитами. А мы, значит, должны вылавливать баги. Так, Гаркуша?

– Не так, – ответил Гаркуша почти зло. – Просто мы сами все еще не уяснили, что мир изменился. Вернее, уяснили, но, стыдясь и приспосабливаясь, живем по старым меркам.

– Живем ли? – спросил Чернов мирно.

– Не отрицаем нормы старого мира, – уточнил Гаркуша сердито. – Мы не хотим спорить, мы же вежливые, мать нас о стенку!.. А спорить надо не только для просвещения быдла, в том числе интеллигентного, у которого только и интеллигентности, что диплом универа, но и для нас самих. Чтобы крепче стоять на позициях… наших позициях, что единственно верные, мы должны… да, должны!

Я помалкивал, я же не старожил, но всей душой на стороне Гаркуши, а доводы его принимаю, как будто сам это все сказал. Но и Знака понимаю, и Чернова, который со всеми уживается и всем поддакивает. Он уяснил горькую истину, что переспорить никого и никогда не удается, потому лишь кивает и соглашается и с тем, что пить вредно и что коньяк в малых дозах полезен в любом количестве. Но сам не пьет и дружит только с теми, кто не пьет тоже.

В самом деле, попробуй скажи правду, что в мире есть люди умные и есть глупые, есть работящие и есть ленивые, есть честные и есть воры… Даже в последнем случае, с чем вроде бы нельзя спорить, все равно начнут доказывать, что все от воспитания и что рецидивиста можно сделать интеллигентным математиком, а если никто еще этого не сделал, так просто плохо старались…

Но это попугаи заученно повторяют то, что им вдолбили в головы с птичьими мозгами. А чтоб закрепилось в их тупых котелках, дали установку, что это – высшая истина, которая отличает их от остального тупого быдла. Вот и прет эта тупая серая масса псевдоинтеллигенции, никого не слышат, кроме себя, никого не видят, кроме своего отражения.

С ними разговаривать труднее всего. Грузчик, из-за того, что он – грузчик и в кирзовых сапогах, понимает, что ты умнее и говоришь правильные вещи… Конечно, он не принимает их, но хоть отдает тебе должное, а эта серая толпа с дипломами о высшем уверена, что именно она знает истину, и когда слышит хоть что-то непохожее на программу в ее ограниченном мозговом харде, сразу же автоматически выдает по рэндому возмущенные реплики: «Фашист!», «Патриот!», «Шовинист!», «Расист!», «Антисемит!», и неважно, что речь не затрагивает ни расы, ни семитов, ни вообще народы, однако эти реплики как бы автоматически зачисляют произносящего их в строй интеллигенции. Неважно, к месту или не к месту, они и сами не понимают смысла, против чего спорят, – важнее как можно чаще и погромче выкрикивать эти малопонятные им самим термины.

Знак извинился и, горбясь, как черепашка-ниндзя, выбежал покурить, на ходу торопливо бормотал, что это последняя, что вот-вот бросит. Гаркуша в ожидании возвращения опирожковленной Милы пошел готовить кофе, а Чернов с чувством полнейшего превосходства достал из холодильника бутыль с дистиллированной водой.

Я заметил, что он все поглядывает на меня то украдкой, то прямо.

– Слава, – сказал он, – а ты что все молчишь?

– Да я слушаю, – пробормотал я.

– И как тебе?

– Согласен с Гаркушей, – ответил я. – Политкорректность уже всех достала. И тех, кто с нею мирится. Но одни будут мириться и дальше… потому что не понимают, какое будущее впереди, а другие…

Я умолк, тоже устрашившись жестоких слов, но Чернов смотрел требовательно.

– Другие, – спросил он в упор, – это мы?

– Да, – ответил я вынужденно. – Мы понимаем, что одно дело увеличивать размер пособия для безработных, чтобы и дальше не искали работу, а тупо жирели перед жвачниками, другое – взять их с собой в сингулярность.

Он кивнул:

– Значит, лично вы против них в сингулярности?

– Считайте меня экстремистом, – ответил я хмуро, – но и политкорректности должен быть предел. Мы все понимаем, что это дурость, когда алкоголичку-наркоманку запихиваем в универ, отнимая место у действительно талантливых, кто хотел бы учиться и стал бы ученым, но все еще делаем это… даже не знаю почему, но перед порталом в сингулярность должен стоять очень строгий дядя с большой палкой и отгонять любителей халявы. Ну, как муравей стрекозе дал поворот!

Я видел, что моя жесткая позиция отклик нашла, но все же интеллигенты, отводят глазки, опускают стыдливо, им проще, когда это говорит кто-то, а они только поддержат, добавив, что вообще-то они белые и пушистые, они бы это смягчили, они бы несколько гуманнее…

Чернов тоже все понял, я говорю и внутренне ужасаюсь своим словам, сказал бодро:

– Тем более что те, кого не возьмем в сингулярность, не замерзнут, как бедная стрекоза! Будут жить в счастье и довольствии, как жили.

– Намного лучше, – бросил от своего стола Гаркуша. – Намного лучше!

– Да-да, – сказал Чернов с облегчением. – Намного лучше.

Мила вернулась из магазина со свертками. Молодец, выбирает всегда самые сдобные булочки и самый пахучий, хоть и не самый крепкий кофе, и, выкладывая покупки на стол,сказала с горечью: